Никто ничего ему не говорил. Никто вообще ни о чем не говорил, все ждали,
когда он начнет играть. Пить он не пил. Только играл. А между номерами
сотни людей в "Гриль-баре Джо" пили и ели.
Но веселье ушло. Не стало ни смеха, ни беспечных разговоров, ни духа
товарищества. И вот, какое-то время спустя, Джо устал от этой музыки, и
ему захотелось, чтобы в его баре все стало, как прежде. Он не мог
избавиться от фортепиано - тогда на него разозлятся клиенты. Он подумал, а
не попросить ли Криса не приходить больше, но не мог заставить себя
заговорить с этим странным, молчаливым человеком.
И вот, в конце концов, он сделал то, что, он знал, ему бы следовало
сделать еще в самом начале. Он позвал Блюстителей Закона.
Они явились посреди исполнения, слепой Блюститель с собакой-поводырем
на поводке и безухий Блюститель, который ходил пошатываясь и придерживая
руками за окружающие предметы, чтобы не потерять равновесия. Они явились
посреди исполнения и даже не стали дожидаться, когда песня закончится. Они
подошли к фортепиано, тихонько закрыли крышку, а Крис убрал пальцы и
посмотрел на закрытую крышку.
- Ах, Кристиан, Кристиан, - сказал человек с собакой-поводырем.
- Простите, - ответил Кристиан. - Я пытался удержать себя.
- Ах, Кристиан, Кристиан, где мне взять силы и сделать с тобой то,
что должно быть сделано?
- Так сделайте это, - сказал Кристиан.
И тогда человек без ушей вытащил из кармана пиджака лазерный нож и
под самый корень отрезал Кристиану все пальцы обеих рук. Во время этой
операции лазер сам обезболивал и стерилизовал рану, но все же кровь
брызнула на униформу Кристиана. Кристиан, руки которого превратились в ни
на что не годные ладони-культяшки, встал и вышел из "Гриль-бара Джо". Люди
опять расступились, давая ему пройти, они внимательно выслушали, что
сказал слепой Блюститель Закона:
- Это был человек, который нарушил закон и которому запретили быть
Творцом. Он нарушил закон во второй раз, и закон настаивает на том, чтобы
воспрепятствовать ему разрушать систему, благодаря которой вы все так
счастливы.
Люди все поняли. Они погоревали, несколько часов они чувствовали себя
не в своей тарелке, но стоило им вернуться в свои положенные для них дома
и к своей положенной работе, как полнейшее удовлетворение жизнью заглушило
кратковременную жалость к Крису. В конце концов, Крис нарушил закон. А
именно закон обеспечивал им всем безопасность и счастье.
Джо тоже вскоре забыл Криса и его музыку. Он знал, что поступил
правильно. Правда, он никак не мог уразуметь, во-первых, с чего бы это
человеку вроде Криса нарушать закон; во-вторых, какой закон он мог бы
нарушить сам? Ведь на всем белом свете не сыскать ни одного закона,
который бы не ставил во главу угла счастье людей. Поэтому Джо и не мог
припомнить ни одного закона, который бы ему захотелось хоть немножко
нарушить.
И все же... Как-то раз Джо подошел к фортепиано, поднял крышку и
прошелся по всем клавишам до единой. А потом уронил голову на клавиатуру и
заплакал, потому как до него дошло: ведь то, что Крис лишился фортепиано,
лишился пальцев, дабы никогда больше не играть, - все равно, как если бы
Джо лишился своего бара. Ибо если Джо когда-нибудь лишится своего бара,
ему уже незачем будет жить.
А что касается Криса... В автофургоне для доставки жареных пирожков к
бару теперь подъезжал другой человек, а Криса в этой части света никто
никогда больше не видел.
4
- Ах, какое прекрасное утро! - пел член дорожной бригады, который в
своем родном городке пять раз смотрел фильм "Оклахома!".
- Укачай мою душу на груди Авраамовой! - пел дорожный строитель,
выучившийся петь, когда все члены семьи собирались с гитарами.
- Нас да ведет твой свет! - пел, веривший в Бога дорожник.
Лишь рабочий с беспалыми руками, который держал дорожные знаки "Стоп"
и "Тихий ход", только слушал. Он никогда не пел.
