свояка, Ефрема Пашутина, белого офицера, ныне же Ефрем Пашутин, видный
партийный начальник, царствует в Могилеве и не только не желает знаться с
Бариновыми, но и готов отправить их в НКВД, если те переедут в подвластный
ему город; у белых, услышал огорошенный отец, Пашутин был якобы по заданию
подпольного ревкома ("Чушь!" - заорал Никитин) и теперь предлагает мировую:
Бариновы забудут о могилевских родственниках, нигде о них ни слова не
скажут и не напишут, а он никому не доложит о том, что хирург Баринов не
одного беляка вылечил... Мать звонко рассмеялась, никак не могла еще
опомниться от встречи со сводной сестрой, изгнанной за что-то из семьи,
Ивану же не забывалась просящая, виноватая улыбка двоюродного брата,
названного Климом в честь легендарного наркома Климента Ефремовича
Ворошилова, - знал, знал могилевский очкарик, что не с добром пришли его
родители, потому и молил о прощении. "В Минск, в Минск уезжайте!" - забегал
вокруг стола Никитин, уже строя планы будущей жизни Бариновых, и
остановился, замер перед Иваном, стал вдалбливать: никому ни слова, надо
быть чрезвычайно осторожным, страной управляют умалишенные с
непредсказуемым поведением, пьяные с рождения хулиганы, таких нормальные
люди обходят. "Ничего не видел! Ничего не слышал! Ничего не знаю!" -
вгонялись в Ивана правила жизни, а затем Никитин помчался на вокзал брать
билет до Минска, куда и уехал в тот же вечер, отец же и мать до ночи сидели
за столом, руки их были сплетены, с этого дня в них воссияла прежняя
любовь, когда-то соединившая красного хирурга с уездной барышней, родители
будто узнали, что заражены одной и той же смертельной болезнью, и решили не
омрачать последние годы ссорами, упреками, ночными дежурствами отца и
цветами от Никитина; отцу, правда, пошел уже пятый десяток, но мать
по-прежнему ошеломляла мужчин, хотя и подувяла; в памяти Ивана мать всегда
связывалась почему-то с белыми ночами Ленинграда, она была светом,
потеснившим тьму, а Никитину мать смотрелась и тьмой, и светом.
Минск потому был выбран местом добровольной ссылки, что в Белоруссии, по
мнению Никитина, главный удар НКВД обрушит не на врачей и педагогов,
чекисты ежовыми рукавицами схватят писателей и поэтов - за то, что они
чересчур восхваляют родную республику, и пророчества еще не сбылись, как в
Ленинграде арестовали всю минскую семейку, поселившуюся в квартире
Бариновых; квартира, это определенно, была уже помечена, родители признали
правоту Никитина, гнавшего их вон из Ленинграда, они же и повели Ивана к
математику, который со слов Никитина знал о ленинградском школьнике, как
орехи щелкавшем уравнения всех степеней, и математик взял Ивана под свою
опеку. Ленинград славен памятниками, зовущими в будущее; пустые глаза
изваяний смотрят во все стороны света, безмерно расширяя пределы города на
Неве; властители подпирают небо гордой осанкой, на собственные плечи
взвалив груз чужих ошибок; руки их молитвенно сложены, мечтательно стиснуты
или выброшены в указующем порыве, сжатый кулак демонстрирует способ, каким
надо хватать врага за горло или гвоздить его по голове. В минской школе на
первой же перемене Иван расквасил нос однокласснику, утвердил себя и
возвысился в глазах тихих белорусских девчушек, будущих "наташек"; сын -
студентом - повторил подвиги отца, неделями дежуря у постели девиц с
короткими комсомольскими прическами, пока не надоело, пока, заночевав у
одной медички, не раскрыл случайно учебник биологии и с замиранием сердца
не прочитал о Грегоре Менделе. Этот работник монастырского фронта, как
назвала его шаловливая студентка, жил почти отшельником, сан не позволял
ему заглядывать в чужие окна и снаружи рассматривать внутреннее устройство
добропорядочных семей, мимо него не топали солдаты в одинаковых кепи или
касках, зато на грядках своего сада, делая опыты с горохом, он усомнился в
