на столе; Маралов наугад взял конверт, исписанный косым детским почерком,
и вскрыл.
"Дорогая редакция! - прочитал он. - Я очень люблю ваш журнал и все
время его читаю. Особенно мне понравилась статья М.Столповского о мертвых
космонавтах. Сейчас я закончил десятый класс и все думаю - зачем я живу на
свете? И не понимаю. Пожалуйста, ответьте мне на этот вопрос.
Коля М. г.Сестрорецк."
"Нормально, - прикинул Маралов, - и всегда уместно. Напутственное
слово канает в любой номер. Допустим, одна колонка - это страницы
полторы... Главное - без официоза, интимно".
Маралов сел за машинку и вставил в нее чистый лист.
"Меня, признаться, надолго заставило задуматься твое письмо, Николай.
Ты, судя по тому, что сообщаешь о себе, еще очень молод - а уже
чувствуется в твоем тоне какая-то усталость, расхоложенность - и это
пугает. Может быть, это мне показалось - тогда извини. Теперь по существу
твоего письма. Видно, что ты всерьез размышляешь над жизнью, задавая себе
вопрос, над которым всегда бились лучшие умы человечества. К сожалению,
здесь вряд ли существует простой и однозначный ответ (хотя его и пытались
в свое время дать многие религиозные и философские учения). Может быть,
человек отвечает на этот вопрос всей своей жизнью, и только в самом ее
конце начинает понимать, зачем он жил и какой в этом смысл... Для чего же
все-таки мы живем? Да для того, чтобы каждое утро радоваться свежему
дыханию утра..."
"Нет, так не пойдет, - подумал Маралов, - как это так: "каждое утро
радоваться дыханию утра..." Некрасиво".
"...свежему дыханию ветра, солнцу, прекрасным человеческим лицам;
своему делу, которое обязательно должно приносить радость. Мы живем для
того, чтобы по вечерам смотреть на звезды в темном небе и думать о той
безмерности, крохотной частичкой которой мы являемся; мы живем для того,
чтобы любить и быть любимыми, чтобы быть счастливыми и дарить счастье
другим. Мы живем для того, чтобы разгадывать тайны вселенной и оставлять
знания нашим детям, для того, чтобы..." - Достучу после "Времени", - решил
Маралов.
6
...Обращая внимания на дождик пополам со снегом, сходятся к центру
города. Бодрое, хорошее сегодня у людей настроение. День добрый! -
мглистым ноябрьским вечером говорило на кухне радио.
"Ну и дался же им этот ухряб", - с тоской подумал Маралов.
Окончательно он вот как ощущал свое положение: стоит на нижнем ухрябе, а
сверху, плитою пресса, медленно спускается другой ухряб; сам Маралов жив
до сих пор только потому, что не соглашается признать себя ухрябом, хоть и
понимает, что это нечестно.
- В таких ситуациях не нужно бояться взглянуть правде в глаза. И
конечно, нужно помнить все хорошее, что было. Об этом и поет группа "Дюран
Дюран", - заключило радио.
- Ухряб! Ухряб! - крикнул Маралов, вскакивая с табуретки и кидаясь к
репродуктору. - Ухряб! Ухряб!
Заткнувшись наконец, репродуктор повис на одном гвозде. Маралов
перевел дух. Самым главным для продолжения существования было сохранить
баланс между верхним и нижним ухрябом, или, может быть - между внешним и
внутренним. Ухряб, заключенный в словах из радио, чуть было не нарушил
этого равновесия - но от страха, в момент балансирования на самом краю
распада, сознание Маралова мгновенно выработало простой и ясный план.
Дело было в том, что ухряб хоть и поглотил весь видимый мир, но еще
не выявил своей подлинной сущности. А у Маралова давно уже возникло
основанное на некоторых мелких наблюдениях подозрение, что никакого ухряба
никогда и не было, - на самом деле существовало нечто другое, и в тот
момент, когда оно ворвалось к нему в душу, оно проделало в ней дыру, из
которой весь Маралов вытек бы, как молоко из бракованного пакета, не
заткни он брешь. Ухряб - это было, во-первых, звуковое, во-вторых -
буквенное и, в-третьих - смысловое сочетание, служившее для закрывания
дыры. (Борт "Титаника", пропоротый айсбергом, и всякая дрянь, затыкающая
пробоину; в машинном отделении ухряб - это промасленная ветошь, в
пассажирском - постельное белье, смокинги и платья, и так далее.) Ухряб -
не что иное, как символ, конкретный, отдельно взятый символ, - думал
Маралов, надевая пальто и закутывая горло шарфом цвета хозяйственного
мыла. - И вскрыть его надо с помощью самого этого символа, то есть ухряба.
Да и исторический опыт свидетельствует, что один ухряб уничтожается с
помощью другого, создаваемого на его месте.
- Сейчас узнаем, - шептал Маралов, запирая квартирную дверь и
спускаясь к лифту, - сейчас узнаем, что там прячется...
