Юлиан Семенович Семенов
НЕЖНОСТЬ
(1928)
<Господи, зачем же она так несется?! Булыжник-то старый, положен
плохо, нога подвернется>, - испуганно думал Исаев, глядя на Сашеньку,
которая бежала вдоль перрона Казанского вокзала. Он даже зажмурился,
потому что представил себе, как она упадет, и это будет ужасно - нет
ничего более оскорбительного, когда на улице падает красивая молодая
женщина.
<Не надо бы ей так бежать, - снова подумал он, - все равно ведь я
дома>.
Так же испуганно бежала Роза по темной кантонской улице, а за нею
гнались двое, а потом один из них бросил бутылку и угодил ей в шею, и она
упала на асфальт, и Максим Максимович почувствовал, как у нее захолодела
кожа на ладонях, - сначала кожа холодеет, потом немеет, а после, когда
прихлынет кровь, рукам делается нестерпимо жарко.
- Сейчас! - крикнул Исаев Сашеньке. - Погоди ты, стой! Не беги так!
Ты стой, Сашенька!
- Вам нужна девка. Хорошая девка. Вы каких любите? Худых или
рубенсовских?
- Я в психотерапию не играю, доктор. Я не болен. Я все время хочу
спать, но когда ложусь - сна не получается, устал. И девки не помогают.
- Убеждены?
- Убежден.
- Значит, не нашли пару. Вас что-то в них раздражало. Девка обязана
быть гармоничной - тогда вы устанете: от гармонии устают больше всего...
Понаблюдайте за собой в музее: после третьего зала вам нестерпимо хочется
спать, но чтобы не казаться нуворишем, вы пялите глаза на картины и
подолгу читаете имена художников на металлических дощечках, чтобы хоть
как-то спастись от зевоты. Разве нет?
- Я живопись люблю...
- Это как же вас понять? Вы - исключение? Вы не зеваете в музее?
- Не зеваю.
- Сие анормально. Все люди хотят спать в музеях. А вы еще говорите:
<не псих>. Все - в той или иной мере - клинические психи, только некоторые
умеют притворяться.
<Надо продержаться еще неделю, - подумал Исаев, - через неделю я сяду
на пароход и там сразу же усну, и кончится этот ужас. Только бы он дал мне
сейчас что-нибудь посильней - иначе я сорвусь, ей-богу, сорвусь...>
- В английской аптеке мне сказали, что появился <препарат сна> -
гарантия от бессонницы.
- Вы еще верите гарантиям? - доктор хохотнул и, приподняв веко левого
глаза, перегарно задышал в лицо Исаеву. - Вниз глядите. На меня. Влево. А
теперь направо.
...В Москве и пахнет-то иначе, липами пахнет цветущими, - понял
Исаев. - Осенью тоже пахнет цветущими липами, если только выйти ранним
утром из перелеска, когда поле кажется парчовым пологом, закрывающим небо,
и рисовать это надо жестко и однозначно, никак не украшая и не стараясь
сделать красивей... Но отчего же на вокзале пахнет липами? Наверное,
потому здесь пахнет цветущими липами, что дождь недавно прошел, и перрон
черный, скользкий, набухший весенней влагой, - на таком перроне не стыдно
упасть; по нему покатишься, как в детстве по декабрьской ледяной горке, и
не будет в этом никакой беззащитности, и унижения никакого не будет,
только все же лучше б Сашеньке не падать, и она, видно, поняла это: вон,
смотрит на меня; идет все медленнее, и паровоз отфыркивается все
медленней, и можно уж прыгать на перрон, хотя нет, не надо торопиться,
вернее, торопиться-то надо, но только я слишком хорошо помню рассказ
Куприна про инженера, который так торопился к своей семье, что попал под
медленные колеса поезда в тот момент, когда остались две последние минуты
- самые длинные и ненужные во всей дороге... Ох как же я люблю ее,
господи! Только я люблю ее такой, какой она была тогда на пирсе -
испуганной, моей, до последней капельки моей, и все в ней было открыто и
принадлежало мне; и было понятно мне загодя - когда она опечалится, а
когда рассмеется, а теперь прошло пять лет, и она все такая же, а может,
совсем другая, потому что я другой, и как же нам будет вместе? Говорят,
что расставания - проверка любви. Глупость. Какая, к черту, проверка
любви! Это ж не контрразведка - это любовь. Здесь все определяет вера.
