ревал; они не были лишены всего этого, они привыкли плескаться в воде и
не чувствовали благотворности ее действия. Надо ли пытаться объяснить
им? Слишком утомительно! Когда-нибудь поймут. Пусть каждый все испытыва-
ет на своей шкуре! Я-то ведь за свою науку сам платил... Мальчикам, ко-
торые, уставив на него глаза, - так приставляют пистолет к виску, - и
спрашивали настойчиво и гневно, как он себе мыслит будущее, что он наме-
рен делать, он отвечал насмешливо и устало:
- Уйти.
Они подскочили:
- Куда?
- Куда-нибудь! В свой угол, в свою комнату, на свое поле.
- Что же ты там будешь делать?
- Жить.
- Как? И больше ничего? Даже писать не будешь?
- У меня нет никаких других желаний.
- Но значит ли это жить?
- Вот именно! Это и есть жизнь...
- Объясни!
- Этого нельзя объяснить.
- И это все, что ты вынес оттуда?
- С меня довольно! Если вам нужно больше, идите туда сами. Я свою
лепту внес.
Когда он ушел, семеро посмотрели друг на друга - бледные, раскраснев-
шиеся, разъяренные, подавленные. Бушар, вращая глазами, сказал:
- Мерзавцы! Война выхолостила всех наших мужчин.
Тех немногих, которые во время войны выступали против нее, которые
подымали над схваткой знамя мысли, хозяева войны сумели с дьявольским
бесстыдством заклеймить кличкой "пораженцы". И даже самые свободомысля-
щие из молодых людей, те, которые знали всю нелепость этой оскорби-
тельной клички, боялись, как бы самим не заслужить ее. В глубине души
они, быть может, даже презирали тех, кого она не пугала. А надо было с
вызывающим и боевым жестом, с дерзкой смелостью подхватить эту кличку,
как знамя, по примеру нидерландских "гезов" или русских большевиков,
поступавших тогда именно так. Но слабость этих юношей заключалась в из-
лишнем благоразумии, они боялись насильственного воздействия мысли, ее
крайностей. Между тем крайности были нормой для молодых людей послевоен-
ного поколения. И в глазах отравленного войной Запада, пока его еще не
коснулся свет индийского Христа, отказ от насилия означал отказ от смыс-
ла. Для этих молодых людей быть мужчиной значило "насиловать, значило
"насилие".
На опустошенном пастбище мира, где вновь прорастала тучная зелень,
эти хлыщи, которые кичились тем, что "не были волами", эти бычки, кото-
рых тревожило начавшееся возмужание, искали телок, чтобы случиться с ни-
ми. И, черт возьми, в двуногих телках недостатка не было. Но эти в счет
не шли: их было слишком много. А слишком много - это слишком мало! Им
хотелось другого, им хотелось схватить за гривы идеисилы, идеи-телки,
идеи-производительницы, которые могли бы возродить Францию и Европу. Но
где их найти? Напрасно шарили их руки в темноте, - они с отвращением
разжимали пальцы. Они часами блуждали в хаосе политических и метафизи-
ческих понятий, ибо они все сваливали в одну кучу, а так как у них не
было ясности ни в одном вопросе, то они постоянно впадали в общие места
- настолько общие, что всякий раз неизбежно увязали по уши. Какой бы
вопрос они ни пытались затронуть, они никогда не знали, откуда подойти к
нему, с чего начать, они ни в чем не умели разобраться до конца: каждый
знал немного больше, чем другие (немного меньше, чем ничего), о ка-
кой-нибудь частности, в которой перед остальными разверзалась бездна не-
ведения. Они утопали. Они блуждали. Им удавалось выкарабкаться из болота
только благодаря кровоточащей иронии по отношению ко всему на свете и к
самим себе, благодаря отрицанию и насилию. Марк вносил в споры наи-
большую серьезность и откровеннее, чем кто-либо другой, признавал, что
ничего не знает. Он признавал это с горечью. За это Бэт уважала его
меньше, а Рюш больше, но втайне она наблюдала за ним. Бушар презрительно
пожимал плечами: "Прежде всего действовать! Узнать успеем после!" Ше-
валье поджимал губы и молчал. Он был слишком сознательным, чтобы не по-
нимать своего поведения, слишком гордым, чтобы признать его. Верон бом-
бардировал пустоту. СентЛюс улыбался. Он посмеивался над Марком и над
остальными. Это не мешало ему, однако, сделать между ними свой выбор.
