тех пор, как я расстался с вами в Северном Городе: десять лет - миг, не
более... А когда, через несколько недель или месяцев, я снова окажусь с
вами, это покажется и вовсе ничем.
У вас есть мой дневник. Теперь, когда время притупило боль и погасило
ярость, я должен попросить, чтобы вы уничтожили письмо, которым я
сопроводил свой дневник. Я написал его всего через день после того, как
выяснилось, что Шэрон оглохла. Мне бы следовало сто раз подумать, прежде
чем писать что-либо в такой момент. Это было за несколько недель до того,
как я отважился поручить мой дневник искалеченной транспортной системе
человечества, не имея ни малейшей надежды на то, что до он доберется до
Торонто и будет препровожден к вам. Впрочем, за те недели гнев и отчаяние
так и не отпустили мою душу, и, по-видимому, я и позже не смог бы написать
ничего лучшего. Теперь, однако, я прошу вас уничтожить мое письмо. Из
гордости и тщеславия, а также в виду того, что мои дети уже достаточно
взрослы, чтобы изучить мою работу. Мне бы не хотелось, чтобы настроение
тех дней осталось увековеченным. Приложите к дневнику послание, которое я
пишу сейчас, и выкиньте письмо, родившееся в ту пору, когда я был слишком
подавлен, чтобы осознавать, о чем говорю.
Что бы ни совершили человеческие существа, я не могу их ненавидеть
искренне. И если я говорил о своей ненависти к ним, то это было
заблуждение, обусловленное слабостью, потому что я люблю Шэрон больше, чем
мог бы позволить себе любить Наблюдатель, и потому что я знаю, каких жертв
стоило ей становление, сколько усилий приложила она, чтобы из маленькой
латимерской девочки в белых штанишках превратиться в отличную пианистку.
"Я живы грезами", - говорила она. Да, так оно и было. И всем, кто мог ее
слышать, она дарила эти грезы. Мир заплатил ей за подарки, заплатил пара и
постоянной глухотой неизлечимой и не облегчаемой никакими техническими
приспособлениями, потому что пара разрушил самые прекрасные, самые
волшебные нервы. И она должна прожить остаток дней в абсолютной тишине. А
я на какой-то момент - сейчас остается только признаться в этом - вышел из
себя, потому что вынести такое просто невозможно.
Мой рассудок спас Абрахам. Как, наверное, и рассудок Шэрон. Он
поддерживал нас - да и себя, - заставляя понять, какие богатства жизни еще
ждут впереди, несмотря на удары судьбы. Позвольте мне рассказать, что
предпринял он с того момента, как я написал вышеупомянутое гнусное письмо.
В апреле, едва Шэрон встала на ноги, он женился на ней и увез в маленький
городок в Вермонте. Сейчас он работает в обычном магазине: галантерея,
рыболовные крючки, фунт того, фунт сего. Смейтесь над этим, Дрозма, - как
смеется он - и вы поймете, что такой поступок имеет смысл. Впрочем, я
вернусь к нему позже.
Наше судно - старый медлительный грузовой корабль. Снова летают
воздушные лайнеры. Есть и быстроходные суда. Весь громадный человеческий
транспортно-торговый комплекс, пошатнувшийся во время пандемии, вновь
набирает обороты и достиг, по-видимому, сорока процентов от обычных
объемов. К концу года, полагаю, все будет казаться таким же, как и год
назад. По крайней мере, внешне. Я предпочел это старое корыто, потому что
хотел провести месяц наедине с океаном или рядом с ним. Я хотел не просто
скользить через него на огромном, движимом атомом судне-городе и не
мчаться над ним быстрее звука, но быть здесь, внизу, в зыби, в запасе
соли, в голубом, зеленом и сером - там, где можно слышать его голос. Мне
хотелось смотреть на забавную поступь глупышей, чей полет сродни пению; на
стремительное сверкание летучих рыб; на громадные, неспешные, вызывающие
ощущение опасности плавники, следующие порой за нашим кораблем; на
отдаленные фонтаны левиафанов. Я хотел видеть солнечный свет, отражающийся
в воде Тихого океана в жаркий полдень, и беззаботное великолепие закатов
по вечерам... Видеть и чувствовать, что я нахожусь внутри этих закатов, не
застигаю их врасплох и не бросаю им вызов, с моим мелким пониманием
времени и движения. Узнаю ли я когда-нибудь, что человеческие существа
успокоились, расслабились и обнаружили, что вечность - это очень долгий
срок?..
