был полковником, а я сколько раз играл в мяч с его братом,
бедным малым, как и я. И вот я себе говорил: "Все то
время, что ты служил безупречно, пропало даром. Теперь ты
на дурном счету; чтобы снова добиться доверия начальства,
тебе придется работать в десять раз больше, чем когда ты
поступил новобранцем! И ради чего я навлек на себя
наказание? Ради какой-то мошенницы-цыганки, которая
насмеялась надо мной и сейчас ворует где- нибудь в городе".
И все же я невольно думал о ней. Поверите ли, сеньор, ее
дырявые чулки, которые она показывала снизу доверху, так и
стояли у меня перед глазами. Я смотре на улицу сквозь
тюремную решетку, и среди всех проходящих мимо женщин я не
видел ни одной, которая бы стоила этой чортовой девки. И
потом, против воли, нюхал цветок акации, которым она в меня
бросила и который, даже и сухой, все так же благоухал...
Если бывают колдуньи, то эта женщина ею была!
Однажды входит тюремщик и подает мне алькалинский хлебец
(32). Нате - сказал он, - это вам от вашей кузины. Я взял
хлебец, но очень удивился, потому что никакой кузины у меня
в Севилье не было "Может быть это ошибка", - думал я,
рассматривая хлебец, но он был такой аппетитный от него шел
такой вкусный запах, что не задумываясь над тем, откуда он и
кому назначается, я решил его съесть. Когда я стал его
резать, мой нож натолкнулся на что-то твердое. Я смотрю и
вижу маленький английский напильник, запеченный в тесто.
Там оказался еще и золотой в два пиастра. Сомнений не могло
быть, то был подарок от Кармен. Для людей ее племени
свобода - все, и они готовы город спалить, лишь бы дня не
просидеть в тюрьме. К тому же бабенка была хитра и с этим
хлебцом тюремщики оставались в дураках. В час времени этим
маленьким напильником можно было перепилить самый толстый
прут; с двумя пиастрами я у первого старьевщика мог обменять
свою форменную шинель на вольное платье. Вы сами понимаете,
что человек, которому не раз случалось выкрадывать орлят из
гнезд в наших скачах, не затруднился бы спуститься на улицу
из окна, с высоты неполных тридцати футов; но я не хотел
бежать. Во мне еще была воинская честь, и дезертировать
казалось мне тяжким преступлением. Но все-таки я был тронут
этим знаком памяти. Когда сидишь в тюрьме, приятно думать,
что где-то есть друг, которому ты не безразличен. Золотой
меня немного стеснял, я был бы рад его вернуть; но где найти
моего заимодавца? Это казалось мне нелегким делом.
После церемонии разжалования я считал, что все уже
выстрадал; но мне предстояло проглотить еще одно унижение:
это было по выходе моем из тюрьмы, когда меня назначили на
дежурство и поставили на часы, как простого солдата. Вы не
можете себе представить, что в подобном случае испытывает
человек с самолюбием. Мне кажется, я предпочел бы расстрел.
По крайней мере, шагаешь один, впереди взвода; сознаешь, что
ты что-то значишь; люди на тебя смотрят.
Я стоял на часах у дверей полковника. Это был богатый
молодой человек, славный малый, любитель повеселиться. У
него собрались все молодые офицеры и много штатских, были и
женщины, говорили - актрисы. Мне же казалось, словно весь
город съезжается к его дверям, чтобы на меня посмотреть.
Вот подкатывает коляска полковника, с его камердинером на
козлах. И что же я вижу, кто оттуда сходит?.. Моя
цыганочка. На этот раз она была разукрашена, как икона,
разряжена в пух и прах, вся в золоте и лентах. Платье с
блестками, голубые туфельки тоже с блестками, всюду цветы и
шитье. В рука она держала бубен. С нею были еще две
цыганки, молодая и старая. Их всегда сопровождает
какая-нибудь старуха; а также старик с гитарой, тоже цыган,
чтобы играть им для танцев. Вам известно, что цыганок часто
приглашают в дома, и они там пляшут "ромалис" - это их танец
- и нередко многое другое.
Кармен меня узнала, и мы обменялись взглядами. Не знаю,
но в эту минуту я предпочел бы быть в ста футах под землей.
- Agur laguna! (33) - сказала она. - Господин офицер,
ты караулишь, как новобранец!
И не успел я найтись, что ответить, как она уже вошла в
дом.
