Виктор ПЕЛЕВИН
УХРЯБ
1
- Ты мне умно не говори, - сказал Василий Маралов, идеологический
работник на пенсии. - Я сам умный, три книги написал. Проще надо. Вот у
тебя что на руке? Часы, да? Собеседник - друг и в некотором роде ученик -
утвердительно икнул.
- Ну вот и поразмысли. Тут - своя диалектика. Носишь ты их, носишь,
они у тебя тикают, тикают...
- А при чем тут научный атеизм, Вася? Мы ж с тобой о научном ате...
- Ты дослушай. Они тикают, тикают, и вдруг - бац! Ударились о
раковину.
- Почему о раковину?
- Это со мной случай был, еще до пенсии, в Сестрорецке. Я там...
- Ладно, неважно... Ну, ударились и что дальше?
- А дальше у одного маленького колесика зубчик сломался. А все другие
стали недоворачиваться. И часы тебе вместо пятницы возьмут и покажут
какой-нибудь вторник. Вот так и человек... Эй, Петь!
Собеседник уже спал, прижавшись ухом к бежевой клеенке.
- Петь, - сказал Маралов и потряс его за плечо. - Слышь, Петь...
Пойдем, на диванчик ляжешь.
2
Маралов проснулся, подвигал ногой, запутавшейся не то в сбившемся
пододеяльнике, не то в не до конца снятых штанах, и хмуро, привычно
выглянул из тающего ночного мира в залитую серым светом комнату. По его
пробуждающемуся мозгу медленно, как дождевые черви, поползли первые
утренние мысли - они касались окружающего беспорядка. Тот действительно
был ужасен: в комнате царил такой хаос, что в нем даже угадывалась своя
гармония - длинная лужа на полу как бы уравновешивалась вдавленным в кусок
колбасы окурком, а сбитый с ног стул вносил в композицию что-то военное.
Несколько раз быстро шагнув в пустоте и полностью избавясь от штанов
(ремень все-таки, как змея, цапнул холодной пряжкой за ногу), Маралов, как
обычно, принялся наводить внутренний порядок.
Что-то похожее на вкус во рту явственно ощущалось и в душе и было,
кажется, связано со вчерашним разговором, хотя его содержание, тема и даже
примерная траектория совершенно не желали вспоминаться. Словно бы что-то
застряло в мозгу, обособившись от всего остального, и теперь ощущалось как
плотная масса посреди знакомых мыслей - холодная, бесформенная и
угрожающая.
"Вспомнить надо, - думал Маралов, - о чем-то мы таком... О часах, что
ли? Да нет, о часах - это помню. Это мы с атеизма перешли. А вот потом,
когда он на диванчик лег. Час, наверно, бредил... И вот тогда я чего-то
такое... Нет, не помню".
Открывая глаза, Маралов видел вокруг себя загаженную комнату,
закрывая - замечал в себе присутствие глубокой внутренней ямы, где явно
скрывалось что-то опасное. Так продолжалось довольно долго. Маралов не то
чтоб не мог вспомнить в чем было дело, а скорее не мог себя заставить
сделать это, как никогда не мог себя заставить сразу нырнуть в холодную
воду. Получилось все автоматически - в квартире наверху заскрежетали
чем-то по полу, тотчас же Маралов дал себе команду все вспомнить - и
вспомнил.
- Ухряб, - громко сказал он.
Вчера успели еще поговорить о Боге. Оказалось, верят в него оба, но
каждый по-своему. Петя признался, что на каждое партсобрание берет с собой
высушенное волчье ухо, а в особо серьезных случаях три раза обходит клумбу
во дворе, отчего получает небывалый заряд бодрости и мужества.
Маралов хотел было рассказать о том, что он когда-то видел в
Сестрорецке; но совершенно неожиданно для себя начал говорить обобщениями:
что никакого единого Бога нет, просто в каждой стране у людей существует
какое-то главное чувство по поводу жизни, что ли, и если выразить это
чувство в виде сказки или истории, то как раз и получится конкретное
священное писание и каждый конкретный, отдельно взятый Бог.
