Олег ПАВЛОВ
Конец века
СОБОРНЫЙ РАССКАЗ
Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали
этого одному из сих меньших, то не сделали Мне.
Ев. от Матфея, гсгл. 25, ст. 45
Людей этих называют бомжами. Живут они воровством, попрошайничая, а
то и как зверье - на помойках, поедая отбросы, падаль... Все дело в том,
что у этих людей нет жилья. А раз нет жилья, то нет и прописки с паспор-
том. Если нет у тебя жилья да паспорта, то хоть умирай. Но сразу-то не
помрешь. И гонимый голодом, холодом, беспросветной угрозой побоев от ми-
лиции да и от всякого загулявшего молодца, ты и выживаешь, как можешь,
до самой смерти.
В советское время люди такого сорта запрятывались в тюрьмы, уголовные
и лечебно-трудовые, в психушки, что содержались худо-бедно государством,
и воздух городов был чист. Тогда местом их обитания, существования стали
добычливые северные края и дальневосточные порты, где было легче зате-
ряться, прокормиться. Их кормили шабашка, прииски, путина, шахты, куда
самых жизнестойких и крепких охотно нанимали местечковые хозяйственники
н без паспортов, но за меньшую плату. Вот как бывало, к примеру, в Мага-
дане: с вечера тебя напоят вусмерть, а наутро в море очухаешься, одура-
ченный, где уж принуждают работать на себя всю путину ушлые рыбаки. Но
кто бичевал в Магадане том, знать, давно померли. Давным-давно стало все
не так. Рыбы нет, говорят, да в морях пусто - дороговизна, ни души. Мо-
жет, сами те рыбаки, запродав в прошлой еще жизни харьковские да курские
ненужные им тогда квартирки, но в одну ночь дружно всенародно обнищав, а
за год свято поодиночке спившись, ловят пустыми черными ртами воздух,
будто вытащенные из воды рыбины, издыхают на московском тепловатом снеж-
ку, выпучивая немые глазища на ставших огромными пешеходов.
Рождество было или не Рождество, но праздник этот признавался как го-
сударственный, отмечался уже наравне с Новым годом, и могло иметь место,
что отмечали той ночью в горбольнице, точно теперь не скажешь, и Рож-
дество. Столпилось праздников, будто справляли старого года похороны. И
все дни густо валил снег, засыпая бездонную Москву. Было дремотно от
жгучих морозов, белым-бело, и долготу дня утопляли болотисто-морозные
белые ночи.
Больница не отдыхала, была двойная оплата труда, и всегда находились
люди, которых даже большинство, готовые запродать свой праздник за эти
праздничные: огромные, как чудилось, и валившиеся чуть не с неба деньги.
Кто мог радоваться - выпивал, успевая с душой и дружно только начать, но
вскорости, не ворочая языками, исходил тоской. Но не все же радовались.
Будто военнообязанные, пропадали в кабинетиках доктора, одиноко отбывая
круглые сутки дежурства. И простые смертные бабы да старухи, егорьевские
и куровские подмосковные, из санитарок, осилив работу, какую ни есть,
укладывались всех раньше дремать - хоть и не сомкнуть было глаз, как и
не срастись боком с неживой, для сидячих, кушеткой, покуда кругом мая-
лись спьяну и не хотели смирно лечь по местам. Скоропомощные будто и
отъездились, никакой тревоги. Полночь. И в приемном отделении больницы н
глухой покой.