- Почему ты никогда не поешь? - спросил член дорожной бригады;
вообще-то, ему нравились Роджерс и Хаммерстайн и всегда он расспрашивал
только о них.
Человек, которого они называли "Сахаром", просто пожимал плечами.
- Мне не хочется петь, - отвечал он, когда снисходил до ответа.
- Почему его зовут Сахаром? - спросил как-то один из новеньких. - Не
сказал бы, что он такой уж сладкий.
Ему ответил верующий:
- Его инициалы СН. Как сахар - С и Н [инициалы главного героя на
английском языке совпадают с латинскими буквами С и Н, фигурирующими в
химической формуле сахара С6Н5ОН], знаешь?
И новенький засмеялся. Глупая шутка, но из тех, что облегчают работу
на строительстве дорог.
Нельзя сказать, чтобы жизнь их была тяжелой. Ведь и этих людей
подвергли тестированию, ведь их и поставили на работу, которая доставляла
им наибольшее счастье. Они гордились тем, что их кожа болит от загара, что
у них гудят растянутые мышцы, а дорога, длинной и тонкой лентой тянувшаяся
сзади, была для них самым прекрасным в мире. Потому-то весь день за
работой они пели, полагая, вероятно, что вряд ли когда-нибудь будут
счастливее.
Не пел только Сахар.
Затем у них появился Гильермо. Невысокий мексиканец, говоривший с
акцентом. Всем, кто у него спрашивал, Гильермо отвечал: "Пусть я и из
Соноры, но мое сердце в Милане!" Если интересовались, почему именно
(правда, чаще всего его об этом никто и не спрашивал), он объяснял: "Я -
итальянский тенор в теле мексиканца" и доказывал это, беря любую ноту,
когда-либо написанную Пуччини и Верди. "Карузо был ничто, - хвастал
Гильермо. - Послушайте-ка вот это!"
У Гильермо были пластинки, и он пел под них. А на работе по
строительству дороги он, бывало, подхватывал любую песню, которую запевал
кто-нибудь, развивая любую тему, либо же пел облигато тоном выше, и его
тенор воспарял под облака. "Петь я умею", - говорил, бывало, Гильермо, и
вскоре его товарищи по работе стали отвечать: "Точно, Гильермо! Спой-ка
еще разок!"
Но как-то вечером Гильермо честно признался:
- Ах, друзья мои, ну какой из меня певец!
- Что ты такое говоришь! - раздался единодушный ответ. - Конечно же,
ты певец!
- Вздор! - театрально вскричал Гильермо. - Если я такой уж великий
певец, почему же вы не видите, чтобы я уезжал и записывал песни? А? И это
- великий певец? Вздор! Великих певцов специально пестуют, они становятся
известными. Я же всего лишь человек, который любит петь, но у которого нет
таланта. Я человек, которому нравится работать на строительстве дороги с
такими, как вы, и орать во все горло, но я бы никогда не смог петь в
опере! Никогда!
Причем сказал он это без какой-либо грусти, сказал пылко и уверенно.
- Мое место здесь! Я могу петь для вас - для тех, кому нравится,
когда я пою! Могу музицировать с вами, когда мое сердце исполнено
гармонии. Только не думайте, будто Гильермо великий певец, потому что это
не так!
Получился вечер честных и откровенных признаний, и каждый объяснил,
почему именно он счастлив в дорожной бригаде и почему ему не хотелось бы
быть больше нигде. Каждый, разумеется, кроме Сахара.
- Ну, Сахар. Разве ты здесь не счастлив?
Сахар улыбнулся.
- Счастлив. У меня хорошая работа. И я люблю слушать, как вы поете.
- Тогда почему же ты не поешь с нами?
Сахар покачал головой.
- Я не певец.
Но Гильермо окинул его понимающим взглядом.
- Не певец, как же! Так я тебе и поверил. Человек без рук, который
отказывается петь, это вовсе не обязательно человек, не умеющий петь. А?
- Что все это, черт побери, значит? - спросил человек, который пел
народные песни.
