- Я не любитель анекдотов. Особенно, когда анекдоты об ослах.
- Ослы в них действуют за экраном. Итак, трем художникам -
англичанину, французу и немцу - выдали заказ на портрет осла. Англичанин
пошел на конюшню и спокойно срисовал осла. Француз поспешил во дворец,
чтобы доведаться, какие ослы всего приятней фаворитке короля. А немец
заперся в кабинете, стараясь мысленно обрисовать себе философское понятие,
выражаемое образом осла.
Генрих принужденно засмеялся.
- Вас понял, как говорят на уроках радиосвязи. Ты вроде
художника-англичанина, а я философ-немец. Какая-то доля правды в этом
есть. Но не очень большая, Рой. Напомню, что ты сейчас будешь проводить
эксперимент с цветами, но эксперимент придумал я. Так что и я не чужд
экспериментальных конюшен.
Рой шутил не только для того, чтобы подбодрить брата, и уж, во всяком
случае, не для того, чтобы поддразнить, хотя в иной обстановке не преминул
бы это сделать. Ему не хотелось отпускать Генриха. Брат уединялся, чтобы
свободно размышлять, так он сказал. Не превратится ли размышление в новый
приступ горя? На людях Генрих сдерживается. Сумеет ли он сдержаться, когда
на стереоэкране в затемненном салоне развернется точно такая же картина,
какая привела к катастрофе? Но противиться столь явному настроению Генриха
Рой не мог.
- Мы придем к тебе по окончании эксперимента. И цветы из капсулы
доставим, - пообещал он.
- Как условились, Рой: на минимальной подаче держите капсулу всего
несколько мгновений, - напомнил Генрих.
8
Если бы Рой знал, зачем Генрих настаивал на одиночестве, ему стало бы
спокойней. Пора отчаяния прошла: случившегося не поправить, так сказал
себе Генрих, когда метался в гостиничной комнатушке. Он весь ушел в
трудное размышление; постороннее - люди, разговоры, вызовы - отвлекало. Он
развивал странную мысль, длинную мысль; она была похожа на сюжетную
историю, возникавшую сразу со всеми картинными деталями и скачком
перебрасывающуюся от главы к главе. Так бывало и раньше, когда монотонно
воспроизводимые измерения утомляли Генриха. Среди диковинных гипотез,
прихотливо вспыхивающих в мозгу, Генрих всегда ориентировался свободней,
чем в столбцах цифр. В цифрах разберется машина, это дело компьютера, - не
раз защищался он от нападок брата; цифры имеют лишь ту ценность, что
опровергают или подтверждают идеи. Они и наводят на идеи, доказывал Рой.
Генрих огрызался: если тебя наводят, возись с ними. Рой мог ворчать
сколько угодно, превратить брата в исправного лаборанта он был бессилен:
экспериментальная точность, экспериментальное изящество, так восхищавшее
Роя, оставляли Генриха равнодушным.
Генрих включил стереоэкран. Покоясь в удобном кресле - не в модном
силовом, как на Земле, а старого типа, из дерева, тканей и металла, -
Генрих вглядывался в пейзаж, много раз виденный, но видел не только его.
Рой показывал пылевое облако, сигарообразную капсулу, медленно исчезавшую
в пылевой завесе, но то была одна картина, в мозгу была и вторая,
независимая, не показываемая операторами. В черной пустоте космоса, среди
льдинок далеких звезд недвижно висел странный шарик; он временами менял
окраску - то был совершенно синий, то красный, потом зеленый, сейчас
выглядел голубоватым; голубизна бледнела, словно выцветая, в ней была
зелень, начинало теплиться золото, это были как бы побежалые цвета, но не
мчавшиеся торопливо сменить друг друга, а выраставшие один из другого. И,
тускло вытениваясь сквозь наружные краски, в шаре сновали темные
расплывчатые фигуры, не тела, скорей силуэты, нечто призрачное, нечто из
иного мира, не космической материи - капсула много раз углублялась в шар и
ни разу реально не наталкивалась на привидения, они вещественно не
существовали, они были изображениями, как и картинки на стереоэкранах:
яблоко на рисунке тоже не схватить рукой, не укусить зубом.