Если смогу, Дрозма, я поговорю с вами прямо из Манилы. Если же не
удастся, то думаю, эти строки найдут вас раньше, чем мы встретимся. Я хочу
организовать мою "смерть" так, чтобы известие о ней не слишком расстроило
Абрахама и Шэрон, но в то же время не оставляло сомнений по поводу ее
истинности. Они знают, что я собрался в Манилу - "что-то вроде отпуска и
повидать старых друзей". Однажды я мимоходом сказал Абрахаму о своей
надежде на то, что смерть моя произойдет в океане - как я уйду, не
прощаясь, туда, где не нужно рыть могилу. Конечно, это неправда... Я хочу
умереть в Северном Городе, после многих и многих лет интересной работы. Но
это было настолько по-человечески, что не показалось Абрахаму странным, а
я сказал так, чтобы подготовить пути отхода. Я проведу в Маниле около двух
месяцев. Потом сяду на другое неторопливое судно, направляющееся в Штаты.
Сможет ли одна из наших маленьких исследовательских субмарин встретить
судно, скажем, милях в тридцати от Кавите? [населенный пункт на острове
Лусон (Филиппины)] Я мог бы без особых хлопот оказаться "человеком за
бортом", и Абрахам подумал бы, что старик умер именно так, как хотел.
Впрочем, если этот вариант слишком дорог и хлопотен с точки зрения
организации, мы можем проработать другой, когда я свяжусь с вами, Дрозма.
Самое худшее завершилось в конце апреля. Постепенно, хоть и неохотно,
кривая на графиках пошла вниз. К концу мая пандемия сошла на нет: о новых
случаях не сообщалось, а выжившие обнаружили, что цивилизация все еще
существует. Насколько случившееся может воспрепятствовать "прогрессу",
который так ненавидел Намир, я не знаю. Примерно через десять лет с
настоящего момента, думаю, мы могли бы попытаться определить, как пандемия
повлияла на человеческое мышление.
Как и хотел Абрахам, сведения о том, что эта трагедия - дело рук
человеческих, оказались обнародованными. Причем источник информации
довольно неожиданен: сын Джейсона Ходдинга обнаружил дневник, который вел
в последние недели своей работы старик. Сын Ходдинга передал дневник отца
властям и... застрелился. Должно быть, он, как и Абрахам, Чувствовал, что
люди должны узнать о причинах случившегося. Он был сыном человека, который
оказался ни хорошим, ни плохим - просто человеком.
Вот кое-какие запомнившиеся мне цифры. Соединенные Штаты, в которых
жило более двухсот миллионов человек, потеряли сорок два миллиона
умершими. Сорок два миллиона - это только жертвы пара, сюда не входят те,
кто погиб во время уличных волнений или умер от голода. Главной причиной
голода стало массовое паническое бегство жителей крупных городов в
пригороды, которые, конечно же, не имели возможности прокормить вновь
прибывших. Сюда не входят миллионы тех, кто выжил, но превратился в
калеку. Обычно это глухота, как у Шэрон, но были и те, кто заплатил за
возможность жить искалеченными, как при полиомиелите, конечностями или
потерявшей дар речи гортанью. А кроме того, были и те - и счет тут идет
отнюдь не на десятки или сотни, - чей мозг оказался настолько поврежден,
что фактически их нельзя причислить к живым. Соединенные Штаты и Южная
Америка пострадали примерно в тех же размерах, Африка и Индия - несколько
больше. Причем интересно отметить тот факт, что в слаборазвитых, с точки
зрения санитарии и общественного здравоохранения, странах уровень
смертности был только чуть-чуть выше, чем в Америке. А ведь предполагалось
нечто совершенно иное, считалось, что в слаборазвитых странах очень многие
просто не получат должного ухода и потому умрут те, кто вполне мог бы
выжить...
