Виктор ПЕЛЕВИН
УХРЯБ
1
- Ты мне умно не говори, - сказал Василий Маралов, идеологический
работник на пенсии. - Я сам умный, три книги написал. Проще надо. Вот у
тебя что на руке? Часы, да? Собеседник - друг и в некотором роде ученик -
утвердительно икнул.
- Ну вот и поразмысли. Тут - своя диалектика. Носишь ты их, носишь,
они у тебя тикают, тикают...
- А при чем тут научный атеизм, Вася? Мы ж с тобой о научном ате...
- Ты дослушай. Они тикают, тикают, и вдруг - бац! Ударились о
раковину.
- Почему о раковину?
- Это со мной случай был, еще до пенсии, в Сестрорецке. Я там...
- Ладно, неважно... Ну, ударились и что дальше?
- А дальше у одного маленького колесика зубчик сломался. А все другие
стали недоворачиваться. И часы тебе вместо пятницы возьмут и покажут
какой-нибудь вторник. Вот так и человек... Эй, Петь!
Собеседник уже спал, прижавшись ухом к бежевой клеенке.
- Петь, - сказал Маралов и потряс его за плечо. - Слышь, Петь...
Пойдем, на диванчик ляжешь.
2
Маралов проснулся, подвигал ногой, запутавшейся не то в сбившемся
пододеяльнике, не то в не до конца снятых штанах, и хмуро, привычно
выглянул из тающего ночного мира в залитую серым светом комнату. По его
пробуждающемуся мозгу медленно, как дождевые черви, поползли первые
утренние мысли - они касались окружающего беспорядка. Тот действительно
был ужасен: в комнате царил такой хаос, что в нем даже угадывалась своя
гармония - длинная лужа на полу как бы уравновешивалась вдавленным в кусок
колбасы окурком, а сбитый с ног стул вносил в композицию что-то военное.
Несколько раз быстро шагнув в пустоте и полностью избавясь от штанов
(ремень все-таки, как змея, цапнул холодной пряжкой за ногу), Маралов, как
обычно, принялся наводить внутренний порядок.
Что-то похожее на вкус во рту явственно ощущалось и в душе и было,
кажется, связано со вчерашним разговором, хотя его содержание, тема и даже
примерная траектория совершенно не желали вспоминаться. Словно бы что-то
застряло в мозгу, обособившись от всего остального, и теперь ощущалось как
плотная масса посреди знакомых мыслей - холодная, бесформенная и
угрожающая.
"Вспомнить надо, - думал Маралов, - о чем-то мы таком... О часах, что
ли? Да нет, о часах - это помню. Это мы с атеизма перешли. А вот потом,
когда он на диванчик лег. Час, наверно, бредил... И вот тогда я чего-то
такое... Нет, не помню".
Открывая глаза, Маралов видел вокруг себя загаженную комнату,
закрывая - замечал в себе присутствие глубокой внутренней ямы, где явно
скрывалось что-то опасное. Так продолжалось довольно долго. Маралов не то
чтоб не мог вспомнить в чем было дело, а скорее не мог себя заставить
сделать это, как никогда не мог себя заставить сразу нырнуть в холодную
воду. Получилось все автоматически - в квартире наверху заскрежетали
чем-то по полу, тотчас же Маралов дал себе команду все вспомнить - и
вспомнил.
- Ухряб, - громко сказал он.
Вчера успели еще поговорить о Боге. Оказалось, верят в него оба, но
каждый по-своему. Петя признался, что на каждое партсобрание берет с собой
высушенное волчье ухо, а в особо серьезных случаях три раза обходит клумбу
во дворе, отчего получает небывалый заряд бодрости и мужества.
Маралов хотел было рассказать о том, что он когда-то видел в
Сестрорецке; но совершенно неожиданно для себя начал говорить обобщениями:
что никакого единого Бога нет, просто в каждой стране у людей существует
какое-то главное чувство по поводу жизни, что ли, и если выразить это
чувство в виде сказки или истории, то как раз и получится конкретное
священное писание и каждый конкретный, отдельно взятый Бог.
- Бог, - умильно сказал Маралов, - это как бы персонифицированное
обобщение всего непонятного.
- Чего ж, - помолчав, сказал тогда Петя с диванчика, - у нас за эти
семьдесят лет столько непонятного набралось, что тоже можно обобщать.
Выходит, и Бог такой есть, который этому соответствует?
- Конечно, - сказал Маралов, - объективно должен быть.
