ИРИНА ПОВОЛОЦКАЯ
*
СОЧЕЛЬНИК
Скрипичный квартет
Четверо - трое мужчин и женщина - выходят друг за другом, садятся, под одним
скрипит стул, они посмеиваются, переглядываясь, и мужчина подымается,
передвигает стул, садится, но стул скрипит, и теперь все смеются, и тот, у
которого скрипит стул, и двое других, и женщина смеясь опускает голову, и
вдруг скрипит стул у легонького, тоненького, и они снова смеются, и важный
служитель как бог из машины на вытянутых руках выносит из кулисы два новых
стула и удаляется, и ничто не скрипит, а четвертый что-то шепчет женщине, и
та просто падает от смеха как школьница, и говорит прямо в зал - ноты забыл!
и уже зал смеется, и даже служитель улыбается, и все ждут.
И наконец они начинают: две скрипки, альт и виолончель...
Но истории не про них.
I. - Роберт! Роберт! - часто слышалось с соседнего балкона.
Хозяина квартиры звали не Роберт. Его звали несколько экзотичнее. Робертом
он назвал ворону с перебитым крылом, которую однажды принесла в руках его
маленькая дочка.
Сам он был русский человек из Сибири, и родители были сибирские
интеллигентные люди, но они почему-то дали ему сложное имя, вернее, даже не
имя, а отдаленно напоминающее его производное из нескольких предметов и
событий. И он носил имя как крест. Девушкам всегда надо было объяснять,
почему его так назвали, и он объяснял терпеливо. В столице он стал знаменит,
но все равно надо было объяснять про имя уже не девушкам, а взрослым
начальственным мужчинам.
Жена, за которой он безнадежно ухаживал институтские годы, вышла за него,
когда стало понятно, что он будет знаменит: теперь она в свой черед отвечала
на эти глупые вопросы, но потом ей это надоело, и она придумала мужу
уменьшительное от некоего дурацкого, но зато реально существующего в мире
имени. Многие его так звали теперь, но он сам не любил нового имени, по
сути, он все равно был ближе к тому - первозванному.
Когда его дочка зимою в мокрых варежках - одна шерстяная пестрая, другая
кожаная, на байке, но обе на одной ленточке, чтобы не потеряться, - принесла
в этих вот варежках тоже мокрую холодную птицу с заведенным ко лбу зрачком,
и он взял большую, черную с серым, раненую ворону, и та вдруг встрепенулась
и сказала хрипло, что жива, то есть она сказала "кар" задыхаясь, а в
переднюю, словно почувствовав неладное, вбежала его изящная жена и замахала
руками в ярком шелку, руками-крыльями, и сразу же заметила разные варежки на
голубой ленте и позвала из кухни няньку, чтобы отругать за разные варежки, с
птицей ей было и так все ясно, а он вдруг понял, ему принесли друга,
жалкого, задыхающегося от боли и несчастья, и, приняв птицу из детских рук,
он молча, не ответив на раздраженную фразу жены, унес ее к себе.
Он сам выходил птицу, нянька только советовала невпопад или рассказывала,
что у ворон, как у нее, на погоду болят кости, а дочь была крошечная и
немного побаивалась, когда Роберт, скосив набок глаза, неловко, но уже
весело прыгал по кабинету.
Робертом он назвал его сразу; может быть, если бы его самого звали не так,
как звали, он бы и не назвал ворону - Роберт, но тут он с первого же
мгновения, когда остался с ним один на один и почувствовал за хрупкими
ребрышками лихорадочный стук слабеющего сердца и острая нежность пронзила
его, шепнул: "Роберт, мой Роберт!"
Совершенно иная жизнь началась, он спешил домой с забытым чувством; однажды,
когда лифт долго не ехал, он взлетел на седьмой этаж даже не запыхавшись, и,
поспешно отворив дверь квартиры, едва не толкнув няньку, которая не успела и
пожаловаться, что вот лифт опять встал, засмеялся, когда увидел, что и
Роберт с той же так ему понятной радостью бежит навстречу, растопырив крылья
точно курица.
Вечерами они с Робертом теперь сидели вдвоем, жена любила ходить в гости,
нянька с дочкою ложились рано, а ему хорошо работалось в эти спокойные
вечерние часы. Роберт наблюдал, ему предстояло жить на земле долго-долго, и
он, смежив веки, с отпущенным самою судьбою великодушием терпеливо ждал,
когда его друг оторвется от наскучивших обоим занятий и начнет перебирать
ему перышки на загривке горячими легкими пальцами.