Заболевание, разумеется, достигло и Азии. Но это и все, что нам
известно. После двухлетней крупномасштабной войны оно должно было выкосить
там людей, как сорную траву. Однако Властители сателлита утверждают, что в
Азии все еще продолжаются какие-то боевые действия. Вялый огонь смерти,
возможно, угасает, а возможно, и нет.
Ходят разговоры, что следует организовать спасательную медицинскую
экспедицию с армейскими частями в авангарде - для защиты. Не знаю, не
знаю... В ближайшее время такая экспедиция в любом случае нереальна - по
крайней мере до тех пор, пока остальной мир хоть немного не восстановится.
Наверное, достаточно было просто окружить Кантон, Мурманск и Владивосток,
где они воплощают идеи разрушения в радиоактивный кобальт, но все попытки
к общению со времени начала войны встречались зловещим и яростным
безмолвием. Насколько мне известно, большой континент основательно
охраняет себя. У них имеются прекрасные радары и все еще есть кое-какие
средства - авиация, противовоздушная оборона, управляемые ракеты, - чтобы
без проблем сбивать все иностранные самолеты. Что они и делали а последние
три года... Тут потребовалась бы крупная военная операция, а у западного
мира на такую операцию сейчас нет ни сил, ни средств. К тому же,
порабощенное население вполне может принять спасательную экспедицию за
вторжение и возненавидит иностранных дьяволов не меньше, чем верхушка. Это
может стать логическим завершением национальной паранойи... Впрочем, все
равно мы не можем бросить на произвол судьбы треть планеты, и рано или
поздно здравомыслие сломает этот барьер, хотя бы ради самих себя.
Чем были эти годы для вас, Дрозма? В ваших письмах вы мало говорили о
себе. Я знаю, что вы стоите в стороне и наблюдаете за обоими с никогда
недоступной мне ясностью взгляда. Я надеюсь (хотя вы и не упоминаете об
этом), что освобождение от административного бремени оставило вам для
созерцания лучшие часы. Несмотря на разразившуюся катастрофу, несмотря на
продолжающееся разделение мира, я все еще верю, что создание Союза
возможно, и не далее чем к концу жизни моего сына. Когда я увижу вас, мы
должны будем обсудить это, как и многое другое из медленно созревающих
порождений нынешнего века. Я подарил минойское зеркало Шэрон и Абрахаму,
рассчитывая, что вы одобрите такой поступок.
У них есть все атрибуты зрелости. Теперь мне хочется, чтобы и вы
могли увидеть Абрахама - как он ждет покупателей в маленьком магазинчике,
как задает тон во всеохватывающей беседе, которую ведут на шатком крыльце
старик и молодой человек. Он даже перенял манеру ставить ударения, хоть
никто и не примет его за уроженца Вермонта. Маленький городок был
опустошен пара, как и весь остальной мир - около сотни смертей при
населении менее чем в четыре сотни, - но он живет в согласии и продолжает
свое скромное дело с подлинно вермонтским упрямством. Владельцем
магазинчика является старик, у которого пара убил всю семью. Он больше
похож на изношенные серые обрывки человеческой плоти, но не сбит с толку.
Он считает Шэрон и Абрахама своими "новыми детьми", а сам предпочитает
посиживать на солнышке.
Они живут над магазином. Одну комнату превратили в библиотеку, и
Шэрон очень много читает.
- Мы не останемся здесь на всю жизнь, - сказал мне Абрахам.
Это приятное и, по-видимому, необходимое им временное убежище от
неприятностей остального мира. Им нужно несколько лет тишины и учебы:
Шэрон - чтобы построить на руинах утраченного совершенно новую жизнь,
Абрахаму - чтобы, систематизировав и поняв прошлое и настоящее, перейти к
новым открытиям, к новым попыткам, и я бы никогда не отважился предсказать
их исход. Он раньше Шэрон освоил язык глухонемых. Она училась у него, и
