ПРИЛОЖЕНИЕ I.
ВИКТОР КРИВУЛИН
МАСКА И ЛИЦО
Классическое наследие в современной артикуляции
Советская критика более всего преуспела на поприще раскрытия
литературных псевдонимов. Она вполне усвоила полицейские навыки,
позволяющие, орудуя в веселящейся толпе, ловко и безнаказанно
срывать все и всяческие маски, хотя не всегда под масками оказывались
искомые лица. Балаганное же оживление на маскараде словесности
всякий раз после таких вторжений стихало, возникала заминка,
паспортные данные угрюмо торжествовали над игрой воображения. К
псевдонимам прибегали все реже и реже, их предпочитали выбирать
лишь для маскировки - в армейско-разведывательном, а не в
театрально-площадном смысле. А между тем псевдоним как словесная
маска остается частью великой ярмарочно-карнавальной культуры.
Маски на Руси издревле именовали <личинами>, их вырезали из картона
в ожидании рождественских колядований, пестро раскрашивали и
запирали в чулан до наступления Святок, до времени, когда личина
ненадолго становится реальнее лица.
Еще недавно мне бы в голову не пришло раскрывать псевдоним
<Василий Пригодич>, под которым издана небольшая книжка стихов с
названием, игриво указывающим на маскарадное происхождение
авторского имени: <Картонные личины>. Но что-то в самом воздухе
времени обнаруживается картонное, нереальное, карнавально-кровавое,
этакий праздник навыворот, не дозволяющий человеку, у которого
развито чувство стыда, появляться на людях в костюме оскорбленного
Арбенина. Когда какой-нибудь Лукьянов мог позволить себе явиться
перед читающей публикой под личиной элегического Осенева и, лишь
потеряв пост парламентского дирижера, как бы ненароком выглянуть
поверх опереточной вуалетки, следует ли вообще относиться всерьез к
игре с именами.
Думаю, следует, потому что Василий Пригодич - это псевдоним,
возникший в ином понятийном и нравственном климате. Он
принадлежит С.С.Гречишкину, ведущему специалисту по литературе
русского <серебряного века>, весьма уважаемому в филологических
кругах, члену Союза писателей Санкт-Петербурга. Именно сфера
профессиональных интересов определила для него выбор поэтического
псевдонима, а не какие-либо иные соображения, поскольку как раз в
начале нашего века маска осознается как ключевая стилистическая
категория - и вольная игра с авторскими именами приобретает
эстетическое по преимуществу измерение.
У декадентов литературные маски начинают срастаться с лицами.
Если в прошлом веке критик Н.Добролюбов ничтоже сумняшеся
прячется в своих поэтических опусах под пародийными вымышленными
именами, меняя их, как шейные платки, купленные в галантерейной
лавке, то поэт Ник.Т.О., выпустивший в 1904 г. сборник <Тихие песни>,
не столько скрывается под псевдонимом, сколько дает шанс
проницательному читателю (в античернышевском смысле) узнать по
псевдониму род занятий анонимного автора: вы помните, конечно, что
под именем Никто хитроумный Одиссей представился Полифему. А
ежели это имя нарисовать как небрежно-торопливую роспись
должностного лица на поздравительном листе начальству или в
ведомости, или в кондуите нерадивого гимназиста, то мы узнаем
учителя-античника, озабоченного не герметическим сохранением
анонимности, но, напротив, проблемой внутреннего понимания. Речь
идет об Иннокентии Анненском, чье культурное влияние ощутимо до
сих пор.
Поэтические имена в XX веке значимы как никогда прежде, ибо
выступают в роли концептуального ключа к той или иной авторской
системе, и их побочные, предметные лексические значения
активизируются необыкновенно, как если бы они оказались
включенными в напряженный поэтический контекст. Символиста
Бориса Бугаева быть не могло - вместо него явился Андрей Белый со
своей пародийной тенью - Сашей Черным. Любопытно, что фамилия
<Бугаев>, подобно замаскированному подковообразному магниту,
охватывает временные полюса русского авангарда: предавангард связан
с именем Белого, тогда как постмодернизм нашел своего, современного
нам Бугаева (Сергея), известного публике под кличкой <Африка>.
