хотел понять, что значат буквально те выражения, которые ему приходилось
слышать особенно часто: "брать молодостью", "голубая кровь", "вести
рассеянную жизнь", "четверть часа Рабле"[90], "законодатель мод", "не в
масть", "поставить в тупик" и т. д., ив каких случаях он сам мог бы
безошибочно употребить их. Заменял он обычно эти выражения заученными
каламбурами. Когда же при нем называли неизвестное ему имя, он не спрашивал,
кто это, - он считал, что для получения разъяснений достаточно повторить
имя вопросительным тоном.
Он был убежден, что на все смотрит критически, а между тем именно
критического взгляда на вещи ему и не хватало, вот отчего утонченная
вежливость, которая заключается в том, чтобы делать кому-нибудь одолжение и
при этом утверждать - вовсе не желая, чтобы этот человек вам поверил, -
что не вы ему, а он вам делает одолжение, не производила на доктора никакого
впечатления: он все понимал в прямом смысле. Как ни была ослеплена доктором
г-жа Вердюрен, все же доктор, хотя она по-прежнему считала его очень умным
человеком, в конце концов навлек на себя ее неудовольствие тем, что, когда
она, пригласив его в литерную ложу на Сару Бернар, сказала, стараясь быть с
ним сверхлюбезной: "Как это мило с вашей стороны, доктор, - ведь вы,
конечно, много раз видели Сару Бернар, и потом, мы, пожалуй, сидим слишком
близко от сцены", - он, войдя в ложу с улыбкой, готовой расплыться по лицу
или исчезнуть, в зависимости от того, какое мнение выскажет о спектакле
кто-нибудь из авторитетных лиц, проговорил: "В самом деле, мы слишком близко
от сцены, да и Сара Бернар мне уже надоела. Но вы изъявили желание, чтобы я
пришел. Ваше желание для меня закон. Я счастлив, что могу хоть чем-нибудь
услужить вам. Чего бы я ни сделал, чтобы доставить вам удовольствие, - ведь
вы такая добрая! Сару Бернар называют "Золотой голос", - верно? -
продолжал он. - А еще про нее часто пишут, что она играет с подъемом.
Странное выражение, верно?" - спросил он, ожидая пояснений, но их не
последовало.
- Знаешь, - сказала мужу г-жа Вердюрен, - мы из скромности снижаем
ценность того, что дарим доктору, - по-моему, это неправильно. Он
принадлежит к числу ученых, далеких от практической жизни, он не знает цены
вещам и верит нам на слово.
- Я тоже это заметил, только не хотел тебе говорить, - подтвердил
Вердюрен.
И на Новый год, вместо того чтобы послать доктору Котару в три тысячи
франков стоимостью рубин с запиской, что это, мол, сущий пустяк, Вердюрен
купил за триста франков поддельный драгоценный камень и намекнул, что такой
красивый камень - это большая редкость.
Когда г-жа Вердюрен объявила, что на вечере у них будет г-н Сван,
доктор переспросил: "Сван?" - грубым от удивления тоном, потому что даже
незначительная новость всегда заставала врасплох этого человека, который был
уверен, что готов ко всякой неожиданности. Ему не ответили. "Сван? А кто
такой этот Сван?" - взревел он в сильнейшей тревоге, но его тревога
мгновенно рассеялась, как только г-жа Вердюрен сказала: "Да это же друг
Одетты, про которого она нам говорила". - "Ах, это вот кто, теперь я
понял!" - успокоенно проговорил доктор. Зато художник, узнав, что у г-жи
Вердюрен будет Сван, ликовал: ему представлялось, что Сван влюблен в Одетту,
а он покровительствовал романам. "Устраивать свадьбы - это моя страсть, -
говорил он на ухо доктору Котару. - До сих пор мне здорово везло по этой
части, даже у женщин!"