- А то, что человек, которого вы называете Сахаром, обманщик. Он не
певец! Да вы посмотрите на его руки. У него нет ни одного пальца! А кто
отрезает людям пальцы?
Члены дорожной бригады даже не пытались угадать, мало ли как человек
может лишиться пальцев, не их это дело.
- Люди лишаются пальцев, потому что нарушают закон, а отрезают их
Блюстители! Вот как человек лишается пальцев! А что он такое делал своими
пальцами, от чего Блюстителям захотелось его отвадить? Он нарушил закон,
разве нет?
- Прекрати, - сказал Сахар.
- Если ты так хочешь, - сказал Гильермо, но другие особого почтения к
тайне Сахара не выказали.
- Расскажи нам, - попросили они.
Сахар вышел из комнаты.
- Расскажи нам.
И Гильермо им рассказал. О том, что Сахар, скорее всего, был Творцом,
который нарушил закон и которому запретили создавать музыку. При самой
мысли о том, что Творец - пусть даже и нарушивший закон - работает с ними
в одной бригаде, люди исполнились благоговейного страха. Творцы были
редки, они были наиболее уважаемые из мужчин и женщин.
- Но почему ему отрезали пальцы?
- Потому что, - объяснил Гильермо, - впоследствии он, наверное, снова
пытался создавать музыку. А когда нарушаешь закон во второй раз, тебя
лишают способности нарушить его снова.
Гильермо говорил совершенно серьезно, и для членов бригады история
Сахара звучала величественно и страшно, как опера. Они гурьбой ввалились в
комнату Сахара и обнаружили, что тот сидит, вперившись взглядом в стену.
- Сахар, это правда? - спросил поклонник Роджерса и Хаммерстайна.
- Ты был Творцом? - спросил верующий.
- Да, - признался Сахар.
- Но, Сахар, - сказал верующий, - Бог вовсе не велит, чтобы человек
перестал создавать музыку, даже если тот и нарушил закон.
Сахар улыбнулся.
- Бога никто не спрашивал.
- Сахар, - сказал наконец Гильермо. - Нас девять человек в бригаде,
нас всего девять, и мы за много миль от других людей. Ты нас знаешь,
Сахар. Мы, все до единого, клянемся на могилах своих матерей, что никогда
никому ничего не скажем. Да и зачем нам это? Ты один из нас. Но пой, черт
тебя подери, пой!
- Не могу, - ответил Сахар.
- Но ведь именно это предопределено тебе Богом, - уговаривал
верующий. - Мы все делаем то, что нам больше всего по душе, и вот тебе на:
ты любишь музыку, а не в состоянии пропеть ни одной-единственной ноты. Пой
для нас! Пой вместе с нами! А знать об этом будем Только ты, мы и Бог!
Они все обещали. Они все умоляли.
И вот на следующий день, когда поклонник Роджерса и Хаммерстайна
запел "Взгляни, любовь моя". Сахар принялся тихонько мурлыкать себе под
нос. Когда верующий запел "Бог наших предков". Сахар стал тихонько
подтягивать ему. А когда любитель народных песен затянул "Опустись пониже,
мой милый Возничий", Сахар присоединился к нему и запел удивительно
высоким голосом. Все засмеялись и захлопали, как бы приветствуя голос
Сахара.
Сахар, само собой, принялся изобретать. Сначала, разумеется,
гармонии, странные, непонятные гармонии, слушая которые Гильермо сперва
хмурился, а потом, немного погодя, стал улыбаться и подпевать,
почувствовав, насколько мог, что именно Сахар делает с музыкой.
А после гармоний Сахар принялся петь собственные мелодии, на свои же
слова. Они изобиловали повторами, слова были просты, а мелодия и того
проще. Однако он облекал их в удивительные формы, создавая из них песни,
каких никогда и никто прежде не слышал; они звучали вроде бы неправильно,
но тем не менее были изумительно красивы. Прошло совсем немного времени, и
вот уже поклонник Роджерса и Хаммерстайна, любитель народных песен и
верующий радостно или скорбно, весело или сердито распевали их, знай себе
строя дорогу.
Даже Гильермо выучил эти песни, и они так изменили его тенор, что его
голос, самый, (что говорить!) заурядный, стал каким-то удивительно