- Бог, - умильно сказал Маралов, - это как бы персонифицированное
обобщение всего непонятного.
- Чего ж, - помолчав, сказал тогда Петя с диванчика, - у нас за эти
семьдесят лет столько непонятного набралось, что тоже можно обобщать.
Выходит, и Бог такой есть, который этому соответствует?
- Конечно, - сказал Маралов, - объективно должен быть.
- И соответствующая религиозная мистика тоже?
- А почему нет. Легко.
На этом разговор сам собой затих. Маралов долго ворочался, вздыхал и
все думал об этом интересном предмете, пытаясь представить себе
соответствующего Бога. Только вдуматься: огромные портреты над городами и
синие елочки, торжественные заседания и могилы в стенах, бронзовые бюсты и
салют - не просто ведь все это так. Этому, так сказать, материальному, -
размышлял Маралов, - неизбежно должно соответствовать что-то духовное,
сущностное... Это и будет данный конкретный Бог - нечто, неявно вмещающее
в себя все остальное... Маралов незаметно уснул. Потом проснулся и
засуетился Петя - он уже опаздывал на актив в другом конце города.
Проводив его до дверей, Маралов пошел обратно, и тут, в мутном утреннем
полусне, когда он, сидя на кровати, стаскивал брюки, его настигло
невероятно ясное понимание - такое, что, испытав его, он даже не стал
окончательно раздеваться, а оглушенно повалился на простыни и
воспользовался пьяной способностью мгновенно засыпать. Прошло несколько
часов тяжелого сна, во время которого это понимание не рассосалось, а,
наоборот, как пущенный с откоса снежный ком, обросло рыхлым коконом страха
и безнадежности.
- Ухряб! - вдруг сказал Маралов. Ну, да, все дело в этом слове -
именно оно родилось из утренней вспышки ясности, и именно оно было сейчас
в центре темного внутреннего образования.
"А что значит - "ухряб"? - подумал Маралов, с гримасой боли
поворачиваясь к стене. - Ухряб. Ничего не значит".
3
Порядок был наведен, и похмелье прошло. Маралов вглядывался в
зеркало, зачесывая поперек головы длинную пегую прядь и думая, что так
причесываться, в сущности, крайне нелепо - мало того что все видят его
плешивость, так все еще видят и то, каким жалким способом он пытается ее
скрыть. Шевеление в душе вроде попритихло и только иногда напоминало о
себе этим бессмысленным словом, выбрасывая его внезапно на поверхность.
Поправив галстук (пиджак и галстук он надел, чтобы защититься от этой
непонятной внутренней западни), Маралов пошел на кухню.
Проходя по коридору, он вдруг схватился за грудь и прислонился к
дверце стенного шкафа - квартира резко качнулась, некоторое время
продержалась в наклоненном состоянии и медленно вернулась в обычное
положение. Маралов твердо знал, что каким-то образом только что
происшедшее было связано с ухрябом.
- Что ж это такое, а? - вслух спросил он.
- Ух-ряб-зз... - Ух-ряб-зз... - пробило на стене.
Убедившись, что пол больше не качается, Маралов решил повременить с
обедом и часик-другой почитать что-нибудь художественно-приключенческое.
Он прошел в комнату, наугад взял из шкафа серенькую, с кружком на корешке,
книгу и открыл ее, как это обычно делал, на странице своего возраста -
шестьдесят восьмой. (Перед этим Маралов посмотрел, сколько еще осталось
жить, и увидел: двести двадцать восемь. Стало спокойно.)
"...вкручиваясь в раскаленный воздух. Рябая гладь..." Маралов
хмыкнул. Как это так - рябая гладь? Он снова пробежал глазами по строке -
и вдруг всем своим пытающимся расслабиться существом налетел на ухряб,
разделенный точкой.
"К черту, - подумал Маралов. - Надо читать классиков". Он встал с
дивана, вернулся к шкафу и выбрал другую книгу, с золотыми полосками на
корешке.
"...вот-с, умял двух рябчиков, да еще..." Маралов театрально
засмеялся и сделал руками жест веселого недоумения, тоже очень
театральный.