- И соответствующая религиозная мистика тоже?
- А почему нет. Легко.
На этом разговор сам собой затих. Маралов долго ворочался, вздыхал и
все думал об этом интересном предмете, пытаясь представить себе
соответствующего Бога. Только вдуматься: огромные портреты над городами и
синие елочки, торжественные заседания и могилы в стенах, бронзовые бюсты и
салют - не просто ведь все это так. Этому, так сказать, материальному, -
размышлял Маралов, - неизбежно должно соответствовать что-то духовное,
сущностное... Это и будет данный конкретный Бог - нечто, неявно вмещающее
в себя все остальное... Маралов незаметно уснул. Потом проснулся и
засуетился Петя - он уже опаздывал на актив в другом конце города.
Проводив его до дверей, Маралов пошел обратно, и тут, в мутном утреннем
полусне, когда он, сидя на кровати, стаскивал брюки, его настигло
невероятно ясное понимание - такое, что, испытав его, он даже не стал
окончательно раздеваться, а оглушенно повалился на простыни и
воспользовался пьяной способностью мгновенно засыпать. Прошло несколько
часов тяжелого сна, во время которого это понимание не рассосалось, а,
наоборот, как пущенный с откоса снежный ком, обросло рыхлым коконом страха
и безнадежности.
- Ухряб! - вдруг сказал Маралов. Ну, да, все дело в этом слове -
именно оно родилось из утренней вспышки ясности, и именно оно было сейчас
в центре темного внутреннего образования.
"А что значит - "ухряб"? - подумал Маралов, с гримасой боли
поворачиваясь к стене. - Ухряб. Ничего не значит".
3
Порядок был наведен, и похмелье прошло. Маралов вглядывался в
зеркало, зачесывая поперек головы длинную пегую прядь и думая, что так
причесываться, в сущности, крайне нелепо - мало того что все видят его
плешивость, так все еще видят и то, каким жалким способом он пытается ее
скрыть. Шевеление в душе вроде попритихло и только иногда напоминало о
себе этим бессмысленным словом, выбрасывая его внезапно на поверхность.
Поправив галстук (пиджак и галстук он надел, чтобы защититься от этой
непонятной внутренней западни), Маралов пошел на кухню.
Проходя по коридору, он вдруг схватился за грудь и прислонился к
дверце стенного шкафа - квартира резко качнулась, некоторое время
продержалась в наклоненном состоянии и медленно вернулась в обычное
положение. Маралов твердо знал, что каким-то образом только что
происшедшее было связано с ухрябом.
- Что ж это такое, а? - вслух спросил он.
- Ух-ряб-зз... - Ух-ряб-зз... - пробило на стене.
Убедившись, что пол больше не качается, Маралов решил повременить с
обедом и часик-другой почитать что-нибудь художественно-приключенческое.
Он прошел в комнату, наугад взял из шкафа серенькую, с кружком на корешке,
книгу и открыл ее, как это обычно делал, на странице своего возраста -
шестьдесят восьмой. (Перед этим Маралов посмотрел, сколько еще осталось
жить, и увидел: двести двадцать восемь. Стало спокойно.)
"...вкручиваясь в раскаленный воздух. Рябая гладь..." Маралов
хмыкнул. Как это так - рябая гладь? Он снова пробежал глазами по строке -
и вдруг всем своим пытающимся расслабиться существом налетел на ухряб,
разделенный точкой.
"К черту, - подумал Маралов. - Надо читать классиков". Он встал с
дивана, вернулся к шкафу и выбрал другую книгу, с золотыми полосками на
корешке.
"...вот-с, умял двух рябчиков, да еще..." Маралов театрально
засмеялся и сделал руками жест веселого недоумения, тоже очень
театральный.
- Привяжется какая-нибудь чушь - громко сказал он книжному шкафу, -
так человек и с ума может сойти. Если, конечно, слаб духом.
4
Не раз еще в тот день Маралов остро ощутил враждебность судьбы.
Удивительная мерзость произошла в кинотеатре - казалось, уж там-то
вовсе неоткуда было взяться ухрябу - и на тебе; на стене - картина, на
картине - рябина, а по бокам два подсолнуха. Так что справа ли налево,
слева ли направо - ухряб сидел в засаде и недобрым глазом смотрел на
Маралова. И как замаскировался! Не будь Маралов начеку...