Все общество было в патио (34), и, несмотря на толпу, я
мог через калитку видеть (35) более или менее все, что там
происходило. Я слышал кастаньеты, бубен, смех и крики
"браво"; иногда мне видна была ее голова, когда она
подпрыгивала со своим бубном. Слышал я также голоса
офицеров, говоривших ей всякие глупости, от которых у меня
кровь кидалась в лицо. Мне кажется, что именно с этого дня
я полюбил ее по-настоящему; потому что три или четыре раза я
готов был войти в патио и всадить саблю в живот всем этим
ветрогонам, которые с ней любезничали. Моя пытка
продолжалась добрый час; потом цыганки вышли, и коляска их
увезла. Кармен на ходу еще раз взглянула на меня этими
своими глазами и сказала мне совсем тихо:
- Земляк, кто любит хорошо поджаренную рыбу, тот идет в
Триану, к Лильяс Пастиа.
Легкая, как козочка, она вскочила в коляску, кучер
стегнул своих мулов, и веселая компания покатила куда-то.
Вы сами догадываетесь, что, сменившись с караула, я
отправился в Триану; но прежде побрился и причесался, как на
парад. Кармен оказалась в съестной лавочке у Лильяс Пастиа,
старого цыгана, черного, как мавр, к которому многие
горожане заходили поесть жареной рыбы, в особенности как
будто с тех пор, как там обосновалась Кармен.
- Лильяс, - сказала она, как только меня увидела, -
сегодня я больше ничего не делаю. Успеется завтра! (36)
Идем, земляк, идем гулять.
Под носом у него она накинула мантилью, и мы очутились на
улице, причем куда я иду - я не знал.
- Сеньорита, - сказал я ей, - мне кажется, я должен вас
поблагодарить за подарок, который вы мне прислали, когда я
был в тюрьме. Хлебец я съел; напильник мне пригодится,
чтобы точить пику, и я его сохраню на память о вас; но
деньги - вот.
- Скажите! Он сберег деньги! - воскликнула она, хохоча.
- Впрочем, тем лучше, потому что я сейчас не при капиталах;
да что! Собака на ходу всегда найдет еду (37). Давай
проедим все. Ты меня угощаешь.
Мы вернулись в Севилью. В начале Змеиной улицы она
купила дюжину апельсинов и велела мне их завернуть в платок.
Немного дальше она купила хлеб, колбасы, бутылку мансанильи;
наконец зашла в кондитерскую. Тут она швырнула на прилавок
золотой, который я ей вернул, еще золотой, который у нее был
в кармане, и немного серебра; потом потребовала у меня всю
мою наличность. У меня оказались всего-навсего песета и
несколько куарто, которое я ей дал, стыдясь, что больше у
меня ничего нет. Я думал, она скупит всю лавку. Она
выбрала все, что было самого лучшего и дорогого, "йемас"
(38), "туррон" (39), засахаренные фрукты, на сколько хватило
денег. Все это я опять должен был нести в бумажных
мешочках. Вы, может быть, знаете улицу Кандилехо, с головой
короля дона Педро Справедливого (40). Она должна была бы
навести меня на размышления. На этой улице мы остановились
у какого-то старого дома. Кармен вошла в узкий проход и
постучала в дверь. Нам отворила цыганка, истинная
прислужница сатаны. Кармен сказала ей что-то на роммани.
Старуха было заворчала. Чтобы ее утихомирить, Кармен дала
ей два апельсина и пригоршню конфет и позволила отведать
вина. Потом она набросила ей на плечи плащ и вывела за
дверь, которую и заперла деревянным засовом. Как только мы
остались одни, она принялась танцевать и хохотать, как
сумасшедшая, напевая: "Ты мой ром, я твоя роми" (41). А я
стоял посреди комнаты, нагруженный покупками и не зная, куда
их девать. Она бросила все на пол и кинулась мне на шею,
говоря: "Я плачу свои долги, я плачу свои долги! Таков
закон у калес" (42). Ах, сеньор, этот день, этот день!..
Когда я его вспоминаю, я забываю про завтрашний.
Бандит умолк; потом, раскурив потухшую сигару, продолжал:
- Мы провели вместе целый день, ели, пили и все
остальное. Наевшись конфет, как шестилетний ребенок, она
стала пихать их пригоршнями в старухин кувшин с водой. "Это
ей будет шербет", - говорила она. Она давила "йемас", кидая
их об стены. "Это чтобы нам не надоедали мухи", - говорила
она... Каких только шалостей и глупостей она не
придумывала! Я сказал ей, что мне хотелось посмотреть, как
она танцует; но где взять кастаньеты? Она тут же берет
единственную старухину тарелку, ломает ее на куски и
отплясывает ромалис, щелкая фаянсовыми осколками не хуже,
чем если бы это были кастаньеты из черного дерева или
слоновой кости. С этой женщиной нельзя было соскучиться,
ручаюсь вам. Наступил вечер, и я услышал, как барабаны бьют
зорю.