Но вдруг, слышно, завернула и въехала с нытьем одинокая машина. Так
всегда и является эта "скорая" будто из-под земли. Баба не спит и гада-
ет: может, пронесло? Но дурной истошный звонок режет как по живому стены
и воздух. Дверь на запоре. Отпирать не идут. Ей и страшно, что отпирать
не идут, и надо все одно будет вставать, но лежит в потемках комнаты от-
дыха и, вся твердея со злости-то радуется: пускай охранники отпирают,
как положено, а то им праздник. Звонок уж по всей больнице неумолчно пи-
лит. Тут, слышно, выскочил от сестер, из шума пьяного да танцев, охран-
ник и побежал тяжело, будто шагая ударами. Стихло, и слышно, как трудит-
ся он в гулком предбаннике, отпирает. Раздались звонкие чужие голоса,
ругнулся натужно охранник. Привычная, баба чутко уловила, что пошагали в
сторону, поспешая за каталкой - значит, лежачего привезли, вот бы не бо-
рова, а то как ей потом будет одной, этих разве допросишься помочь. Наг-
рузили, вкатились обратно в приемник, но куда-то не туда, не в осмотро-
вый кабинет. Охраны уж больше: топчут, матерятся. И все звонче, до кри-
ка, сделались чужие голоса. Сколь же народу в приемном собралось, будто
и все повыскакивали, ну и собрание, ну и ругаются, какой такой вопрос? И
хоть страшней на душе, но дрожаще пытает бабу незнание: что у них стряс-
лось - может, не успели, не довезли, и не станет ей, грешной, работы
этой? Но голоса вмиг оборвались, и не слышно, что в приемном, будто все
вымерли, и чего-то не гремят, ребятушки, не запираются. Вдруг дыхнуло
горячо светом, вырос на пороге паренек ихний, из охраны, и гаркнул в
темноту комнаты, веселясь, пьяный: "Тонька, Тонька, с пра-а-аздничком!
Бомжа-а-а привезли! Сказали, на обработку его, эта, знач ты его будешь
обт...трабатыать!"
Когда молоденькая растрепанная врачиха, ни упрека не произнеся, хоть
и поморозили, влетела воробышком в приемное и потребовала у охранников
каталку, то никто не подумал расспрашивать, кого доставили, и выдали ей
каталку, подчинившись ни с того ни с сего, хоть могли и послать,н охрана
отродясь чужакам не подмахивала. И шибануло всей вонью земной. Втащили
его на каталке, задраенного в полиэтилен, так что из того полиэтиленово-
го мешка, стеклянистого на вид, торчала одна грязно-каменная ступня. Кто
был, хоть и пьяные, разбежались от удушья и от испуга. "Быстро, мальчи-
ки, родненькие, куда его? Надо закрывать больницу на санобработку - тут
и вошь платяная, и чесотка!" Но никто не двинулся им помогать. Девчушка
и мужик, водитель "скорой", застряли в проходе, давясь от вони и боясь
сами мешка, который сотрясался навзрыд звериным, будто рев, хрипом. Ох-
рана, услышав про чесотку, уж не зевала - и кинулись перекрывать выход,
чтобы скоропомощные теперь не сбежали, бросив мешок. "Да вы что, ребята,
что вы делаете?!" н вскричала девчушка, понимая, что происходит, и ста-
новясь вдруг от навернувшихся жалких слезок пылающе живой и красивой.
"Не выпустим, пускай сначала врач осмотрит, а то и назад поедете. Не,
ты гляди, Вань, на эту снегурочку, еще орет! Не нравится ей, тогда про-
валивай, нужны нам такие подарки!" "Суки вы, вон морды нажрали, ребята в
Чечне погибают, а вы подъедаетесь на больничных харчах!" - ожил крикли-
во, вступаясь за свою врачиху, пожилой водитель, у которого из-под кро-
личьей драной шапки торчали грязные волосья, похожие на петушиный масле-
ный загривок...
Стали орать, ненавидя друг дружку. Дежурный доктор, которого вызвали
в приемное, не спешил. Когда же он явился, охрана тихонько посторони-
лась, будто выстроилась в рядок, так как все были виноватые и пьяные.
Доктор даже не подошел к хрипящему мешку, чтобы осмотреть. Глядя брезг-
ливо на девчушку, он выслушивал долго ее показания, придираясь и переби-
вая, а то и грозя, что куда-то будет звонить и докладывать. Выяснилось,
что привезли его с Лужников, где "скорую" вызвала сама рыночная охрана,
на что больничные заржали, зная понаслышке, какие в Лужниках порядки. "С
чем вы его сдаете?" н в какой раз требовал доктор повторить. "Обмороже-
ние",н твердила девчушка, прячась от его взгляда. Все стояли подальше от
каталки, которую не руками н сапогами охранники забили в угол и глазели.