Выйдя из кинотеатра на улицу, Маралов прошел полсотни метров и
оказался у магазина. "Надо было мяса купить, - подумал он, - наделать
котлет на праздники". Войдя в мясной отдел, он увидел мужчину в белом
колпаке, который, коротко поглядев ему в глаза, поднял большой,
спортивного вида, топор.
- У! - выдохнул он.
- Хряб! - вонзился топор в доску. И голая, мертвая нога - быка, что
ли, - разделилась надвое. Зажав рот, Маралов выскочил на улицу и быстро
пошел к остановке. По дороге он заметил, как на другой стороне улицы
несколько солдат-стройбатовцев в серых ордынских подшлемниках крепят на
стене дома большущий плакат. На плакате была нарисована девушка в
кокошнике, с детскими глазами и развитой грудью; ее выпяченное правое
бедро огибала надпись:
Успеха участникам ХI международного фестиваля
за Разоружение и Ядерную Безопасность!
И хоть Маралов и не заметил во всем этом никакого ухряба, все равно у
него осталось четкое чувство, что тот присутствует и на плакате, и в этих
солдатах, и даже в октябрьском небе над головой.
Надвинув поглубже шляпу и отворачиваясь от ветра он засеменил домой.
5
За последние два дня ухряб из маленькой щелочки внутри превратился в
бездонную и безграничную пропасть над которой Маралов висел, цепляясь за
крохи уже не здравого смысла, или, скажем, разума, - а просто некоторой
остаточной неухрябности. То, что ухряб глядел отовсюду, уже не удивляло -
удивляло скорее то, что внутри еще оставалось что-то другое.
Маралов пробовал размышлять, почему ухряб не был заметен раньше, - и
быстро нашел ответ. Все вокруг, без сомнения, было точно так же пронизано
и наполнено ухрябом - и два дня, и пять лет назад, задолго до прозрения.
Но тогда ухряб не мог попасть ему в душу, а раз его там не было, не
замечался и внешний ухряб, такой безмерный и грандиозный.
"Ведь заметить, - думал Маралов, - понять что-то про окружающий
конкретный мир или про другого конкретного человека можно только одним
способом - увидев в нем что-то, что уже есть у тебя внутри..."
До своего сна, до того, как это что-то, мелькнув сначала неясной
точкой где-то на периферии души, вдруг с ужасающей скоростью понеслось к
самому центру личности и лопнуло там, превратившись в ухряб и осветив
внутренний мир Маралова тусклым красным мерцанием, - до этого сна Маралов
видел воздух как воздух, асфальт как асфальт и так далее, теперь же
оказалось что все вокруг - просто форма, в которой временно застыл ухряб,
- так же, как бронза остается той же бронзой, отливаясь и в солдатика, и в
крестик, и в памятник Кирову. Итак, огромный, безмерный ухряб, а в центре
- просвеченный ухрябом Маралов, осознающий, что самое главное для него -
удержаться от понимания того, что и он, в сущности, тоже ухряб.
Сколько ж я так протяну-то? - с тоской подумал Маралов и ничего не
смог ответить себе на этот вопрос. Надо отвлечься - заняться работой.
Работа, слава Богу, была - отвечать на письма трудящихся в журнал "Вопросы
методологии", где Маралов, чтоб не чувствовать себя окончательным
пенсионером, сидел на договоре. Стопка нераспечатанных писем как раз ждала
на столе; Маралов наугад взял конверт, исписанный косым детским почерком,
и вскрыл.
"Дорогая редакция! - прочитал он. - Я очень люблю ваш журнал и все
время его читаю. Особенно мне понравилась статья М.Столповского о мертвых
космонавтах. Сейчас я закончил десятый класс и все думаю - зачем я живу на
свете? И не понимаю. Пожалуйста, ответьте мне на этот вопрос.
Коля М. г.Сестрорецк."
"Нормально, - прикинул Маралов, - и всегда уместно. Напутственное
слово канает в любой номер. Допустим, одна колонка - это страницы
полторы... Главное - без официоза, интимно".
Маралов сел за машинку и вставил в нее чистый лист.
"Меня, признаться, надолго заставило задуматься твое письмо, Николай.
Ты, судя по тому, что сообщаешь о себе, еще очень молод - а уже
чувствуется в твоем тоне какая-то усталость, расхоложенность - и это
пугает. Может быть, это мне показалось - тогда извини. Теперь по существу
твоего письма. Видно, что ты всерьез размышляешь над жизнью, задавая себе
вопрос, над которым всегда бились лучшие умы человечества. К сожалению,
здесь вряд ли существует простой и однозначный ответ (хотя его и пытались
в свое время дать многие религиозные и философские учения). Может быть,
человек отвечает на этот вопрос всей своей жизнью, и только в самом ее
конце начинает понимать, зачем он жил и какой в этом смысл... Для чего же
все-таки мы живем? Да для того, чтобы каждое утро радоваться свежему
дыханию утра..."