Вдоволь проблуждав в дебрях неведомого - мир, действие, завтрашний
день, - молодые буржуазные интеллигенты возвращались, как мухи на пато-
ку, к литературе. В этом для них был просвет. Здесь они копались в саха-
ре и объедках. Каждый имел свой любимый уголок в компотнице и, наевшись
до отвала, превозносил его. Верон был сюрреалистом. Шевалье преклонялся
перед Валери. Сент-Люс "открыл" Пруста, Кокто и Жироду. Бушар-Золя и
Горького, Марк-Толстого и Ибсена... Марк отставал. Но те" кто подтруни-
вал над ним по этому поводу, были бы поставлены в большое затруднение,
если бы им предложили подвергнуть критике его выбор: Толстого и Ибсена
они знали только по именам. В те годы юные мореплаватели делали свои от-
крытия легко: для них все было Америкой. Рюш только что преспокойно
"открыла" Стендаля и берегла его для себя. Маленькая "оса" не любила де-
литься своим медом. Бэт не "открыла" ничего, но охотно все принимала из
чужих уст: весь сахар и все пряности. Правда, ее иной раз поташнивало,
но она была обжора, она смело глотала все.
Наступал момент, когда у них появлялся приторный вкус во рту. Они за-
молкали, вялые, пресыщенные, с трудом пережевывая, страдая умственной
отрыжкой, глядя друг на друга тяжелым, бессмысленным взглядом. Тем не
менее они готовы были провести так всю ночь, вяло сидя за столом в де-
вичьей комнате, которую они в течение стольких часов отравляли сигарным
дымом, своим дыханием, хвоей пустотой. Они сидели бы здесь всю ночь, по-
тому что изнемогали, потому что были не способны сделать малейшее уси-
лие. Они были привинчены к стульям вечным ожиданием того, что не прихо-
дило, и тайным опасением, что им так и придется разойтись, ничего не
дождавшись. Именно такие минуты Рюш и выбирала для того, чтобы напом-
нить, что она здесь хозяйка. Она поднимала подбородок и твердо заявляла:
- Довольно! Я имею право жить! Вы у меня съели весь воздух. Я откры-
ваю дверь и окна... Звери, спать!
И решительным движением руки, длинной и худой, как у женщин кваттро-
ченто, она выпроваживала их на лестницу.
Они оказывались на ночном холоде, в тумане и грязи. И тут они снова
наталкивались на то, что их разъединяло: они начинали расслаиваться. Од-
ни могли просто пойти домой и удобно улечься в постели, другим надо было
думать о хлебе; на завтрашний день. Верон и Шевалье уходили с Бэт; если
проезжало такси, Верой останавливал его, оставлял Шевалье на тротуаре и
забирал Бэт, чтобы отвезти ее домой (как он уверял!). Трое шагали нес-
колько минут вместе. Наступало молчание. Сент-Люс ласково брал Марка под
руку. Марку это не доставляло никакого удовольствия; он холодно позволял
взять свою безвольную руку. Сент-Люс не мог устоять перед потребностью
молоть еще какой-нибудь вздор, в котором, однако, бывало больше смысла,
чем казалось: ему надо было разгрузить свой колчан, и он выпускал оста-
ток стрел в сегодняшнюю говорильню и в говорунов. Но два его спутника
были хмуры, и ракеты Сент-Люса шлепались в грязь. Он чувствовал их от-
чужденность, но нисколько на это не сердился. Он был слишком далек от
них всех и находил себе дополнительное развлечение в их страстном жела-
нии отделаться от него. Затем совершенно неожиданно покидал их, ловко
щелкнув каждого по носу; они не успевали опомниться, как Пэк уже исчезал
в темноте. Бушар, взбешенный, резко поворачивался и выпускал наугад, в
туман, заряд жестокой ругани по адресу Казимира. Когда, облегчив себе
душу, он успокаивался, они с Марком переходили, наконец, к тайному пред-
мету, к главному предмету своих жгучих забот: "Как быть свободными, как
стать свободными, если не знаешь, чем прокормиться?" Бушар редко бывал
спокоен за завтрашний день и никогда - за дальнейшие. Марка кормила
мать, и он знал, какая это для нее трудная задача - добывать на пропита-
ние для двоих; он краснел при мысли, что, несмотря на решение есть
только свой хлеб, продолжает жить на ее счет: того, что он зарабатывал,
не хватало даже на половину обеда. Ему вечно приходилось просить поесть
у этой женщины, которая изнуряла себя непосильным трудом... "Довольно!