истинности древнего речения о том, что подобное рождает подобное, совершил
надругательство над самоопыляющимися подобиями, скрестив красноцветковый
горох с белоцветковым, дети от этого брака оказались белыми, но четверть
внуков родилась красными, что несколько разочаровало Ивана: раз есть точное
количественное соотношение, то наследственные начала - дискретны,
цельночисленны и, следовательно, подчинены математическому воспроизведению,
даже если принять во внимание, что люди - не семейство бобовых, что
свойства людей не ограничены цветом глаз и формою ушей. Какой-нибудь
математик решит эту задачку, если еще раньше головоломку с различиями в
сходстве и сходством в различии не разгадает Клим Пашутин, именно этим
делом занятый в Горках, в тамошней Сельскохозяйственной академии, где его
славили за успехи в учебе. Иван же учился на физмате Минского университета,
хотя честно признавался себе: нет, не для математики родился он, для
чего-то другого, потому что не было усидчивости, опекавший его профессор
часто гневался. Однажды ночью пришел Никитин, ужом вполз в квартиру,
шепотом сказал, что наступают, кажется, хорошие времена, квартира на
проспекте Карла Маркса очищена от подозрений, никого из нее не берут,
карающий меч притупился, но расслабляться нельзя, Ивану следует помнить все
то же: "Ничего не видел! Ничего не слышал! Ничего не знаю!" Пусть тезка
героя гражданской войны, Клим Пашутин, усердствует и публикует умные, что
ни говори, статьи о гетерозиготных мутациях, он, Иван, обязан жить тихо, не
трезвонить, тиснул одну статейку о простых числах - и достаточно. Отец так
был рад видеть единственного друга семьи, что до утра не отпускал Никитина,
в темноте пили водку, а мать отдала другу руку, и тот водил ею по щекам
своим, по губам. Квартиру Никитин покинул, надвинув шляпу на лоб, ссутулясь
для изменения походки, он и в разговоре шепелявил, совсем уж сбивая со
следа ищеек, и к вокзалу шел петляя. "В Горки - ни шагу!" - дополнил он
свежим пунктом кодекс поведения и пропал из вида в предрассветных сумерках;
тем и кончилась ночь, дивная ночь в жизни Ивана: одеяло, наброшенное на
поющий патефон, громкое и пронзительное молчание любящих его людей, он - в
разнеженном полусне и все они, скованные цепью не родства, а тайны.
Дивная, дивная ночь - а за нею пасмурное минское утро октября 1939 года,
воссоединились обе Белоруссии, в аудиториях появились первые "западники",
новые заботы, новые хлопоты, заветы Никитина не то что забылись, а
подмялись другими запретами, о Климе Пашутине был напечатан очерк, Иван
прочитал песнопения без интереса, без ревности и ничуть не взволнован был,
когда в сентябре его, лучшего студента, вызвали в деканат и сказали: ехать
в Горки, немедленно! Срочно, поскольку университет взял шефство над
кафедрой математики Горецкой академии, уже и курс биометрии там введен, уже
и лекции читаются с перевыполнением плана, и все бы хорошо, но, оказалось,
у биологов новое направление в исследованиях, изучаются вероятностные
процессы среди нейтральных мутаций, а литературы нет, вот ее и надо срочно
доставить да вклинить как-нибудь шесть часов теории вероятности; вот она,
литература, - десять пачек, машину даст ректор, дает не ему, а немцам из
научной делегации, едут они в Горки, за немцами надо присматривать, друзья
все-таки, договор о ненападении еще в прошлом году подписан, так чтоб
ничего не случилось с ними, понятно? Чтоб живыми и невредимыми доехали до
Горок, полными веры в торжество социализма, чтоб... "Головой за немцев
отвечаешь!" - рявкнул вошедший в деканат командир с двумя шпалами и показал
Ивану кулак, такое же напутствие получил и шофер, баранку крутивший
неумело, тормозивший перед каждой ямой и вслух гадавший, как объезжать ее,
- энкавэдэшный шофер, да и не шофер вовсе, а подвернувшийся под руку
оперативник, норовивший и с немцев глаз не спускать, и с дороги.