"Нет, так не пойдет, - подумал Маралов, - как это так: "каждое утро
радоваться дыханию утра..." Некрасиво".
"...свежему дыханию ветра, солнцу, прекрасным человеческим лицам;
своему делу, которое обязательно должно приносить радость. Мы живем для
того, чтобы по вечерам смотреть на звезды в темном небе и думать о той
безмерности, крохотной частичкой которой мы являемся; мы живем для того,
чтобы любить и быть любимыми, чтобы быть счастливыми и дарить счастье
другим. Мы живем для того, чтобы разгадывать тайны вселенной и оставлять
знания нашим детям, для того, чтобы..." - Достучу после "Времени", - решил
Маралов.
6
...Обращая внимания на дождик пополам со снегом, сходятся к центру
города. Бодрое, хорошее сегодня у людей настроение. День добрый! -
мглистым ноябрьским вечером говорило на кухне радио.
"Ну и дался же им этот ухряб", - с тоской подумал Маралов.
Окончательно он вот как ощущал свое положение: стоит на нижнем ухрябе, а
сверху, плитою пресса, медленно спускается другой ухряб; сам Маралов жив
до сих пор только потому, что не соглашается признать себя ухрябом, хоть и
понимает, что это нечестно.
- В таких ситуациях не нужно бояться взглянуть правде в глаза. И
конечно, нужно помнить все хорошее, что было. Об этом и поет группа "Дюран
Дюран", - заключило радио.
- Ухряб! Ухряб! - крикнул Маралов, вскакивая с табуретки и кидаясь к
репродуктору. - Ухряб! Ухряб!
Заткнувшись наконец, репродуктор повис на одном гвозде. Маралов
перевел дух. Самым главным для продолжения существования было сохранить
баланс между верхним и нижним ухрябом, или, может быть - между внешним и
внутренним. Ухряб, заключенный в словах из радио, чуть было не нарушил
этого равновесия - но от страха, в момент балансирования на самом краю
распада, сознание Маралова мгновенно выработало простой и ясный план.
Дело было в том, что ухряб хоть и поглотил весь видимый мир, но еще
не выявил своей подлинной сущности. А у Маралова давно уже возникло
основанное на некоторых мелких наблюдениях подозрение, что никакого ухряба
никогда и не было, - на самом деле существовало нечто другое, и в тот
момент, когда оно ворвалось к нему в душу, оно проделало в ней дыру, из
которой весь Маралов вытек бы, как молоко из бракованного пакета, не
заткни он брешь. Ухряб - это было, во-первых, звуковое, во-вторых -
буквенное и, в-третьих - смысловое сочетание, служившее для закрывания
дыры. (Борт "Титаника", пропоротый айсбергом, и всякая дрянь, затыкающая
пробоину; в машинном отделении ухряб - это промасленная ветошь, в
пассажирском - постельное белье, смокинги и платья, и так далее.) Ухряб -
не что иное, как символ, конкретный, отдельно взятый символ, - думал
Маралов, надевая пальто и закутывая горло шарфом цвета хозяйственного
мыла. - И вскрыть его надо с помощью самого этого символа, то есть ухряба.
Да и исторический опыт свидетельствует, что один ухряб уничтожается с
помощью другого, создаваемого на его месте.
- Сейчас узнаем, - шептал Маралов, запирая квартирную дверь и
спускаясь к лифту, - сейчас узнаем, что там прячется...
Маралов знал, что там прячется нечто нестерпимое, нечто такое,
присутствия чего он не мог вынести даже секунды, - и теперь собирался
зайти к этой нестерпимости как бы со спины, поглядеть на нее хоть одним
глазом.
7
Такси остановилось быстро. Маралов сел на переднее сиденье, поглядел
на шофера и даже вздрогнул от отвращения: у того между усов шевелился
нежно-розовый раздвоенный ухряб. Зашевелившись, он растянулся сразу во все
стороны, за ним мелькнуло что-то влажное, и Маралов услышал:
- Далеко?
- Ухряб, - тихо ответил Маралов, как и предусматривал его план.
- Тут рядом, - сказал водитель - понятие растяжимое. Где - тут рядом?