Сейчас культура начала века реанимируется, воскресает <по-
черному>, и только подлинное, глубинное понимание происходивших в
ней процессов поможет нам обрести самих себя, не повторить дедовских
ошибок, приведших известно к каким последствиям. Вот тут-то и может
пригодиться богатейший профессиональный опыт Василия Пригодича -
опыт интенсивного осмысления <серебряного века>, уроки тех
непрестанных и полупотаенных штудий, которые велись два
десятилетия, вопреки идеологическим запретам и фобиям застойного
времени. Этот опыт мог так никогда и не выразиться в художественных
формах, если бы не произошло радикального слома всей нашей прежней
системы ценностей. Пришло кризисное время, и аналитический холодок
исследователя сменился поэтическим жаром. Обычно бывает наоборот,
но мы живем в перевернутом мире. Явление прекрасного, тонкого и,
может быть, поэтому не замеченного критикой поэта - лишнее
доказательство тому.
Впрочем, стихи Василия Пригодича публикуются не впервые. Это
имя появилось в 1982 году на страницах эмигрантского журнала
<Грани> (№ 126), где были напечатаны 9 стихотворений из книги
<Картонные личины>, причем ни один из девяти текстов не вошел в
советское издание. То были другие стихи, да и автор словно бы другой
человек - избравший псевдоним, скорее в конспиративных, нежели в
эстетических целях.
<Картонные личины>, изданные в 1990 году Ленинградским
отделением <Художественной литературы>, - книга замечательная
прежде всего подкупающим сочетанием высочайшей поэтической
культуры, мощного филологического багажа и поразительной
наивности, почти инфантильности видения. В подлинном поэте всегда
есть нечто подростковое, тинейджерская ранимость, <ранняя
раненность>, но когда поэтическое отрочество преломляется сквозь
возрастную мудрость и литературоведческую искушенность, возникает
странный эффект двоения смыслов. У подростка нет трепета перед
чужим словом, ему кажется, что он может сказать лучше, сильнее, чем
кто-либо до него, но если поэт при этом еще и ориентирован
филологически, то значимость любого собственного высказывания
будет казаться для него тем более спорной и сомнительной, чем тверже
он убежден в своей правоте.
Стыд словесный - вот чего не хватает нашей поэзии по причине ее
полной филологической безлюбовности. И это ощущение стыда
словесного, переводящего в разряд артикуляционной гримасы любую
цитату, которая осознанно включается в оригинальный текст, само по
себе спасительно. Нельзя человеку, влюбленному в Слово, жить без
чужого слова, но нельзя жить и чужим словом, как собственным.
Вслушаемся же в современные нам стихи, держа в уме другие,
написанные за десятилетия до нашего появления здесь:
Десятилетия разгула
Невероятной бесовни
(Пригодич)
Испепеляющие годы!
Безумья ль вас, надежды ль весть?
(Блок)
Или:
Сорви картонную личину
С лица, повязку с гноем - с век...
(Пригодич)
Сотри случайные черты,
И ты увидишь: мир прекрасен...
(Блок)
Или:
Ты не умрешь - горенья плоти тленной
Ты убежишь - печальна и светла...
(Пригодич)
Нет, весь я не умру. Душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит...