Чего бы это ни стоило, надо броситься в воду и плыть самому..."
Ах, каким нелепым оперным представлением казались им теперь все про-
чие умственные заботы, все эти споры об искусстве, литературе, политике
и потустороннем мире, весь этот лязг бутафорских клинков, которыми они
фехтовали! Прежде красоты, прежде мысли, прежде мира, прежде войны,
прежде будущности человечества - желудок! Он алчет пищи... Заставь его
замолчать! Накорми его!..
Аннета уже не управлялась со своим двойным бременем; на это не хвата-
ло всей ее энергии! Найти средства к существованию в той среде, с кото-
рой она была связана, становилось все труднее. Целый класс средней тру-
довой интеллигенции старого типа - лучшая, наиболее честная и наиболее
бескорыстная часть либеральной буржуазии сгорала на медленном огне. Ее
разорили и истребили война, замаскированное банкротство, потеря с трудом
накопленных сбережений, нищенские заработки и невозможность приспосо-
биться к новым условиям, которые требовали людей иной породы, породы
хищников. Как и ее сестры, интеллигенция германская и австрийская, сра-
женные раньше нее, она угасала тихо, стоически, без негодующих воплей.
Уже не впервые отмечала история подобные катастрофы, поражавшие наиболее
благородные части старого человеческого Града. Такие крушения неизбежно
наступают после больших войн и социальных потрясений. Но история не име-
ет привычки задерживаться на них. Историю делают живые люди, и они шага-
ют по мертвым телам, предварительно обобрав их. Тем хуже для тех, кто
пал! Пусть их могилы зарастают травой, и - молчание!
Аннета падать не собиралась. У нее были крепкие ноги и крепкие руки.
Никакая работа ее не страшила. Она была сильной и гибкой. Она умела
приспосабливаться... Но помимо того, что люди ее класса вообще жили в
тяжелых условиях, Аннета наталкивалась на трудности чисто личные, касав-
шиеся ее одной. В своей собственной среде, в среде буржуазной интелли-
генции, которая жила скудно, Аннета на каждом шагу встречала недоброже-
лательное отношение. Там были известны взгляды, которых она держалась во
время войны, и их-то ей и не прощали. Подробностей не знал никто, знали
только, что она была причастна к "международному пораженчеству" (когда
эти два слова стоят рядом, они обозначают грех, не поддающийся искупле-
нию). Аннета имела неосторожность уклониться от святой темы отечества и
войны. Какое бесстыдство! Но назад дороги нет! Аннета сама себе ее отре-
зала! Ее знакомые не сговаривались между собой, но она всюду натыкалась
на запертые двери и непроницаемые лица. Нет места для нее ни в госу-
дарственной школе, ни в частной. Никаких уроков в буржуазных домах, ко-
торые раньше были для нее открыты. Ей не отвечали на письма. Один про-
фессор, которого она в свое время слушала в Сорбонне и который всегда
принимал в ней участие, ответил ей визитной карточкой с буквами "Р.Р.С."
[93]. Ее бойкотировали... Ах, эти твердые и упрямые лбы старой, замате-
релой университетской буржуазии! Им свойственны великие добродетели; дух
самоотречения роднит их с высокими образцами стоиков Рима и моралистов
древней Франции, которых они слишком хорошо изучили. Но они создали себе
культ непреклонной нетерпимости мышления и присягают поочередно только
своему Богу, своему Королю или своему Закону, своему Отечеству. Их нозд-
ри еще вдыхают запах если не тел, то душ еретиков и отступников, которых
сжигают на костре за неприятие их символа веры. Впрочем, пусть их не су-
дят за то, что сами они верят только на словах и избегают нести бремя