- Мне пора в казарму на перекличку, - сказал я ей.
- В казарму? - промолвила она презрительно. - Или ты
негр, чтобы тебя водили на веревочке? Ты настоящая
канарейка одеждой и нравом (43). И сердце у тебя цыплячье.
Я остался, заранее мирясь с арестантской. Наутро она
первая заговорила о том, чтобы нам расстаться.
- Послушай, Хосеито, - сказала она. - Ведь я с тобой
расплатилась? По нашему закону, я тебе ничего не была
должна, потому что ты паильо; но ты красивый малый, и ты мне
понравился. Мы квиты. Будь здоров.
Я спросил ее, когда мы с ней увидимся.
- Когда ты чуточку поумнеешь, - отвечала она, смеясь.
Потом, уже более серьезным тоном: - Знаешь, сынок, мне
кажется, что я тебя немножко люблю. Но только это не
надолго. Собаке с волком не ужиться. Быть может, если бы
ты принял цыганский закон, я бы согласилась стать твоей
роми. Но это глупости; этого не может быть. Нет, мой
мальчик, поверь мне, ты дешево отделался. Ты повстречался с
чортом, да, с чортом; не всегда он черен, и шею он тебе не
сломал. Я ношу шерсть, но я не овечка (44). Поставь свечу
своей махари (45), она это заслужила. Ну, прощай еще раз.
Не думай больше о Карменсите, не то она женит тебя на вдове
с деревянными ногами (46).
С этими словами она отодвинула засов, запиравший дверь,
и, выйдя на улицу, закуталась в мантилью и повернула мне
спину.
Она была права. Лучше мне было не думать о ней больше;
но после этого дня на улице Кандилехо я ни о чем другом
думать не мог. Я целыми днями бродил, надеясь ее встретить.
Я справлялся о ней у старухи и у хозяина съестной лавочки.
Оба они отвечали, что она уехала в Лалоро (47) - так они
называют Португалию. Это, должно быть, Кармен велела им так
говорить, но я вскоре же убедился, что они лгут. Несколько
недель спустя после моей побывки на улице Кандилехо я стоял
на часах у городских ворот. Неподалеку от этих ворот в
крепостной стене образовался пролом; днем его чинили, а на
ночь к нему ставили часового, чтобы помешать
контрабандистам. Днем я видел, как около кордегардии сновал
Лильяс Пастиа и заговаривал с некоторыми из моих товарищей;
все были с ним знакомы, а с его рыбой и оладьями и подавно.
Он подошел ко мне и спросил, не знаю ли я чего о Кармен.
- Нет, - отвечал я ему.
- Ну так узнаете, куманек.
Он не ошибся. На ночь я был наряжен стеречь пролом. Как
только ефрейтор ушел, я увидел, что ко мне подходит какая-то
женщина. Сердце мне подсказывало, что это Кармен. Однако я
крикнул:
- Ступай прочь! Проходу нет!
- Ну, не будьте злым, - сказала она, давая себя узнать.
- Как! Это вы, Кармен?
- Да, земляк. И вот в чем дело. Хочешь заработать дуро?
Тут пойдут люди с тюками; не мешай им.
- Нет, - отвечал я. - Я не могу их пропустить, таков
приказ.
- Приказ! Приказ! На улице Кандилехо ты не думал о
приказах.
- Ax, - отвечал я, сам не свой от одного этого
воспоминания, - тогда нетрудно было забыть всякие приказы;
но я не желаю денег от контрабандистов.
- Ну хорошо, если ты не желаешь денег, хочешь, мы еще раз
пообедаем у старой Доротеи?
- Нет, - сказал я, чуть не задыхаясь от усилия. - Я не
могу.
- Отлично. Раз ты такой несговорчивый, я знаю, к кому
мне обратиться. Я предложу твоему ефрейтору сходить к
Доротее. Он, кажется, славный малый и поставит часовым
молодчика, который будет видеть только то, что полагается.
Прощай, канарейка. Я уж посмеюсь, когда выйдет приказ тебя