...печальна и светла
Адмиралтейская игла
(Пушкин)
<Картонные личины> построены на постоянном внутреннем
диалоге автора с классическими текстами, книга читается как дословная
черновая запись горячечного спора все о том же - о судьбе России, <о
приключеньях индивида на этой маленькой планетке>, - сколько об
этом было говорено в 70-е годы во время бесконечных кухонных
застолий, ставших в те годы единственной формой свободного
выражения общественного мнения! Но то, что активными и
непосредственными оппонентами, собеседниками (едва ли не
собутыльниками) Пригодича оказываются Г.Державин, А.Пушкин,
Ф.Тютчев, К.Случевский, А.Блок, Андрей Белый, В.Ходасевич,
Н.Клюев, Б.Пастернак, А.Солженицын, придает речевой атмосфере
сборника высоту, недосягаемую для большинства современных русских
поэтов. Одический строй речи, то и дело перебиваемый хлестким,
только что не бранным словцом, заставляет вспомнить не столько
Мандельштама, сколько какофоническую стилистику шутовских казней,
которыми развлекался Петр Великий, отдыхая от казней реальных:
Подлец. Мастурбатор. Садист из скопцов (Это о поэте)
Вотще возопит к небесам...
И нет ему чаши на пире отцов,
И сын его выгонит к псам.
Грань между измывательством и подлинной патетикой в этих
стихах необнаружима. Они слишком серьезны для того, чтобы видеть в
них торжество пародийного, смехового начала, и в то же время их
серьезность какая-то ненастоящая, карнавальная. Но тем более
приложимы они к нашему сегодняшнему состоянию, когда трудно
признаться, что ты населяешь пространство фарса. Каждый из нас
предпочел бы видеть в себе персонаж трагический, а свое время - как
Время Апокалиптическое, и только стыд словесный удерживает от
такого соблазна. Словесный стыд не позволяет поэтизировать
собственные беды и садистически любоваться бедами Отечества. Нас
спасает горечь, а не сладкоязычие, боль, а не красота. Бог распятый, а не
<серебряный Дядька>, который на свой лад <толкует Закон>. Слова
Достоевского о том, что <Красота спасет мир>, годные сегодня разве что
для рекламы третьесортной рижской косметики, обретают прежний
высокий смысл лишь в мучительно-иронической артикуляции, будучи
произносимы как бы в момент нервного тика с вываливающимся наружу
языком. Именно так эти слова
произносит Василий Пригодич, и я не сомневаюсь, что значимость их в
его устах будет возрастать по мере обнаружения беспочвенности иных
способов современной артикуляции великого классического наследия.
НЕЗАВИСИМАЯ ГАЗЕТА. 1993, № 21 ( 4 февраля). С. 7.
ПРИЛОЖЕНИЕ II.
ОЛЬГА МАЛЫШКИНА
<Я ВЫРЫВАЮСЬ ИЗ ПЛЕНЕНЬЯ...>
Поэзию издавна и до недавних пор чтили в России, чтили
настолько, что даже русские философы (Вл.Соловьев и многие другие)
были на самом деле поэтами и мечтателями, точно так же, как и
российские политические деятели, революционеры и нереволюционеры.
Неумеренное потребление поэзии с ее неизбежными
головокружительными полетами фантазии и неуемной возвышенностью
вызвало теперь в стране болезненный рецидив - пресыщенность словом.
Поэзии не верят, не верят слову как таковому. В такой ситуации
представлять нового или малознакомого поэта непросто. Однако имя
Сергея Гречишкина (поэтический псевдоним - Василий Пригодич)
известно в Ленинграде-Петербурге уже давно. Историк русской
литературы <серебряного века>, автор многих ярких статей и
публикаций, некогда сотрудник Пушкинского дома, он отдал немало сил
и поэзии. Естественно, в коммунистические времена о публикации его
стихов не могло быть и речи - это были <не те стихи>: в них не было
ничего жизнеутверждающего, светлого или хотя бы детски
трогательного и наивного, что мог стерпеть официоз. В итоге Сергея
Гречишкина как поэта хорошо знали лишь в относительно нешироком
культурном кругу.
Теперь - совсем новые и весьма <лихие> времена. Повсеместная
занятость <боями за выживание> не оставляет в сознании значительного
места для поэзии, даже сохранившиеся до сих пор духовные искания
стали прагматичнее - интересуют не <туманные стихи>, а конкретные
религиозные организации и миссионеры, обещающие смертным что-то