- Привяжется какая-нибудь чушь - громко сказал он книжному шкафу, -
так человек и с ума может сойти. Если, конечно, слаб духом.
4
Не раз еще в тот день Маралов остро ощутил враждебность судьбы.
Удивительная мерзость произошла в кинотеатре - казалось, уж там-то
вовсе неоткуда было взяться ухрябу - и на тебе; на стене - картина, на
картине - рябина, а по бокам два подсолнуха. Так что справа ли налево,
слева ли направо - ухряб сидел в засаде и недобрым глазом смотрел на
Маралова. И как замаскировался! Не будь Маралов начеку...
Выйдя из кинотеатра на улицу, Маралов прошел полсотни метров и
оказался у магазина. "Надо было мяса купить, - подумал он, - наделать
котлет на праздники". Войдя в мясной отдел, он увидел мужчину в белом
колпаке, который, коротко поглядев ему в глаза, поднял большой,
спортивного вида, топор.
- У! - выдохнул он.
- Хряб! - вонзился топор в доску. И голая, мертвая нога - быка, что
ли, - разделилась надвое. Зажав рот, Маралов выскочил на улицу и быстро
пошел к остановке. По дороге он заметил, как на другой стороне улицы
несколько солдат-стройбатовцев в серых ордынских подшлемниках крепят на
стене дома большущий плакат. На плакате была нарисована девушка в
кокошнике, с детскими глазами и развитой грудью; ее выпяченное правое
бедро огибала надпись:
Успеха участникам ХI международного фестиваля
за Разоружение и Ядерную Безопасность!
И хоть Маралов и не заметил во всем этом никакого ухряба, все равно у
него осталось четкое чувство, что тот присутствует и на плакате, и в этих
солдатах, и даже в октябрьском небе над головой.
Надвинув поглубже шляпу и отворачиваясь от ветра он засеменил домой.
5
За последние два дня ухряб из маленькой щелочки внутри превратился в
бездонную и безграничную пропасть над которой Маралов висел, цепляясь за
крохи уже не здравого смысла, или, скажем, разума, - а просто некоторой
остаточной неухрябности. То, что ухряб глядел отовсюду, уже не удивляло -
удивляло скорее то, что внутри еще оставалось что-то другое.
Маралов пробовал размышлять, почему ухряб не был заметен раньше, - и
быстро нашел ответ. Все вокруг, без сомнения, было точно так же пронизано
и наполнено ухрябом - и два дня, и пять лет назад, задолго до прозрения.
Но тогда ухряб не мог попасть ему в душу, а раз его там не было, не
замечался и внешний ухряб, такой безмерный и грандиозный.
"Ведь заметить, - думал Маралов, - понять что-то про окружающий
конкретный мир или про другого конкретного человека можно только одним
способом - увидев в нем что-то, что уже есть у тебя внутри..."
До своего сна, до того, как это что-то, мелькнув сначала неясной
точкой где-то на периферии души, вдруг с ужасающей скоростью понеслось к
самому центру личности и лопнуло там, превратившись в ухряб и осветив
внутренний мир Маралова тусклым красным мерцанием, - до этого сна Маралов
видел воздух как воздух, асфальт как асфальт и так далее, теперь же
оказалось что все вокруг - просто форма, в которой временно застыл ухряб,
- так же, как бронза остается той же бронзой, отливаясь и в солдатика, и в
крестик, и в памятник Кирову. Итак, огромный, безмерный ухряб, а в центре
- просвеченный ухрябом Маралов, осознающий, что самое главное для него -
удержаться от понимания того, что и он, в сущности, тоже ухряб.
Сколько ж я так протяну-то? - с тоской подумал Маралов и ничего не
смог ответить себе на этот вопрос. Надо отвлечься - заняться работой.
Работа, слава Богу, была - отвечать на письма трудящихся в журнал "Вопросы
методологии", где Маралов, чтоб не чувствовать себя окончательным
пенсионером, сидел на договоре. Стопка нераспечатанных писем как раз ждала