- Вздор, - вслух сказал Генрих, - за экранным образом яблока стоит
реальное яблоко, оно и породило изображение. А что стоит за силуэтами на
виргинских экранах?
Рой вел капсулу в центр шара, Генрих следил, как сигарообразный
аппарат скользит в неизвестном веществе, словно торпеда в воде, и снова
видел то, чего на экране не было - меняющие свою форму
неторопливо-подвижные силуэты. Он закрыл глаза, так было лучше видеть.
Погибшему юноше Курту Санникову вообразилось, что внутри шара открытые
ворота в неведомые подспудные миры, поглощающие нашу энергию. Нет, что за
нелепая картина: вампир, присосавшийся к человечеству, неистово жадный
рот, возникший вдруг в космической пустоте! Куда приятней вера
звездопроходцев, что они, ухватив за собой иноземный корабль, ведут за
собой на силовом аркане плененных незнакомцев. Нехорошие для межзвездного
контакта словечки - ухватили, ведут на аркане, плененные незнакомцы. Слова
нехорошие, а точные: если и существуют эти незнакомцы из иных миров, то в
контакт пока не вступают, их принуждают к контакту - и безрезультатно. Не
хотят или не могут? Сколько дней он ломает голову над этой тайной! Может,
прав Санников: никаких незнакомцев нет, нашли неизвестное до того,
удивительнейшее астрофизическое явление - и все тут! Нет не все, не все!
Почему тогда погибли Санников и Людмила? Никуда они не провалились,
остались в нашем космосе, но остались иными, чем были, - мертвыми,
непонятно преображенными. Ошибался Курт Санников, милый юный космолог, так
нелепо, так непредвиденно погибший. Истинно другое - та странная мысль,
что впервые возникла у него, Генриха, когда он рассматривал два мертвых
тела.
Генрих откинулся в кресле, что-то бормотал вслух. Размышление не шло.
Мысль расплывалась, превращалась в грезу, в красочный полубред. Он уже не
покоился в удобном кресле, не смотрел на экран, где в центре шара замерла
капсула, - он был одним из тех силуэтов, мимо которых проскользил, не
обнаруживая их, зондирующий снаряд: он был мыслящим существом, диковинным
существом, он корчился от боли жить не в своем мире. На все стороны
простиралась бесконечная вселенная, миллиарды световых лет черной пустоты
с зернышками взвешенных в ней светил - и пустота была чужой, и скопления
звезд чужими. Это был не его мир, его вырвали в него взрывом - произошла
катастрофа, он оказался в горниле чудовищного разрыва пространства и
времени. И теперь он чужестранец в незнакомой стране, слепой в мире
красок, безногий на шляху, безрукий в воде. И он не тонул, он даже
потонуть не мог, это был не его мир - в нем не было простора для жизни, не
было возможности смерти, и жизнь и смерть были привилегиями существ этого
мира, он не принадлежал к ним. Он мчался в чужой вселенной, не
соприкасаясь с ней, был ей потупределен - навечно, всецелостно отстранен
от ее предметов и существ: одиночество, равное бесконечности. Печаль
томила его - безнадежная, непостижимо величавая, самое сверхчеловеческое
из человеческих чувств.
Генрих положил руку на сердце, так вдруг стало больно. В салоне из
невидимых калориферов струился напоенный влагой и ароматами воздух -
воздуха не хватало. Генрих задыхался, его душила вдруг познанная
безмерность одиночества. Воздух не насыщал, словно и он был чужим.
- Чертовщина! - нервно сказал Генрих вслух и, вскочив, взволновано
прошелся по салону.
В салон вошли Рой и Кэссиди.
- Эксперимент закончен, Рорик спустя несколько минут доставит сюда
твой розовый куст, - сказал Рой. - Знаешь, как проходило понижение подачи
энергии?
- На малых подачах снова появилось торможение? Я его ожидал.
Рой переглянулся с Кэссиди.