Если хоть раз попробовать проверить любовь так, как мы научились
перепроверять преданность, то случится предательство более страшное, чем
случайная ночь с кем-то у нее или шальная баба у меня.
Ну, стой, поезд! Успокойся! Отдышись! Мы ж приехали. Стой.
Доктор разжал пальцы, и только теперь Исаев ощутил боль в веке.
- Препарат сна, - сказал доктор, закуривая длинную <гавану>, - делает
в Кантоне Израиль Михайлович Рудник. А поскольку наша с вами
государственность - и бывшая и нынешняя - во всем цивилизованном мире
вызывает хроническое недоверие, - Рудник свое изобретение упаковывает в
английские коробочки: их ему здесь, в Шанхае, напечатали, - и берут
нарасхват, верят. А самое изумительное, то, что люди Иоффе из
генконсульства закупили большую партию <английского> препарата - в Кремле,
видимо, тоже кое-кому не спится.
<Здесь бы я заснул, - подумал Исаев. - В кабинете врача, если только
у тебя нет рака, ощущаешь спокойствие бессмертия. Иллюзии - самые надежные
гаранты человеческого благополучия. Поэтому-то и кинематограф называли
иллюзионом. Делай себе фильмы про счастье - так нет же, все про горе
снимают, все про страдания>.
- Мед любите? - спросил доктор, усаживаясь за стол. - Липовый, белый?
- Дурак не любит, - ответил Исаев. - Только я прагматик, доктор, я не
верю в лечение медом, травой и прогулками. Я верю в пилюли.
- Милостивый государь, настоящий врачеватель подобен портовой шлюхе -
поскольку вы мне платите деньги, я готов выполнить любое ваше пожелание.
Хотите пилюли? Пожалуйста. Устроим в два мига. Но если спать хотите - мед,
прогулки и травы.
- Валериановый корень, пустырник и немного шалфея?
Доктор посмотрел на Исаева поверх очков. Когда он смотрел через очки,
глаза его казались очень большими, словно у беременной женщины, и такими
же настороженными.
<Медицина будет бессильной до тех пор, пока человечество не изживет в
себе ложь, - подумал Исаев. - Я ведь лгу ему. Точнее говоря, я не открываю
ему правды. Если бы я сказал ему, что не могу спать, потому что жду
возвращения домой, и что там, среди своих, мне не нужно будет никаких
лекарств, и что бессонница началась месяц назад, из-за того, что Вальтер
сказал о предстоящем отъезде (нельзя говорить человеку о счастье, если не
можешь его дать сразу), тогда бы он знал, в чем причина бессонницы>.
- Здравствуй, нежная моя...
- Господи, Максимушка, Максим Максимыч... Максим...
- Здравствуй, Сашенька. Ну, как ты?
<Что же я говорю-то?! Стертые слова какие, стертые, словно
гривенники! Разве такие слова я говорил ей все эти годы, когда. она
являлась мне? Отчего мы так стыдимся выражать самих себя? Неужели человек
искренен лишь когда говорит себе одному, тайно и беззвучно?!>
- Как странно спросил: <как ты?>. Почему ты меня спросил так, Максим?
- Мне всегда казалось, что глаза у тебя серые, а сейчас я вижу, какие
они синие.
- Ты отчего не целуешь меня?
Какие же мягкие и нежные у нее губы... Наверное, только у тех женщин,
которые любят, бывают такие губы - безвольные, старающиеся молчать, но они
не могут молчать, и говорить они тоже не могут, поэтому они подрагивают
все время, и тебе страшно, что они скажут то, что ты так боялся услышать,
поэтому ты целуй их, Максим, целуй эти сухие, мягкие губы, и не смотри ты
ей в лицо, и не старайся понять, отчего она закрывает глаза и почему слезы
у нее на щеках, - может, горе с ними уходит? А кто виноват в ее горе? Ты?
Ты. Кто же еще? Ты ведь оставил ее на эти долгие пять лет, ты ведь не мог
найти ее, как ни искал, ты ведь ни разу не написал ей ни слова - кто ж еще
виноват в ее горе? <Ее> горе... Наше горе и еще точнее - мое горе. Потому
что я могу простить, но забыть я никогда не смогу...