"Какое обморожение, девушка, конечностей или трупа?" "Прекратите, он ды-
шит, он живой..." "Хорошо, но вы говорите про множественные ушибы лица,
а если есть и черепная травма - что прикажете с ним делать? Вы отдаете
себе отчет, девушка, что у нас другой профиль?" "Да это лужниковские не-
бось доигрались, а как страшно стало, что убили, вызвали "скорую", чтобы
поскорей его сбагрить. Вот и обморожение, а эта дурочка поверила!" - не
утерпел, высказал охранник. Вплыла тут в приемное, зевая, тощая меди-
цинская сестра, которая обиделась на всех и плаксиво гундосила: "А поче-
му к нам всех этих бомжей везут, я не знаю. Зачем тут охрана, ну зачем
этих бомжей впускают? Сегодня праздник, девушка, понимаете, а вы его
портите, я не знаю".
"Хорошо, давайте по-хорошему... Я подписываю наряд, и езжайте на все
четыре стороны, но этого, не сочтите за труд, подбросьте куда-нибудь до
Бережковской набережной, и будем считать вопрос исчерпанным". "Нет, я
отказываюсь, это же человек!" "Человек?!" "Что-о, челове-е-ек?" "Не,
глянь, а нас за людей не считает!" "Девушка, я не знаю, да вы сами не
человек!" "Какой такой человек, что это за разговоры, да кто вы такая?!
Охрана! Охрана!" "Человек, а ты говно его нюхала, этого человека? Нра-
вится, тогда и бери себе!"
Вдруг уничтожилось, остановилось глухо время, пожрала воздух удушли-
вая, воняющая одним мешком пустота. Все кончилось, и нечего было кри-
чать. Доктор ходил еще звонить на станцию, требовать, но ничего не до-
бился и скоро прибежал, серьезный и чужой, прокричав, чтобы бригаду от-
пускали.
Каталку затащили на санобработку в подсобную комнатушку, где торчало
только корыто ванны и все было обложено до потолка скользким кафелем.
Девчушка исчезла, но бродил по приемному водитель, будто потерянный,
выпрашивая под конец униженно у охранников какой-нибудь растворчик от
вшей, чтобы побрызгать в кузове. Охранники его не замечали, даже не от-
вечали, молча опять пьянея, шатаясь по приемному без дела. От нечего де-
лать подняли на ноги санитарку и загуляли.
Так мешок пролежал еще час на санобработке - баба побоялась, что ни-
кого в приемном нет и что указаний никаких от докторов не поступало, и
потому спряталась в комнате отдыха, сидя на кушетке без сна. Приемное
потихоньку заванивало. В часу втором привезли на "скорой" больного с ап-
пендицитом, и доктор, выйдя на осмотр и обнаружив вонь, сказал, чтобы
охрана что-то сделала,н довольно уж тот побыл в тепле, пора и честь
знать. Охранники, которым не хотелось возиться, поступили так, как выку-
ривали порой и отсыпающихся пьяных,н настежь распахнули окна. Мешок все
хрипел. Мороз сковал комнатку, и сколько-то прошло времени, даже мешок
тот из полиэтилена, чудилось, оледенел. Доктор звонил, проверяя, но об-
наружилось, что мешок все еще присутствует в больнице и сам от холода не
ушел. Мороз-то ихнему брату что кожа, и доктор всерьез распорядился,
чтоб охрана прекратила пьянствовать и подняла его, и вытолкала прочь.
Охранники не держались, только одного стоячего, полутрезвого и отыскали,
передав распоряжение дежурного: что больной отказался от больницы, что
больной встал и пошагал домой - отказался, ушел, сбежал. Возни с этим
гражданином никому не хотелось, так что ничего не осталось пареньку, как
собой рисковать.
