паренек сдался. Несчастный охранник, боясь, что по нему уже ползают вши,
стал плакаться бабе, что не может вынести эту работу и, обретя откуда-то
бесстрашный дух, пошагал звонить доктору, докладывая: что ничего с ним
сделать нельзя, что он никак не встает и, может, даже скоро помрет. Док-
тор дал совет пареньку будить своих и увозить его подальше от больницы,
на каталке, и скинуть в сугроб. Но паренек сказал о вшах, чесотке и от-
казался наотрез. И доктор, сам уже понимая, что придется принять, ска-
зал, чтоб его отдали обрабатывать санитарке и что спустится, когда вымо-
ют, на осмотр. После этих слов прошло еще время, потому как, убедившись,
что он полуживой, ждали просто его смерти. Чтобы даром не возиться. И
баба, санитарка, убежденная охранником, все откладывала да ждала - того
же охранника, чтобы ей помог. Потом она устала ждать и одна начала его
обрабатывать, чем могла оберегаясь: волосы спрятала в косынку, натянула
резиновые перчатки, халатец второй драный и соорудила на рот повязку.
Было ей не страшно, только боялась, что застудится. "Лежишь вот, за-
раза ты, квартиру продал и лежишь",н пыхтела Антонина, не зная, с какого
боку к нему подойти. Сухонькая, почти костлявая, она отволокла мешок
ближе к ванне, удивившись, до чего легок, будто пухом набит. Вони она не
слышала. Жалко ей было портить такую большую пленку, подумала - может,
сгодится, если потихоньку ее от него высвободить, а потом отмыть. Надо
ж, снабжают их, скоропомощных, такой пленкой, не жалко для бомжей. Но,
вспомнив про чесотку, решила уж без жалости резать, так и легче; надо ей
собой рисковать, заразу в дом нести! Одежды до того были на нем гнилые,
что и сами распадались, вшивые.
Избавившись с трудом от гнилья, Антонина облила ему растворчиком в
паху, тощую бороденку и голову, уничтожая вшей. Должно было обождать ми-
нут пять, чтобы жидкость подействовала. Он лежал голый на кафельном, за-
литом и хлоркой, и ядом полу, и его надо было еще остричь, а потом уж
класть в ванну. Вода, которую пустила баба, как на морозе, дышала паром,
но Антонина отчего-то переживала и ругалась, будто ее обманывали, и
лился кипяток вместо горячей. Потом стригла голову, выбрасывая трав-
леные космы волос в ведро. Ножницы были тупые, здешние, и она материла
уже эти ножницы, похожие на плоскогубцы. Тот покойно и теплей похрипывал
- может, испытывая небесную легкость, что вши исчезли. Баба думала легко
его поднять, но вдруг надорвалась - он будто и тяжелей сделался без по-
лиэтилена, без гнилых своих одежд, без волос и вшей, так что Антонина
отчаялась.
Нет у нее сил тащить этот груз в ванну. Потопталась. Решилась было
уйти и звать охрану, пускай тащут. Но знала же она, что не станут и луч-
ше спрячутся, бросят его, а он-то на полу лежит. Жалко, что на полу.
Нельзя так. Да и доктор, может, ругаться будет, что бросили. "Тьфу ты,
да не надорвусь, легкий же он, откуда в нем весу взяться, а я дура! Ну,
давай, чего развалился, мне, что ль, зубами тебя тащить? Вставай на но-
ги, хоть упрись, слышь, а то брошу. Понарожали вас, толку-то, только
знаете, что жрать да пить. А ну, упрись, сказала, давай, что я, одна
надрываться буду, что мне, делов других нету!" Взвалила его, тужась из
последних сил, на живот. "Ногу затаскивай!" - кричит, и тут почудилось
ей, что стало от крика и легче. И он-то захрипел, захрипел - и перетащил
ногу одну, трясущуюся и скрюченную, в корыто. "Другую давай, я ж держу,
вон водичка горячая, ну ты упрись, не жалей-то себя, рано еще". И другая
его нога, шатаясь и дрожа, опустилась в дымящуюся воду. Тут баба и его
спустила потихоньку. "Ух, отмокай... Ну и вони с тебя, ну и вони..."
Уверовала Антонина, что он слышит, все понимает. Мыть его потому
стеснялась и противилась, но видя, что он не двигается, а только будто
млеет, покричала да принялась тереть. От воды валил столбом пар - и он
то пропадал в нем, то вдруг являлся, так что баба и отмывала его, ничего
в том чаду не видя, только без умолку горячечно выговариваясь: "Я мужа
своего сроду не мыла, а тебя вон мою... Ну чего ж вам не живется, зара-
зам, и охота вам ходить-то в говне... А потом отмывай вас от этого гов-
на, а ты знаешь, какая у меня зарплата, да я еще вас должна отмывать,
сраных да ссаных, тьфу... Вот одни люди работают всю жизть, горбатятся и
помирают потом с грыжей, с пустыми карманами, никому не нужны, хоть и
работали, а другие не работали ни в жисть, и такие же им права - ванна,
горячая вода..."