- Сифилисом не болели? - спросил доктор. - Тогда ртутью головушку
успокоим... В сыпняке ведь многие бытовичок подхватили и не знают об этом.
Давеча вскрытие было занятное, полковника Розенкранца потрошили... Думали,
удар - пил много, а в головушке-то у него гумма, третья степень, а дочери
на выданье. Вот вам задачка на сообразительность: где граница между
нравственностью и долгом? Мы обязаны поступить безнравственно, вызвать
девиц для обследования. Китайцы и англичане настаивают: Шанхай, говорят,
самый чистый порт в Китае. Розенкранц, перед тем как почить в бозе, три
недели глаз не смыкал, уснуть не мог-криком исходил. Думал, что синдром
похмелья у него, и давление поднялось. Ан, нет... Так что я не зря про
люэсочек.
- Сколько я вам обязан, доктор?
- Двадцать пять долларов. Детишкам, знаете ли, на молочишко, да и
овес ноне подорожал. Год назад я брал пятнадцать, а сейчас собираю
зелененькие - в Австралию подаюсь, там и желтого цвета поменьше, и наших
зверенышей почти никого, да и врачей негусто... Значит, пилюльки какие
будем пользовать? Англо-кантонские? Израилево-Михайловские? Или медок с
водой на ночь и прогулка до пота между лопаточками?
- Пилюли давайте.
...Цок-цок, цок-цок, цок-цок... Перестук копыт, словно музыка. Чубчик
у извозчика подвитой, ржаной цветом.
- Сейчас он петь станет, - шепнула Сашенька, - когда я сюда ехала, -
он так пел прелестно.
- <Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке>?
- Нет. <Зачем сидишь до полуночи у растворенного окна...>
- <Зачем сидишь, зачем тоскуешь, кого, красавица, ты ждешь?> Ни
одного прохожего на улицах.
- Что ты, Максимушка, вон люди! Видишь, сколько их?!
- Никого я не вижу, и не слышу я ничего...
- А цок-цок, цок-цок слышишь?
- Дай руку мне твою. Нет, ладонь дай. Она у тебя еще мягче стала... Я
ладони очень люблю твои. Я, знаешь, ночью просыпался и чувствовал твои
ладони на спине, и глаза боялся открыть, хотя знал, что нет тебя рядом...
Это страшно было - то я папу видел рядом, живого, веселого, а то вдруг ты
меня обнимала, и я чувствовал, какие у тебя линии на ладонях и какие
пальцы у тебя - нежные, длинные, с мягкими подушечками, сухие и горячие...
А ты меня во сне чувствовала?
Цок-цок, цок-цок...
- А еще, знаешь, что он пел, Максимушка? Он еще пел <Летят утки,
летят утки и два гуся...>.
- Ты почему не отвечаешь мне, Сашенька?
- Я и не знаю, что ответить, милый ты мой...
- Сами-то из Петербурга? Или столичная фитюля? - поинтересовался
доктор Петров, пряча деньги в зеленый потрепанный бумажник.
- Прибалт.
- Латыш?
- Почти...
- А по-русски сугубо чисто изъясняетесь.
- Кровь мешаная.
- Счастливый человек. Хоть какая-никакая, а родина. Что в Ревель не
подаетесь?
- Климат не подходит, - ответил Исаев, пряча в карман рецепт.
- Дождит?
- Да. Промозгло, и погода на дню пять раз меняется.
- Пусть бы в Питере погода сто раз на дню менялась, - вздохнул
доктор, - помани мизинцем, бросился б, закрыв глаза бросился бы.
- Сейчас начали пускать.
- Я изверился. Сначала <режьте буржуя>, потом <учитесь у буржуя>, то
продразверстка, то <обогащайтесь>... Я детей вообще-то боюсь, милостивый
мой государь, - шумливы, жестоки и себялюбивы, а коли дети правят
державой? Вот когда они законы в бронзе отольют, когда научатся гарантии
выполнять, когда европейцами сделаются... А возможно это лишь в третьем
колене: пока-то кухаркин сын университет кончит... Кухаркин внук править
станет державой - в это верю: эмоций поубавится, прогресс отдрессирует.
Мой тесть-покойник, знаете ли, британец по паспорту, хотя россиянин - нос