Охрана тут крепко боялась вшей, случаи были, когда вши на охранников
перебегали, и только страх, что пьянствовали, толкнул паренька все ис-
полнять. Боясь притронуться к заразному мешку, сам не дыша от натекшего
в санобработку холода, он взял швабру и орудуя ею, как палкой, как пи-
кой, принялся его колоть да выколачивать, чтобы встал. Мешок хрипел чуть
сильней от тычков и ударов, и нога, которая торчала, мучительно ползла и
свешивалась с каталки, но стоило пареньку отдохнуть - уползала опять,
будто на пружинке. Тогда свалил паренек мешок с каталки на пол и стал
пинать сапогами, чтобы он полз, но скоро понял охранник, что это не вы-
ход и что до двери-то, может, его и добьет, зато кто ж его будет застав-
лять ползти дальше. Санитарка, которая слышала всю эту возню в санобра-
ботке, побоялась, что паренек так и убьет его нечаянно, раз ничего не
получается, и, стараясь больше ради того паренька, пришла на помощь:
уговорила, чтоб не вытряхивал вшей, и дала ему хлорки, только б не бил.
А тому пришло в голову развести в банке хлорку и полить его, будто наша-
тырем. Бомжара захлебывался, мычал, дергался, но не вставал - и тогда
паренек сдался. Несчастный охранник, боясь, что по нему уже ползают вши,
стал плакаться бабе, что не может вынести эту работу и, обретя откуда-то
бесстрашный дух, пошагал звонить доктору, докладывая: что ничего с ним
сделать нельзя, что он никак не встает и, может, даже скоро помрет. Док-
тор дал совет пареньку будить своих и увозить его подальше от больницы,
на каталке, и скинуть в сугроб. Но паренек сказал о вшах, чесотке и от-
казался наотрез. И доктор, сам уже понимая, что придется принять, ска-
зал, чтоб его отдали обрабатывать санитарке и что спустится, когда вымо-
ют, на осмотр. После этих слов прошло еще время, потому как, убедившись,
что он полуживой, ждали просто его смерти. Чтобы даром не возиться. И
баба, санитарка, убежденная охранником, все откладывала да ждала - того
же охранника, чтобы ей помог. Потом она устала ждать и одна начала его
обрабатывать, чем могла оберегаясь: волосы спрятала в косынку, натянула
резиновые перчатки, халатец второй драный и соорудила на рот повязку.
Было ей не страшно, только боялась, что застудится. "Лежишь вот, за-
раза ты, квартиру продал и лежишь",н пыхтела Антонина, не зная, с какого
боку к нему подойти. Сухонькая, почти костлявая, она отволокла мешок
ближе к ванне, удивившись, до чего легок, будто пухом набит. Вони она не
слышала. Жалко ей было портить такую большую пленку, подумала - может,
сгодится, если потихоньку ее от него высвободить, а потом отмыть. Надо
ж, снабжают их, скоропомощных, такой пленкой, не жалко для бомжей. Но,
вспомнив про чесотку, решила уж без жалости резать, так и легче; надо ей
собой рисковать, заразу в дом нести! Одежды до того были на нем гнилые,
что и сами распадались, вшивые.
Избавившись с трудом от гнилья, Антонина облила ему растворчиком в
паху, тощую бороденку и голову, уничтожая вшей. Должно было обождать ми-
нут пять, чтобы жидкость подействовала. Он лежал голый на кафельном, за-
литом и хлоркой, и ядом полу, и его надо было еще остричь, а потом уж
класть в ванну. Вода, которую пустила баба, как на морозе, дышала паром,
но Антонина отчего-то переживала и ругалась, будто ее обманывали, и
лился кипяток вместо горячей. Потом стригла голову, выбрасывая трав-
леные космы волос в ведро. Ножницы были тупые, здешние, и она материла
уже эти ножницы, похожие на плоскогубцы. Тот покойно и теплей похрипывал
- может, испытывая небесную легкость, что вши исчезли. Баба думала легко
его поднять, но вдруг надорвалась - он будто и тяжелей сделался без по-
лиэтилена, без гнилых своих одежд, без волос и вшей, так что Антонина
отчаялась.