Сказав Вердюренам, что Сван очень smart, Одетта напугала их тем,
что он, наверное, "скучный". Но вышло наоборот: он произвел прекрасное
впечатление, чему способствовало, хотя Вердюрены этого и не подозревали, то
обстоятельство, что он вращался в высшем обществе. В самом деле: он обладал
преимуществом даже перед людьми тонкими, но не бывавшими в высшем свете, -
преимуществом человека, который там принят и потому не приукрашивает света и
не чурается его - он просто не придает ему никакого значения. Любезность
такого человека, свободная от всяких проявлений снобизма и не боящаяся
показаться через чур любезной, достигшая полной независимости, отличается
изяществом и свободой движений, свойственными людям, чье гибкое тело
послушно исполняет их волю, без неуместной и неловкой помощи ненужных для
этой цели своих частей. Простые, необходимый телодвижения светского
человека, благосклонно протягивающего руку незнакомому юнцу, которого ему
представляют, и без подобострастия кланяющегося посланнику, которому
представляют его, в конце концов, незаметно для самого Свана, стали его
манерой держать себя в обществе, и когда он попал в круг людей, которые были
ниже его по положению, то есть в круг Вердюренов и их друзей, то
инстинктивно проявил предупредительность, был одинаково мил со всеми, и
Вердюрены подумали, что "скучный" так бы себя не вел. Только с доктором
Котаром в первую минуту он был суховат: они еще не заговорили, а доктор уже
стал подмигивать ему и двусмысленно заулыбался (эту мимику сам Котар
называл: "Милости просим"), и Сван решил, что они, наверное, встречались
где-нибудь в увеселительном заведении и доктор узнал его, хотя Сван ходил
туда редко, так как не любил распутства. Этот намек покоробил Свана,
особенно потому, что он был сделан при Одетте, которая мосла дурно о нем
подумать, и Сван придал своему лицу холодное выражение. Однако, узнав, что
рядом с доктором сидит его жена, он решил, что муж, да еще такой молодой, не
стал бы при жене намекать на подобного рода развлечения, и заговорщицкий вид
доктора утратил для него опасный смысл. Художник сейчас же предложил Свану
посмотреть с Одеттой его мастерскую, и Сван нашел, что это очень милый
человек. "Может быть, к вам отнесутся там благосклонней, чем ко мне, -
притворно обиженным тоном сказала г-жа Вердюрен, - и покажут портрет Котара
(это она заказала его художнику). - Постарайтесь, "маэстро" Биш, -
обратилась она к художнику, которого называли так в шутку, - передать на
полотне его прелестный взгляд, эту забавную лукавинку в уголке глаза. Вы
знаете, что для меня всего важней его улыбка, я просила вас написать портрет
его улыбки". Это выражение понравилось ей самой, и она повторила его громко,
чтобы всем было слышно, а прежде, чем произнести его, она даже под каким-то
непонятным предлогом кое-кого из гостей подозвала к себе. Сван попросил
познакомить его со всеми, даже со старым другом Вердюренов Саньетом, который
из-за своей застенчивости, простодушия и доброты утратил вес в обществе, а
между тем это был сведущий палеограф, богатый человек из хорошей семьи. У
него была каша во рту, и это было очаровательно, так как чувствовалось, что
это не столько дефект речи, сколько душевное качество, как бы навсегда
сохранившийся в нем остаток детскости. Когда Саньет глотал какую-нибудь
согласную, то казалось, что он обнаруживает неспособность сказать резкость.
Попросив г-жу Вердюрен познакомить его с г-ном Саньетом, Сван вынудил ее
нарушить заведенный порядок (и она, знакомя их, нарочно подчеркнула разницу:
"Господин Сван! Позвольте вам представить нашего друга Саньета"), но
благодаря этому он завоевал полную симпатию Саньета, о чем Вердюрены не
нашли нужным довести до сведения Свана, так как Саньет слегка раздражал их и
они особенно не старались с кем-либо сдружить его. Зато Сван бесконечно
тронул Вердюренов, сочтя своим долгом попросить их после знакомства с
Саньетом познакомить его с теткой пианиста. Она была, как обычно, в черном
платье, ибо держалась того мнения, что быть одетой в черное всегда хорошо и
что черный цвет - самый благородный, а лицо у нее, как всегда после еды,
было багровое. Она почтительно поклонилась Свану, но тут же приняла
величественную осанку. Она не получила никакого образования и боялась
обнаружить свою неграмотность, поэтому говорила умышленно нечленораздельно,
полагая, что если она допустит ошибку, то ошибка потонет в общей невнятице и
ее нельзя будет уловить, так что речь гостьи превращалась в непрерывное
отхаркиванье, из которого лишь по временам выныривали отдельные слова, в
произношении коих она была уверена. Сван счел себя вправе подшутить над ней
в разговоре с Вердюреном, но Вердюрен был за нее обижен.