Вода теперь шумно хлестала из душа, ванна обмелела, таял и белый чис-
тый столб пара. Баба стояла с душем в руках, который держала, будто по-
жарный шланг, и тушила, где видела, оставшуюся тлеть грязь. Думая о той
грязи, Антонина вдруг стихла и ослабла, увидав с ног до головы и всего
этого человека. Это был молодой человек, чуть не мальчик, но измученный
и тощий, как старик. Чесотка сделала его кожу одной темнотой, и только
лицо да руки были режущей белизны, красоты.
Он лежал в корыте грязной больничной ванны так глубоко и убито, будто
висел, приколоченный к ней гвоздями. Что баба силилась отмыть как грязь,
но так и не отмыла - свинцовые полосы, черные пятна - были раны. Но та-
кой, израненный, и делался он вдруг человеком, так что у Антонины сщеми-
ло не своей болью сердце. Тишина в санобработке, недвижная и тяжкая, что
оглоушила ее, теперь ушла в сырой холодный покойный воздух, в подпол и
стены кафеля: человек этот не дышал и был, чудилось, давно уже мертв.
Не двигаясь с места, Антонина отстаивала минуту за минутой с долготой
то ли мучения, то ли терпения, и не зная, как теперь быть. Живая душа,
одна во всей этой воздушной непостижимой тиши, баба никак не могла оду-
маться и начать выполнять ту другую работу, которая и не была для нее
другой, черная да сподручная. В том, кого она обрабатывала, готовилась
уж вытащить, больше не было жизни; и такой вот чужой, будто убитый, он и
все вокруг делал другим, чужим. Стоя недвижно, ничего не знающая, не
помнящая, баба глядела и глядела на него, как он лежит, и взгляд ее из-
мучивали белокожие и гладкие, что небесные, его ручонки - уроды в том
панцирном, рачьем от чесотки теле, невесомые, от вида которых только что
и сщемит жалостью.
Сутки дежурства у всех одинаково подходили к концу. Народец же в гор-
больнице начинал шевелиться, вставать. Хождения начинались с докторов.
Доктор, объявившийся под утро в приемном покое, обнаружил в санобработке
свежевымытый труп, узнав от одинешенькой санитарки только то, что всех
она звала, но никто не пришел.
Охранники, спросонья, с похмелья, не взяли в толк, что санитарка, бу-
дившая их, просила вытащить из ванны труп. Но когда выяснилось, что это
труп и что бомж так и помер на обработке, они с унынием пошагали делать
свое дело н охрана тут, позарившись на добавку в деньгах, отвечала и за
морг. Доктор, усталый и дремучий, оформлял теперь, сидя безвылазно в ка-
бинетике, эту смерть. Делала что-то и гундосая плаксивая медсестра, ко-
торой не дали доспать,н писала по трупу исходные данные зеленкой, как
тут и было положено; на кастрюлях пищеблока малевали номерняки отделений
масляной, всегда отчего-то кроваво-красной краской; на синих казенных
пижамах вытравляли учетные номера хлоркой; подушки, простыни, пододеяль-
ники, халаты, полотенца штамповали, будто бумажно-важные, той же пе-
чатью, что и больничные листы, свидетельства о смерти, акты о приемке
вещей или накладные, а трупы метили зеленкой.
Все не спали, все трудились. И хоть промаялись почти сутки без дела,
но теперь, под конец, ругались, что без отдыха все сутки работали. И
точно так, променяв праздник на двойную оплату, почти и не праздновав, а
отбывая дежурство, вдруг откуда-то помнили, что праздник был - и вот под
конец испортился, сгорел. И все жалели да жаловались, что неизвестный
умер. Труп вынуждал оставаться на рабочих местах - и только охранники,
которые скоренько спустили его лифтом в подвал морга, хоть и глотнули в
том подвале холода, сменились и ушли по домам. Всех дольше убиралась в
санобработке санитарка, глядя безрадостно куда-то под ноги, в пол. Кто
ходил, бегал кругом - доктор, сестра, охранники,н успели, растоптав лужи
натекшей тут водицы, ядовитой да с хлоркой, нахлюпать по всему приемно-
му, во всю прямую его коридоров извилину. И ползала баба с тряпкой и с
тазиком, не разгибая спины, из конца в конец, и тихонько от бессилия
плакала...
Когда после праздников заработала и приехала труповозка, то не обнару-
жили тела - тела неизвестного. В леденящей пещере морга бетонная лавка
была голо покрыта белой, в темнотах мертвецкого пота, простыней. Ту лав-
ку и простыню опознали охранники, которые собственными руками сгружали
тело неизвестного, завернутое ими, чтобы не заразиться. Только оно и
должно было храниться в морге. Все праздничные дни никто больше в боль-
нице не умирал, будто терпели, так что охранники, той ночью разок спус-
тившись в подвал, уже и не наведывались и не могли знать, когда оно точ-
но исчезло. Но булыжная дверь, что вела с больничного двора в подвал,
оказалось, не имела вот уж год замка, и потому прибывшей по вызову мили-
цией был установлен как сам собой разумеющийся факт ограбления. Это чудо
- кража трупа бомжа из морга,н обнародованное с пылу да с жару столичны-
ми газетками, ужаснуло читающую Москву. Но на другой день о нем уже ник-
то не помнил, только разве в самой больнице, где приказом главврача уво-
лили нерадивых охранников на произвол судьбы и врезали замок в дверь
морга.