Нет у нее сил тащить этот груз в ванну. Потопталась. Решилась было
уйти и звать охрану, пускай тащут. Но знала же она, что не станут и луч-
ше спрячутся, бросят его, а он-то на полу лежит. Жалко, что на полу.
Нельзя так. Да и доктор, может, ругаться будет, что бросили. "Тьфу ты,
да не надорвусь, легкий же он, откуда в нем весу взяться, а я дура! Ну,
давай, чего развалился, мне, что ль, зубами тебя тащить? Вставай на но-
ги, хоть упрись, слышь, а то брошу. Понарожали вас, толку-то, только
знаете, что жрать да пить. А ну, упрись, сказала, давай, что я, одна
надрываться буду, что мне, делов других нету!" Взвалила его, тужась из
последних сил, на живот. "Ногу затаскивай!" - кричит, и тут почудилось
ей, что стало от крика и легче. И он-то захрипел, захрипел - и перетащил
ногу одну, трясущуюся и скрюченную, в корыто. "Другую давай, я ж держу,
вон водичка горячая, ну ты упрись, не жалей-то себя, рано еще". И другая
его нога, шатаясь и дрожа, опустилась в дымящуюся воду. Тут баба и его
спустила потихоньку. "Ух, отмокай... Ну и вони с тебя, ну и вони..."
Уверовала Антонина, что он слышит, все понимает. Мыть его потому
стеснялась и противилась, но видя, что он не двигается, а только будто
млеет, покричала да принялась тереть. От воды валил столбом пар - и он
то пропадал в нем, то вдруг являлся, так что баба и отмывала его, ничего
в том чаду не видя, только без умолку горячечно выговариваясь: "Я мужа
своего сроду не мыла, а тебя вон мою... Ну чего ж вам не живется, зара-
зам, и охота вам ходить-то в говне... А потом отмывай вас от этого гов-
на, а ты знаешь, какая у меня зарплата, да я еще вас должна отмывать,
сраных да ссаных, тьфу... Вот одни люди работают всю жизть, горбатятся и
помирают потом с грыжей, с пустыми карманами, никому не нужны, хоть и
работали, а другие не работали ни в жисть, и такие же им права - ванна,
горячая вода..."
Вода теперь шумно хлестала из душа, ванна обмелела, таял и белый чис-
тый столб пара. Баба стояла с душем в руках, который держала, будто по-
жарный шланг, и тушила, где видела, оставшуюся тлеть грязь. Думая о той
грязи, Антонина вдруг стихла и ослабла, увидав с ног до головы и всего
этого человека. Это был молодой человек, чуть не мальчик, но измученный
и тощий, как старик. Чесотка сделала его кожу одной темнотой, и только
лицо да руки были режущей белизны, красоты.
Он лежал в корыте грязной больничной ванны так глубоко и убито, будто
висел, приколоченный к ней гвоздями. Что баба силилась отмыть как грязь,
но так и не отмыла - свинцовые полосы, черные пятна - были раны. Но та-
кой, израненный, и делался он вдруг человеком, так что у Антонины сщеми-
ло не своей болью сердце. Тишина в санобработке, недвижная и тяжкая, что
оглоушила ее, теперь ушла в сырой холодный покойный воздух, в подпол и
стены кафеля: человек этот не дышал и был, чудилось, давно уже мертв.