"Это прелестная женщина, - сказал он. - Вы правы: с первого взгляда
она не покоряет, но если вы поговорите с ней наедине, то увидите, какой это
очаровательный человек, уверяю вас". "Да я не спорю, - поспешил согласиться
Сван. - Я только хотел сказать, что она не показалась мне "выдающейся
личностью", - подчеркнув последние слова, добавил он, - ив общем, это
скорей комплимент!" "Я вас сейчас удивлю, - продолжал Вердюрен: - Она
прекрасно пишет. Вы слышали, как играет ее племянник? Дивно, - ведь правда,
доктор? Господин Сван! Хотите, я попрошу его сыграть?" - "Это было бы
счастьем..." - начал Сван, но его с лукавым видом перебил доктор. Он
слыхал, что высокопарность и велеречивость отжили свой век, и теперь, когда
при нем серьезным тоном произносили какое-нибудь красивое слово, вроде
"счастья", ему казалось, что человек, подобным образом выразившийся, впадает
в банальность. Если же вдобавок это выражение доктор относил к старомодным,
хотя бы оно было самое что ни на есть обиходное, то у него возникала
догадка, что фраза, начавшаяся с этого выражения, - фраза шутливая, и
заканчивал он ее иронически каким-нибудь общим местом, как бы приписывая
собеседнику намерение изъясниться именно таким образом, хотя бы у
собеседника и в мыслях этого не было.
- Счастьем для Франции! - торжественно воздев длани, с лукавым видом
подхватил он.
Вердюрен не мог удержаться от смеха.
- Над чем это они смеются? Как видно, в вашем уютном уголке нет места
для скуки! - воскликнула г-жа Вердюрен. - Я тут сижу одна, как наказанная,
и если вы воображаете, что мне очень весело, то вы ошибаетесь, - тоном
капризной девочки добавила она.
Госпожа Вердюрен сидела на высоком шведском стуле из полированной ели,
который был ей подарен шведским скрипачом и который, хотя он скорей
напоминал табурет и не подходил к красивой старинной мебели, стоял у нее на
видном месте, так как она считала необходимым получаемые ею иногда подарки
от верных выставлять напоказ для того, чтобы верные порадовались, придя к
ней и увидев свои подарки. Она пыталась убедить их, что лучше всего дарить
цветы и конфеты, - пыталась, имея в виду, что и то и другое недолговечно,
но верные были непреклонны, и так у нее образовалась целая коллекция грелок,
подушечек, стенных часов, ширм, барометров, ваз - склад дареной всячины, но
только не всякой, а одной и той же.
Сидя на своем возвышении, г-жа Вердюрен принимала живейшее участие в
разговоре верных, ее забавляло их "дуракавалянье", но после того как она
надорвала себе живот, она избегала прыскать и ограничивалась условной
мимикой, неутомимой и неопасной, означавшей, что она хохочет до слез. Стоило
кому-нибудь из завсегдаев (к великому прискорбию для Вердюрена, который все
время старался быть не менее любезным, чем его жена, но, смеясь
по-настоящему, быстро выдыхался, тогда как г-жа Вердюрен благодаря своей
хитрости беспрестанно разыгрывала взрывы хохота и таким образом брала верх и
торжествовала над мужем) отпустить словцо по адресу скучного или по адресу
бывшего завсегдатая, попавшего в ряд скучных, - и г-жа Вердюрен
вскрикивала, зажмуривала свои птичьи глаза, которые уже начинали
заволакиваться бельмами, а потом вдруг, словно застигнутая врасплох