Но вот однажды нянька, почему-то оглядываясь на дверь комнаты, где еще спала
поздно засидевшаяся в гостях жена, сказала:
- Вы дверочку в кабинет поплотнее закрывайте! А то у нас котик, сами знаете,
самостоятельный.
Кастрированный кот жены возненавидел Роберта, как положено
оскопленному; он вряд ли кого любил, но его одинокая комплексующая душа
знала ненависть.
Пробираясь в кабинет в отсутствие хозяина и неслышно, на цыпочках, пройдя по
ковру, мерзко пахнущему табаком, он вспрыгивал на огромный письменный стол и
часами - уши только подрагивали - наблюдал за птицей. Кот уже давно понял,
что это - ох, не воробей, от хвастливой прыти которых сладко щемило под
ложечкой, когда на специальном поводке его выводили гулять на просыхающий
после зимы тротуар.
А весна уже пришла в город. Измученные горожане перестали ее ждать, и она
наступила внезапно: в какой-то один час сам воздух переменился, заблагоухали
по дворам помойки, ученые пудели срывали ошейники, а серьезные мужчины в
оранжевых куртках бросились рыть канавы, с остервенением дробя асфальт и
вгрызаясь в землю, влажную и податливую после еще недавнего снега.
Возвращаясь домой позднее обычного и по шатающимся деревянным мосткам
перейдя одну из таких свежевырытых канав, он привычно поглядел на свои окна
и по горящей в кабинете люстре (а он просил няньку гасить Роберту свет, если
задерживался, как сегодня) решил - случилось непоправимое.
Кот в крови дико выл посреди передней, а в стеклянной зеркальной стене,
которую придумала жена и которая была сейчас испачкана кровью и пухом,
отражалось белое гневное лицо жены, ее сомкнутые на груди руки.
- Где Роберт? - крикнул он отражению. - Где мой Роберт?
- Твоя поганая ворона здесь больше не живет, - сказала жена. - Я ее
выбросила.
- Ты врешь! - Он так громко крикнул, что дочка проснулась, и детский голосок
раздался в глубине квартиры.
- Психопат! - сказала жена, и ее лицо сделалось злым и птичьим, а он глупо
подумал, что такие птицы, наверное, едят ворон. - Ты совсем обалдел со своим
Робертом. Я не хочу жить с этой вороной! Запомни, или Роберт, или я!
И она побежала прочь, хлопая всеми попадавшимися ей по пути дверями. А он
только подумал, если жена говорит - "или Роберт, или я", - значит, Роберт
здесь и жив, и, даже не поинтересовавшись котом, взбешенным обидою, с
лоснящегося меха которого нянька смывала перья, кинулся в кабинет и сразу же
увидел Роберта. Тот сидел на подоконнике, и глаза его мрачно поблескивали...
Роберта била мелкая дрожь, и у самого горлышка запеклась яркая алая кровь;
это была его кровь, а не кота.
- Сейчас, сейчас я помогу тебе, - засуетился человек, имя которого было так
сложно, что неизбежно отделяло его от других людей, но Роберт вдруг сделал
сильное движение обоими крыльями, взлетел на форточку и прощально кивнул ему
круглою вороньей башкой.
- Подожди! - взмолился человек. - Не улетай! Я так хорошо работаю, когда ты
сидишь на той полке и смотришь на меня. Прости, но я чувствую себя человеком
рядом с тобой. И потом, я люблю тебя.
- А она? - спросил Роберт. - Она! Я слышал, как она крикнула тебе - "я или
он".
Да, вспомнил человек и подумал с тоскою и уже не в первый раз: неужели это и
есть та прелестная девочка, которая как наваждение возникла перед мешковатым
провинциалом в тот памятный день, когда, высокомерно скользя по таявшему
мартовскому снегу в коротеньких замшевых башмачках с тоненькими - сейчас
сломаются - каблучками, она прошла мимо него, и он увидел ее лицо с
заносчивою линией рта, и серые глаза блеснули холодом, и он удивился, что
бывают на свете такие неправдоподобно красивые существа, и совсем не мужская
жалость наполнила его готовое любить сердце.
- Не улетай от меня, - тихо попросил человек ворону, и ворона послушалась
человека.
...Они долго сидели вдвоем, забившись в угол дивана. Все уже спали, и
девочка, и жена, и нянька, и даже кот бросил выть, потому что его рана
оказалась пустяковой.
Утром Роберт исчез.