- Ухряб, - произнес Маралов с чуть другой интонацией.
- Прямо... - задумался водитель, - до самого конца?
- Ухряб! - испуганно выпалил Маралов. Слова таксиста его смутили.
- Угу так угу, - пробормотал водитель. - Вот только кричать не надо.
- Он явно обиделся.
Улица понеслась навстречу - улица для водителя, а для Маралова -
известно что: имевшее по бокам отдельные вертикальные ухрябы серого цвета,
на которых горели другие - желтые и квадратные.
8
- Тут? - недружелюбно спросил водитель.
Маралов поглядел вперед. Перед ним был словно конец города -
асфальтовая дорога, поднимаясь, упиралась в сугроб, за которым, по всему
чувствовалось, ее уже не было - там начинался уклон в другую сторону, и
из-за снежного гребня торчали только хилые верхушки деревьев.
Маралов молча протянул водителю пятерку. Тот, не включая света, начал
монотонно шуршать бумажками - при этом контур его головы сливался с
подголовником сиденья, а из радио неслись какие-то жуткие завывания.
Маралов испугался - вдруг таксист ограбит? Но тут же почувствовал, что его
испуг совсем не настоящий и не страшный по сравнению с тем, как он сам
может сейчас напугать таксиста.
- Да ты не ищи, голубок, бог с ним, - вкрадчиво сказал он. - Ты
послушай-ка лучше, что я тебе расскажу...
Когда крик таксиста стих где-то за домами, Маралов вылез из машины и
пошел вперед, прямо по снежным заносам. Деревья, ударив ветвями по лицу,
пропустили - Маралов даже не стал нагибаться за сбитой с головы шляпой.
Впереди лежало поле, покрытое заснеженными буграми и ямами, а с ближайшего
бугра на него глядел ухряб в виде небольшой собаки.
- Иду! - Маралов помахал ей рукой. - Сейчас...
Каким-то образом он чувствовал, что постепенно приближается к тайне,
спрятанной за странным словом. Проваливаясь в снег, он шел вперед и эта
уверенность росла. Собака увязалась за ним, привлеченная решительностью
его походки. Увиденное и понятое давней пьяной ночью начинало закипать в
душе, как вода в кастрюле, а понятие "ухряб" стало как бы крышкой - подняв
ее, можно было все мгновенно осознать, если, конечно, не бояться возможных
ожогов. Размашисто шагая по рытвинам и не обращая никакого внимания на
забившийся в ботинки снег, Маралов начал размышлять о возможном смысле
слова. С такой точки зрения он никогда раньше не рассматривал проблему, и
сама новизна и легкость, с которой ему думалось об ухрябе,
свидетельствовала о близости разгадки. "Ухряб", - раскладывал Маралов, -
"хребет" и "ухаб", наверно так. Или..."
"Или" уже не понадобилось. Маралов увидел ухряб сам по себе.
Разумеется, все остальное - небо, снег, деревья - тоже было ухрябом, но
как бы скрытым, принявшим другую форму, - а здесь был ухряб-сырец,
находящийся в своем изначальном виде - это была длинная заснеженная яма с
двумя довольно высокими, в половину мараловского роста, обледенелыми
хребтами по краям.
Уже зная, что делать, Маралов побежал вперед, по дороге расстегивая
пальто, стряхивая с ног ботинки и заливистым смехом отвечая на сумасшедший
лай вертящейся под ногами собаки. Расстояние было небольшим, - и было в
этой пробежке что-то от последних шагов олимпийского факельщика перед
огромной факельной чашей: чем она ближе, тем торжественней и медленней
шаг, тем неизбежней самое главное. Маралову пригрезились все бесконечные
трамваи, автобусы и электрички, самолеты и прогулочные катера, привезшие
его сюда, вся обувь, изношенная на пути к этому месту, все возникавшие
когда-то мысли по поводу того, как удобней и комфортабельнее достичь этой
временной и пространственной точки, все те разумные и серьезные объяснения
происходящего, которые нормальный взрослый человек наклеивает на каждый
поворот своей жизни, - словом, вспомнилось очень многое.
- У-у-у-х-р-я-я-я-я-б! - подняв лицо к небу, закричал Маралов.
А затем решительно, с размаху, повалился в яму и, как сбрасывают
покрывало с памятника, отбросил ненужное большое слово, приготовясь
увидеть то, что за ним.
Нашли его через два дня - лыжники, по торчащему из снега красному
носку.