А те сидели сзади, один худой, жилистый и мосластый, как кулак чекиста,
хорошо говоривший по-русски, некогда живший в России ("на территории бывшей
России"), другой - мягонький, лупоглазый, по-детски любопытный, физик из
Гейдельберга, костлявый же был химиком и биологом, звали его Юргеном
Майзелем, и он чрезвычайно не понравился Ивану. Мало что понимая
по-немецки, Иван тем не менее догадывался, как, отвечая физику, издевается
над всем виденным Георг Майзель, пальцем тыча в колхозников на картофельных
полях, пренебрежительно отзываясь о коровьих стадах, не тучных, конечно,
однако белорусских, своих, Ивану дававших молоко и мясо, а уж дорогу-то он
клял русским матом, шофера тоже, подгонял его, тот же на третьем часу езды
вымотался, руки уже не держали баранку, а срок был установлен жесткий:
немцев привезти в Горки до захода солнца! И шофер охотно передал руль
Майзелю, машина сразу прибавила ходу. Но Ивана ошеломила не скорость, не
то, что "эмка" едва не сковырнулась в кювет, а вскользь брошенные слова
Майзеля: немец рвался повидать в Горках Клима Пашутина, спросить кое о чем
автора статьи о приоритетах в наследственности! Именно над этой темой бился
немец в своем берлинском институте, в Минске он подзадержался, а теперь
догонял немецкую делегацию, сутками раньше уехавшую в Горки, что ставило
Ивана в неприятнейшее положение, показываться на глаза Климу он не хотел,
братец мог сдуру броситься ему на шею, презрев все правила конспирации,
надо поэтому опоздать, приехать ночью, сплавить учебники и прочую
литературу какому-нибудь дошлому студенту, договориться втихую с деканом о
дополнительных часах по теории вероятности и сразу податься обратно, в
Минск, на черта ему этот чересчур талантливый брат, которому пророчат
великое будущее, да пошел он куда подальше, - и когда до Горок оставалось
менее ста километров, он решительно положил руку на руль, остановил машину
и сказал Майзелю: пусть немцы на себя берут ответственность за возможную
аварию при такой езде, сами за рулем - сами и отвечайте, пишите документ,
снимающий с русских все подозрения в умышленной катастрофе, пишите!
Презрительно усмехавшийся Майзель такой документ составить и подписать
согласился, он не знал лишь, что именно писать, в какую форму облечь
расписку, должную иметь юридические последствия, и обозленный усмешкой Иван
(так и не искоренивший в себе детского фиглярства) стал диктовать, а
Майзель записывал обнаженным пером "паркера", переводя коллеге текст, пока
не спохватился и не заорал в ужасе: "Вы мне ответите за провокацию!.." До
лупоглазого добряка смысл надиктованного дошел позднее, добряк возымел
желание бежать без оглядки, потому что спасительная для Ивана расписка
имела примерно следующее содержание: "Я, Майзель Юрген-Луиза, и я, Шмидт
Вильгельм, пребывая на территории Белорусской Советской Социалистической
Республики, находясь в полном уме и здравии, решили покончить жизнь
самоубийством в знак протеста против злодеяний, чинимых Адольфом
Гитлером..." Угрожая Ивану дипломатическими акциями, Майзель на мелкие
кусочки разорвал бумагу, принесшую немалую пользу, потому что немцы, собрав
кусочки и подержав их над огнем зажигалки, вернули руль шоферу, и машина
понуро покатилась, освещая фарами ухабы и рытвины, Майзель же - после
долгого молчания - снисходительно заметил, что Ивану следует еще поучиться
провокациям, что попади он в гестапо - там с ним не церемонились бы...
Успокоительно прибавил: ладно уж, никому не скажет; добрячок что-то лопотал
по-своему, Ивану подарил зажигалку. Встретили немцев с таким почетом, что
им, пожалуй, было не до жалоб, Иван в суматохе передал книги по назначению
и завалился спать в общежитии, досадуя на себя за немцев: нельзя было их
пугать, не они настрочат жалобу, так шофер постарается. И утром покусывали
мысли о вчерашнем, хотелось - в наказание - причинить себе боль, Иван
забалагурил с "наташкой" в коридоре, дамочкой из Минска, тощей дурой и
кривоножкою, наврал ей с три короба, пригласил в клуб, отлично зная, что
еще до вечера покинет Горки, дел-то всего в академии - на час или полтора.
Шофер-доносчик уже смылся, прихватив с собою украденную у Ивана зажигалку,
до минского поезда времени хватит, настроение улучшилось и тут же сникло:
