сумраке облаков. Ему снился повторяющийся опасно сон, в котором был взлет, и
нежная рука стюардессы, похожая на руку жены, протягивала горячую от сухого
пара салфетку, и он послушно вытирал лицо и разрывал пластиковый пакет с
махровыми носками и другой -с темными очками, чтобы спать. Спать во сне. Но
он не понимал, кто подает ему так невещественно-определенные предметы, что
видна метка авиакомпании по краю салфетки, стюардесса в небе, или она,
спящая рядом. Во сне он летел туда, где давно наступила ночь. Сумрак
становился еще темнее, когда начиналась та земля. Он узнавал ее по
остановившемуся в груди вздоху и словно перед смертью - перед невозможностью
выдохнуть и проснуться - тянулся к иллюминатору, а видел только плотные
спины облаков. Горбясь облака ползли навстречу, и грозовые вспышки дрожали
на них отблесками близкого пожара. Там, внизу, гремела гроза, озоновый ветер
гнул деревья, мял листья, а здесь, в металлической сигаре, не хватало
воздуха. Он задыхался в ремнях, и вдруг, освобождаясь от ремней и самолета,
от боли и памяти, даже от собственного тела, свободный, с одним каменеющим
глотком воздуха падал на горящие облака. И последнее было - огонь. Он кричал
и просыпался...
Отражаясь в зеркале, светлело окно. Она спала. Он боялся разбудить ее, тихо
и покойно лежащую на спине, и, вставая с кровати, ему казалось бесшумно, так
никогда и не узнал, следит ли она за ним сквозь опущенные ресницы, а если
следит, то почему не окликает и от чего проснулась, если не спит, - от его
жалкого хрипа на пределе сна или просто скрипнула половица.
Он спускался в мастерскую, включал жужжащую лампу дневного света и тяжко
курил натощак, и сыпал пепел на колени, и один потом ехал в Большой город с
висячими разноцветными мостами. Но и в малолюдном курящем вагоне, и кружа
портовыми улочками, когда, ломая карандаши о толстую бумагу, покрывал
иероглифами рисунков страницы походного альбомчика, знал и помнил - жизнь
его рода спокон веку сопровождают пожары. Они крались за семьей по какому-то
умыслу. И, спускаясь от отца к деду, от деда к прадеду, путая имена и сроки,
он следил, как и туда тянулась огненная колея - горели дома и усадьбы,
пузырясь в пламени, обугливались вещи и книги - все уплывало дымом, и дети
рождались смуглее и темноглазее, а у него такая беленькая, в нее, дочь. Так
думал он, а карандаш чертил: дом, собор, мост, другой собор, другой мост, и
прохожий, прохожий, еще прохожий - то, что видели глаза чужака, ложилось под
карандаш, становясь двумерным, и опять не хватало воздуха. Мир был
двумерным, как в его странных рисунках...
Но что можно объяснить психоаналитику тридцати лет, помешанному на экстра- и
интровертах... В поступках - эмоции, в подкорке - ощущения. Что поймет
местный доктор с генами, не сожженными пожаром. Выросший в городе, где
уличные туалеты сродни домашним, и полотенца благоухают лавандой, и кажется
- толкни дверь, а там комната, камин, половички, но ты выходишь к статуе
чугунного герцога, который триста лет назад - помни про триста лет! -
пролил-таки кровь на эти мостовые и теперь торчит идолом перед ратушей. И ты
повторяешь про себя: триста лет! а врач смотрит взыскующе, его кадык,
длинные зубы, гороховый галстук выражают внимание. Но что углядит юноша в
сумрачном лице мужчины из далекой страны... Не от табачного же дыма, а курит
тот одну за другой какие-то бумажные гильзы и не отгоняет дым от лица, так
не от едкого же дыма у пациента трескаются белки. Но ученик Юнга выписывает
рецепт, ты покупаешь в аптеке таблетки, похожие на пули, и спишь без снов.
В сочельник, когда жена и дочь поехали в Большой город за рождественскими
покупками, а беременная собака с отяжелевшими боками лежала у его ног, он
услышал внятные шаги. Строгая дама, помогающая по хозяйству, простилась еще
в полдень. Он не испугался, подумал, что слышит шаги, которые не слышит
собака, иначе она бы давно бросилась с лаем по лестнице, а она спит, только
бока раздуваются. С кротостью перед происходящим он продолжал работать, как
его собака - спать. Мысль, что шаги могли принадлежать кому-то конкретному,
не пришла в голову, да и потом не приходила, хотя в городе многие считали,
что тут не просто - уж из такой страны он был. Четыре шага запомнил, но не
сдвинулся с места и сделал еще один оттиск, а когда поднял голову, не узнал
сада в багровых пятнах, и раскаленный воздух лег ему на плечи.
Хозяева биглей вызвали пожарных, те приехали, казалось, через мгновение, но
не смогли потушить огонь. Жена и дочь еще с автобана увидели пылающий факел
дома. И сгорело все, все, что он делал здесь, и все, что увез оттуда. Все
стало пеплом. Утром в груде выволоченных и выкинутых при пожаре холстов он
пытался найти одну уцелевшую картину, но они, еще хранившие форму до его
прикосновения, рассыпались в прах.
Он никому ничего не сказал и ничего не взял с собою. У него даже денег не
было. Папиросы взял. Единственное, что он получал с родины. И на каждой
пачке твердые штрихи знаменитого канала. Стоя у обочины автобана, он поднял
руку, согнутую в локте. Салют юного пионера. Грозный "рот-фронт" испанских
времен. Здесь не останавливают машин таким жестом, но владелец "форда" не
удивился, затормозил и распахнул дверцу. Там, где они попрощались, не было
ничего, кроме вересковых холмов, но водитель опять не удивился и ни о чем не
спросил молчащего пассажира. Надо ли выпытывать у человека, зачем ему
вересковые холмы? Ведь ничего нет лучше, чем идти бесконечною, волнистою, с
холма на холм, тропою, то пригибаясь под легкими изгородями или, наоборот,
перепрыгивая через них, как смешно прыгала она, когда в другие дни шла с ним
безлюдными полями. Изгороди были, чтобы местные овцы с черными головами и
белой шерстью не потерялись, не убежали далеко. Но неужели никто из них не
мог перескочить изгородь, или они не хотели догадаться, а жили как жили,
смиренно, не бунтуя, готовые к закланию - и Агнец - поэтому...
А запах пепелища тащился за ним, и в горле было сухо и горько.
Только после полудня он увидел монастырь - несколько утлых строений вокруг
церковки. Бетонная площадка для автомобилей была пуста: в будние дни редкие
прихожане наведывались сюда. Длинноногие мохнатые козы смотрели на него
сквозь прутья ограды, и черное монашеское платье мелькнуло там, в хлеву...
Женщина, родившаяся в той же земле, что он, кормила коз среди вересковых
холмов; ей не надо объяснять про город, в котором нельзя жить, но он никого
не хотел видеть сегодня.
Он вошел в храм, и тишина Этого Дома обступила его.
И он упал на пол, будто хребет у него переломили. Голова его была в пепле, а
копоть пропитала одежды.
- Господи! - крикнул он всем своим рухнувшим сердцем. - Господи! Спаси меня
от меня самого!
И заплакал, как плакал маленьким, уткнувшись в колени той, которая, бросив
его, уехала умирать. Слезы были горячи и обильны. И он потерял счет времени.
Когда он встал с колен и покинул церковь, солнце клонилось за холмы. Он
опять шагал один, и не было в его душе ничего, способного на слова. Душа
была пуста, как чистый лист, и мир тоже казался пустынным, да он и был таким
на многие мили. Но чувство, что кто-то наблюдает за ним, не покидало его, и
он видел себя будто со стороны, немолодого, бородатого, наискось бредущего
вересковыми полями, и черномордых овец, шарахающихся от него, видел он этими
чужими безвзглядными глазами...
Шофер рефрижератора довез его до окраины города и, уже захлопывая дверцу,
крикнул:
- Веселого Рождества!
Он вздрогнул. Вспомнил - сочельник.
В сочельник еще краше город, в котором нельзя жить. Он светится между небом
и морем. Рождественский подарок. Лучезарная бонбоньерка в стеклянных шарах и
мишуре. Он ждет Рождества как ребенок и поет детскую песенку "Мерри
Кристмас" - веселого Рождества!
Завтра у всех будет веселое Рождество. А у него - пост. Глухой. Едва
предчувствующий праздник. Пост у него и его родины. Он шел мимо ярких
витрин, и даже витрины пели - Мерри Кристмас! И, припадая на левую ногу, он
твердил - пост, пост. И вспомнил - человек на посту. Все часовые его родины
были на посту, хотя Главный Постовой давно умер. Но и новые не пустят домой
поставангардиста, женатого на иноземке.
...Он подошел к своему сгоревшему дому и толкнул дверь. Млечный запах жилья
ударил в лицо, перекрыв горькую вонь пожара. Под опаленным потолком, в
скудном свете лампочки от временной проводки, у плиты, стояла жена и что-то
тихо говорила как пела, помешивая кипящее варево. Дикая мысль, что она сошла
с ума, не успела задержаться в нем; легким кивком жена кивнула куда-то вбок,
и сразу у его ног раздалось собачье ворчание. На подоткнутом пледе лежала их
собака с почти людским выражением умиротворения, хвост ее радостно и часто
бился об пол, но она не могла и не хотела встать, потому что щенки - пятеро!
он потом пересчитал их - точно как мать, и, приникнув к матери, твердыми
движениями передних лапок выдавливали молоко. Жена протянула собаке миску с
медовым настоем; та сперва остановила ее руку, но тут же принялась лакать,
не сводя с них обоих блестящих сливовых глаз.
И он понял, чего не понимал раньше, - он и его семья живы. Даже щенки,
слепые мыши с прижатыми к голове ушами из каракульчи, живы. Все живое
живо...
Прости меня, хотел он сказать жене, и пойми. Между нами все-таки триста лет!
Но не сказал.
Триста лет было между ними и тридцать три года, но ничего не было между
ними, когда она так смотрела на него...
Наутро ударил мороз. Здесь почти не бывает холодов в Рождество, и явление
мороза казалось таким же непостижимым, как те шаги, которые он слышал. И
чтобы не разорвало трубы, он стал сам разбирать сожженные перегородки и
отлаживать временную крышу. Знать бы, что спасает, когда кажется, уже нельзя
жить...
Рассказал мой друг. Музыкант.
IV. Когда он был молод и, кичась молодостью, легкостью и даже формой футляра
скрипки, бегал на занятия в консерваторию, Москву навестил Великий Скрипач.
Любой иностранец мнился чудом, а тут - Маэстро! Купить билет невозможно, и
невозможно попасть на белые хоры Большого зала, как обычно ухитрялись
консерваторцы, а теперь поймите удивление студента - профессор вдруг
остановил его, спешащего коридором: "Хочу, чтобы вы пошли в концерт. Знаю,
вы любите музыку!" - и, заговорщицки улыбнувшись, протянул билет.
Старик, верно, понимал - его воспитаннику вряд ли выбиться в солисты, он
будет сидеть в оркестре, пусть лучшем, да и как сказать музыканту - вы
любите музыку! но билет он отдал ему, единственному среди учеников.
Подымаясь по привычной лестнице почтенной альма-матер, бедный школяр не мог
отличить свое лицо от других в обширном консерваторском зеркале. Ему,
одетому в перелицованный костюм и обутому в чиненые башмаки, Наташа Ростова
на первом бале представлялась, он вообще был начитанный ребенок из старой
московской семьи, которую одна тащила на себе его мать. Отец погиб на
войне... Школяра ошарашила и заворожила нарядная неторопливая толпа: дамы с
обнаженными руками, с остро вспыхивающими драгоценностями, в мехах,
отливающих то в золото, то в угольную синеву; старухи, но не те, что в
мальчиковых ботинках на подагрических ногах бойко топчут мраморные ступени
абонементных концертов, нет, знаменитые, сияющие старухи, еще похожие на
известные портреты, и, наконец, мужчины - дамам под стать крахмалом сорочек,
бабочками, просторными пиджаками, они свободно держались, кивали друг другу
- все были знакомы между собой, и он мучительно стеснялся своего
одиночества.
А рядом села красавица (бабушка его восхитилась бы - профиль камеи), и
вправду профиль камеи, маленькие руки с яркими ногтями сжимают бисерную
сумочку, и нога, затянутая в шелк, покачивается совсем близко от юношеских
коленок. Женщину окликнули, она обернулась, и волна тлетворного аромата
обдала его. Разве смели так пахнуть воспитанные на "Красной Москве" подруги
матери или нежно потеющие под мышками однокурсницы?
Но вот на сцену вышел Великий Скрипач.
Он был в летах. Положенная музыкантам одежда не красила его, но шаги