- А какие изменения ты ожидаешь в розовом кусте, Генрих?
- Думаю, вазон не изменится. А цветы погибнут. И странно погибнут, не
завянут, а распадутся в труху, втянутся в себя.
Вошедший Арутюнян поставил на стол вазон с розовым кустом.
Распустившиеся розы уменьшились и сжались, они казались скорей вялыми
бутонами, чем недавними роскошными цветками.
- Нет, друзья, нет, - сказал Генрих, когда Рой, Кэссиди и Арутюнян,
оторвавшись от роз, расселись в кресла. - Не ждите от меня обстоятельной
теории. Ничего в таком роде не будет. Я хочу изложить одну гипотезу,
скорее даже фантазию, чем гипотезу. И начну с того, что установлю
некоторые исходные пункты. Если они ошибочны, то и моя гипотеза неверна. А
если верны, то...
- То и твоя гипотеза верна, ты это хочешь сказать?
- Почему ты всегда считаешь меня примитивней, чем я есть, Рой? Я хочу
сказать, что если предпосылки верны, то моя гипотеза становится одной из
возможных и следует проанализировать ее вероятность.
Генрих остановился, ожидая реплики. Никто из слушателей не отозвался.
Генрих продолжал:
- Итак, исходные пункты. Первое: шар появился в космическом
пространстве при коллапсе звезды. Второе: он вырвался прямехонько из того
ада, каким стал центр звезды в считанные секунды. Третье: при коллапсе
звезды, превратившейся в "черную дыру", деформируется не только
пространство, но и время. Таковы мои исходные пункты. Считаете ли вы их
правильными?
- Все три пункта - правильны, - подтвердил Кэссиди. - Но ведь в них
не содержится ничего нового.
- Новое привнесет в них моя фантазия. Допустим, что - кроме нашего -
существует еще и другой материальный мир. Например, столько говорили о
звездах, о целых галактиках из антивещества. Мы пока их не встречали, но
возможность антимира никто оспаривать не будет, ведь так? Так вот,
прифантазируем необычный мир, существующий рядом с нашим космическим, но
отличающийся одной чертой - у него иное течение времени.
- Иное течение времени? - разом воскликнули Рой и Кэссиди. Арутюнян
только изобразил на лице удивление.
- Да, иное течение времени. Под каким-то углом, может быть, даже
перпендикулярное нашему. Миры с разным временем не стыкуются, один не
может перейти в другой. Мы с вами ведь не можем встретиться с Юлием
Цезарем или Аристотелем, хотя и обитаем в одном с ними физическом времени:
мы в разных точках этого единого времени. А если бы время было еще и
физически разным по течению своему - ведь тогда невозможность встречи,
немыслимость соприсутствия в пространстве стала еще очевидней. Но времена
разного течения могут один раз пересекаться, как пересекаются
непараллельные линии. И только одна физическая возможность дается в
космосе, чтобы мир одного времени мог проникнуть в мир времени иного.
- Ты подразумеваешь коллапс звезды, Генрих? - спросил Кэссиди.
- Именно это, Петр. При катастрофическом антивзрыве светила не только
вещество невообразимо плотно сжимается, но столь же невообразимо плотно
сжимается и время. Оно становится внеисторичным, внефизичным, оно,
собственно, здесь, в точке чудовищного сгущения массы, уже вовсе не время,
а некая всевременность, некое слияние в одно месиво всего прошедшего со
всем будущим. Представьте себе теперь, что в мире иного времени развилась
разумная цивилизация с очень высоким техническим уровнем, скажем, такая,
как мы, возможно, будем через десять или сто тысяч лет. И цивилизация эта
дозналась, что существует иновременный мир - наш космос - и что проникнуть
в него можно лишь в точке, где коллапсирует одна из наших звезд - а в
каждой галактике ежегодно схлопывается какое-нибудь светило, "черных дыр"
везде полно, так что ворот из своего мира в другой хватает. И вот,
подчиняясь главному свойству всякого разума - пытливости, - эта
иноцивилизация захотела проникнуть в наш космос, чтобы завязать контакт с