Человек распахнул окно - холодный воздух ударил в лицо - и крикнул:
- Роберт!
- Кар! Кар! - живо ответили ему с высокого тополя, росшего над помойкой,
который так любили окрестные вороны. Но Роберта там не было.
Теперь каждое утро, боязливо оглянувшись на дверь, чтобы не увидела жена, он
высовывался во двор и звал:
- Роберт!.. Роберт!
Вороны не отвечали ему, потому что привыкли; они деловито прыгали с ветки на
ветку и каркали друг дружке.
- Кар! - попробовал сказать и он. - Кар! - получилось похоже.
- Ты совсем спятил! - сказала жена, все-таки оказавшаяся однажды за его
спиной.
Внешне их жизнь никак не изменилась с отсутствием Роберта. Вечерами жена
по-прежнему уходила, а он сам, торопливо поужинав, шел к себе. Он пытался
работать, но все мешало ему: возбужденные крики подростков со двора,
бухтенье телевизора, который смотрела нянька, даже тихие шаги кота за
дверью. Кот ждал, что его наконец позовут и он пройдет по ковру, сладко
мяукнув, прыгнет на хозяйский диван и, запустив в плюш острые коготки,
прильнет к нему всем своим кошачьим сердцем.
Но кота не звали, и он сидел за дверью упрямым изваянием или один бродил по
темной квартире, прислушиваясь к звукам засыпающей улицы. Кот первым
узнавал, когда приезжала хозяйка: задрав хвост, он бежал встречать.
- Ты ждешь меня, - радовалась она, не подозревая о возможном коварстве, и не
сняв пальто, сопровождаемая котом, шла в кухню.
Она угощала кота рыбою, а сама, застыв перед холодильником, долго глядела в
него, улыбаясь. Наконец, прогремев кастрюлями на всю квартиру, она
вытаскивала из холодильника свои любимые холодные котлеты, наливала в стакан
соку со льдом, брала пепельницу, с удовольствием закуривала и, пододвинув к
себе телефон и не вынимая сигарету изо рта, звонила подруге, у которой
только что была.
Однажды под вечер он возвращался домой, усталый, замотанный чушью, и когда
перешел канаву, вырытую в апреле, но так и не засыпанную, и уже повернул к
своему подъезду, его окликнули. Ему закричали "кар" знакомым дребезжащим
голосом: "Кар! Кар!"
И он понял сразу же и крикнул:
- Роберт!
- Кар! - обрадовался Роберт. Он сидел на ветке дымящегося почками тополя, но
он был не один. С ним была его подруга, и она тоже сказала застенчиво:
- Кар!
- Кар! - повторил человек. - Кар! Кар! - Получилось похоже.
- Кар! - опять позвали с ветки.
- Роберт, дорогой! - крикнул он. - Кар!
И легко взлетел на ветку и опустился рядом.
...Красные лучи низкого солнца пронизывали город. Теплый воздух поднимался
туманом, и сладкое дыхание остывающей земли кружило голову. Начиналась ночь,
тополиная, нежная; ночь, в которую распускаются листья тополя.
Эту историю многие рассказывают на свой лад, но я слышу насмешливое
контральто, с женскими гортанными руладами, с побрякушечками, которые всегда
позвякивали на ее античной шее, и в ушах, и, конечно, на запястьях, потому
что, рассказывая, она всегда то опускала, то воздымала руки.
II. Мой отец сразу узнал ее, у ней была особенная походка - не скрыться, и
когда она прошла мимо в темной вуали, чтоб не узнал никто, отец узнал по
шагам, узнал бесповоротно, испугался, понял - мой дядя, его старший брат
Шалва, не знает, что она сюда ходит. Отец еще зачем-то оглянулся посмотреть,
как она исчезает в полумраке гостиничного коридора, и вуаль таинственно,
слишком таинственно трепещет под шляпой. О, тогда умели носить тряпки! Но
шагала она быстро, резко, как сейчас ходят девчонки, был уже восемнадцатый
год нового века, и она сама была чуть старше.
- Эта дама часто бывает здесь? - спросил отец у швейцара.
Тот кивнул и сказал, к кому она ходит. Отец был знаком с ним: армянин из
Баку, богатый удивительно, такой несостоявшийся русский Рокфеллер, пальцы
короткие, но элегантен как бог. И она к нему ходила, а мой дядя Шалва ничего
не знал об этом.
Мой дядя был князь. Не такой князь, про которых говорят "князь", и люди