Не двигаясь с места, Антонина отстаивала минуту за минутой с долготой
то ли мучения, то ли терпения, и не зная, как теперь быть. Живая душа,
одна во всей этой воздушной непостижимой тиши, баба никак не могла оду-
маться и начать выполнять ту другую работу, которая и не была для нее
другой, черная да сподручная. В том, кого она обрабатывала, готовилась
уж вытащить, больше не было жизни; и такой вот чужой, будто убитый, он и
все вокруг делал другим, чужим. Стоя недвижно, ничего не знающая, не
помнящая, баба глядела и глядела на него, как он лежит, и взгляд ее из-
мучивали белокожие и гладкие, что небесные, его ручонки - уроды в том
панцирном, рачьем от чесотки теле, невесомые, от вида которых только что
и сщемит жалостью.
Сутки дежурства у всех одинаково подходили к концу. Народец же в гор-
больнице начинал шевелиться, вставать. Хождения начинались с докторов.
Доктор, объявившийся под утро в приемном покое, обнаружил в санобработке
свежевымытый труп, узнав от одинешенькой санитарки только то, что всех
она звала, но никто не пришел.
Охранники, спросонья, с похмелья, не взяли в толк, что санитарка, бу-
дившая их, просила вытащить из ванны труп. Но когда выяснилось, что это
труп и что бомж так и помер на обработке, они с унынием пошагали делать
свое дело н охрана тут, позарившись на добавку в деньгах, отвечала и за
морг. Доктор, усталый и дремучий, оформлял теперь, сидя безвылазно в ка-
бинетике, эту смерть. Делала что-то и гундосая плаксивая медсестра, ко-
торой не дали доспать,н писала по трупу исходные данные зеленкой, как
тут и было положено; на кастрюлях пищеблока малевали номерняки отделений
масляной, всегда отчего-то кроваво-красной краской; на синих казенных
пижамах вытравляли учетные номера хлоркой; подушки, простыни, пододеяль-
ники, халаты, полотенца штамповали, будто бумажно-важные, той же пе-
чатью, что и больничные листы, свидетельства о смерти, акты о приемке
вещей или накладные, а трупы метили зеленкой.
Все не спали, все трудились. И хоть промаялись почти сутки без дела,
но теперь, под конец, ругались, что без отдыха все сутки работали. И
точно так, променяв праздник на двойную оплату, почти и не праздновав, а
отбывая дежурство, вдруг откуда-то помнили, что праздник был - и вот под
конец испортился, сгорел. И все жалели да жаловались, что неизвестный
умер. Труп вынуждал оставаться на рабочих местах - и только охранники,
которые скоренько спустили его лифтом в подвал морга, хоть и глотнули в
том подвале холода, сменились и ушли по домам. Всех дольше убиралась в
санобработке санитарка, глядя безрадостно куда-то под ноги, в пол. Кто
ходил, бегал кругом - доктор, сестра, охранники,н успели, растоптав лужи
натекшей тут водицы, ядовитой да с хлоркой, нахлюпать по всему приемно-
му, во всю прямую его коридоров извилину. И ползала баба с тряпкой и с
тазиком, не разгибая спины, из конца в конец, и тихонько от бессилия
плакала...
Когда после праздников заработала и приехала труповозка, то не обнару-
жили тела - тела неизвестного. В леденящей пещере морга бетонная лавка
была голо покрыта белой, в темнотах мертвецкого пота, простыней. Ту лав-
ку и простыню опознали охранники, которые собственными руками сгружали
тело неизвестного, завернутое ими, чтобы не заразиться. Только оно и
должно было храниться в морге. Все праздничные дни никто больше в боль-
нице не умирал, будто терпели, так что охранники, той ночью разок спус-
тившись в подвал, уже и не наведывались и не могли знать, когда оно точ-
но исчезло. Но булыжная дверь, что вела с больничного двора в подвал,
оказалось, не имела вот уж год замка, и потому прибывшей по вызову мили-
цией был установлен как сам собой разумеющийся факт ограбления. Это чудо
- кража трупа бомжа из морга,н обнародованное с пылу да с жару столичны-
ми газетками, ужаснуло читающую Москву. Но на другой день о нем уже ник-
то не помнил, только разве в самой больнице, где приказом главврача уво-
лили нерадивых охранников на произвол судьбы и врезали замок в дверь
морга.