Маралов знал, что там прячется нечто нестерпимое, нечто такое,
присутствия чего он не мог вынести даже секунды, - и теперь собирался
зайти к этой нестерпимости как бы со спины, поглядеть на нее хоть одним
глазом.
7
Такси остановилось быстро. Маралов сел на переднее сиденье, поглядел
на шофера и даже вздрогнул от отвращения: у того между усов шевелился
нежно-розовый раздвоенный ухряб. Зашевелившись, он растянулся сразу во все
стороны, за ним мелькнуло что-то влажное, и Маралов услышал:
- Далеко?
- Ухряб, - тихо ответил Маралов, как и предусматривал его план.
- Тут рядом, - сказал водитель - понятие растяжимое. Где - тут рядом?
- Ухряб, - произнес Маралов с чуть другой интонацией.
- Прямо... - задумался водитель, - до самого конца?
- Ухряб! - испуганно выпалил Маралов. Слова таксиста его смутили.
- Угу так угу, - пробормотал водитель. - Вот только кричать не надо.
- Он явно обиделся.
Улица понеслась навстречу - улица для водителя, а для Маралова -
известно что: имевшее по бокам отдельные вертикальные ухрябы серого цвета,
на которых горели другие - желтые и квадратные.
8
- Тут? - недружелюбно спросил водитель.
Маралов поглядел вперед. Перед ним был словно конец города -
асфальтовая дорога, поднимаясь, упиралась в сугроб, за которым, по всему
чувствовалось, ее уже не было - там начинался уклон в другую сторону, и
из-за снежного гребня торчали только хилые верхушки деревьев.
Маралов молча протянул водителю пятерку. Тот, не включая света, начал
монотонно шуршать бумажками - при этом контур его головы сливался с
подголовником сиденья, а из радио неслись какие-то жуткие завывания.
Маралов испугался - вдруг таксист ограбит? Но тут же почувствовал, что его
испуг совсем не настоящий и не страшный по сравнению с тем, как он сам
может сейчас напугать таксиста.
- Да ты не ищи, голубок, бог с ним, - вкрадчиво сказал он. - Ты
послушай-ка лучше, что я тебе расскажу...
Когда крик таксиста стих где-то за домами, Маралов вылез из машины и
пошел вперед, прямо по снежным заносам. Деревья, ударив ветвями по лицу,
пропустили - Маралов даже не стал нагибаться за сбитой с головы шляпой.
Впереди лежало поле, покрытое заснеженными буграми и ямами, а с ближайшего
бугра на него глядел ухряб в виде небольшой собаки.
- Иду! - Маралов помахал ей рукой. - Сейчас...
Каким-то образом он чувствовал, что постепенно приближается к тайне,
спрятанной за странным словом. Проваливаясь в снег, он шел вперед и эта
уверенность росла. Собака увязалась за ним, привлеченная решительностью
его походки. Увиденное и понятое давней пьяной ночью начинало закипать в
душе, как вода в кастрюле, а понятие "ухряб" стало как бы крышкой - подняв
ее, можно было все мгновенно осознать, если, конечно, не бояться возможных
ожогов. Размашисто шагая по рытвинам и не обращая никакого внимания на
забившийся в ботинки снег, Маралов начал размышлять о возможном смысле
слова. С такой точки зрения он никогда раньше не рассматривал проблему, и
сама новизна и легкость, с которой ему думалось об ухрябе,
свидетельствовала о близости разгадки. "Ухряб", - раскладывал Маралов, -
"хребет" и "ухаб", наверно так. Или..."
"Или" уже не понадобилось. Маралов увидел ухряб сам по себе.
Разумеется, все остальное - небо, снег, деревья - тоже было ухрябом, но
как бы скрытым, принявшим другую форму, - а здесь был ухряб-сырец,
находящийся в своем изначальном виде - это была длинная заснеженная яма с
двумя довольно высокими, в половину мараловского роста, обледенелыми
хребтами по краям.
Уже зная, что делать, Маралов побежал вперед, по дороге расстегивая
пальто, стряхивая с ног ботинки и заливистым смехом отвечая на сумасшедший
лай вертящейся под ногами собаки. Расстояние было небольшим, - и было в
этой пробежке что-то от последних шагов олимпийского факельщика перед
огромной факельной чашей: чем она ближе, тем торжественней и медленней
шаг, тем неизбежней самое главное. Маралову пригрезились все бесконечные
трамваи, автобусы и электрички, самолеты и прогулочные катера, привезшие
его сюда, вся обувь, изношенная на пути к этому месту, все возникавшие
когда-то мысли по поводу того, как удобней и комфортабельнее достичь этой
временной и пространственной точки, все те разумные и серьезные объяснения
происходящего, которые нормальный взрослый человек наклеивает на каждый
поворот своей жизни, - словом, вспомнилось очень многое.
- У-у-у-х-р-я-я-я-я-б! - подняв лицо к небу, закричал Маралов.
А затем решительно, с размаху, повалился в яму и, как сбрасывают
покрывало с памятника, отбросил ненужное большое слово, приготовясь
увидеть то, что за ним.
Нашли его через два дня - лыжники, по торчащему из снега красному
носку.
