Я поднялся с земли, и пригибаясь, начал убегать. Выстрелов больше не
было.
»Это что же он, не полиции же испугался, в самом делеј, - подумал я,
петляя среди могил, - " Что-то с ним не так, ей Богу, не так! Что-то у него
с головой.ј
Поняв, что выстрелов больше не будет, я распрямился и решил потратить
некоторое время на прогулку по кладбищу. Я знал, что со мной здесь больше
ничего не случится.
Этот край кладбища был почти заброшен и пуст. Старые памятники местами
уже осыпались, теряя из углублений фотографии на изразце, а местами на
могилах стояли только железные посеребренные кресты. Таблички на крестах
были закрашены, и нельзя было прочитать имен. Там же, где имена были видны,
стояли давние даты захоронений.
Господи, да они все умерли, когда меня и на свете не было! Что они
знали о том, что такое жизнь сейчас? Впрочем, этот вопрос равносилен
вопросу о том, что они видели наперед. Да ничего. Вот, например, Ефим
Григорьевич Оппельгаузен, 1903-1966, захотелось добавить почему-то строку
из свидетельства о смерти: »Отек легких». Что он успел увидеть? Что ему это
было - жизнь?..
А откуда это - Отек Легких? С чего это я взял? Тут передо мной
открылось то неисчислимое множество дорог к смерти, которое наполняло это
кладбище. Все эти сердечные приступы, бандитские нападения, авиа- и
автокатастрофы, все это встало передо мной, как картинка чудесного и
страшного калейдоскопа. В этой хаотической картинке я мог разобраться и
вычленить тот эпизод, который мне был нужен.
Углубившись в свои видения, я чуть было не сбил с ног бабушку, стоящую
у относительно недавней могилы. Извинился.
- Господи, какой молодой! Что же это приключилось-то? - праздно
любопытствовала старушка, качая головой.
Парню было двадцать два года. »Не успел ничего,ј - подумал я и
ответил:
- Маньяк в лифте зарезал, - я комментировал без напряжения, - Три
ножевых ранения. Два смертельных.
- Вот беда-то какая! - охнула старушка, еще больше расстраиваясь, -
Вот времена-то пошли! А вы родственник, или как?
- Очень дальний, - ответил я и пошел дальше. Подумал немножко,
обернулся, - А Вы, бабушка, с газом поосторожней, - все равно мне было
абсолютно ясно, что не она, так ее соседи допустят эту оплошность.
Случайная искра, и бабушка погибнет.
- Ох, милый, я бы и рада, да все склероз, проклятый, - заохала
бабушка, не осознав еще нереальности моего совета.
Я не стал ждать момента прозрения и поспешил уйти.
Я попытался найти систему в своем путешествии по кладбищу, и не смог.
Неожиданно открывшийся мне дар принес долгожданное оправдание моей болезни,
но пугал неизмеримо.
Я понял, что в своем предвидении могу заглянуть и в себя самого. После
минутного колебания, любопытство одолело. Я вгляделся в черноту. Эта
чернота оказалась разбитой на параллельные, почти параллельные дорожки. На
самом деле, дорожка была одна, она скручивалась к центру черного блестящего
диска, по углублению скользила игла. Музыки не было, потому что сбитая
дорожка дергала иглу и та соскакивала на предыдущий, уже пройденный этап,
стараясь честно исполнить свой долг, повторяла кусок мотива, и снова
соскакивала в начало. Больше ничего не было. Я настраивал глубину, но
ничего больше рассмотреть не мог. Повтор. Опять повтор.
Бред какой-то. Граммофонная смерть, что ли? Смерть от граммофона?
А может быть, все дело в повторении. Может быть, там что-то
завязано... Вообще, нужно повторяться. Вместе с повторением все кончается.
Там, где начинается повторение - есть место для традиции. А там, где есть
традиция - там нет места новому. Ну, а там, где нет места новому - там
смерть.
Ерунда какая-то!!! Почему я в деталях могу себе представить уже
свершившиеся дороги к смерти, и еще не свершившиеся, а своя дорога от меня
так скрыта, что понять я ее не могу?! Это туфта какая-то, а не дар.
Впрочем, может быть, утрясется еще. Ведь и часа не прошло.
Становилось скучно. Я не видел ничего, кроме стандартных памятников,
заказанных в местной гранитной мастерской. Или не хотел видеть. Поэтому я
даже вздрогнул от неожиданности, заметив четырехметровый шпиль огромной
могилы.
На стелле была высечена только дата: 18 мая 1896 года. Мне не хотелось
рассматривать этот памятник своим новоприобретенным зрением - мне все еще
было страшно. Я хотел найти рациональные объяснения такому
многозначительному надгробию - каменный шпиль был раза в два выше всех
памятников в окрестности. Что там у них случилось такое 18 мая, о чем
каждый должен знать? Что это, такое очевидное?
Позади памятника, у самого подножья, на коленях стоял седой человек в
поношенном синем костюме, и поправлял масляной краской надпись на цементном
цоколе: »Жертвам коронацииј. Он писал так старательно, что даже, как
ребенок, высунул язык.
Заметив, что я наблюдаю за его работой, отвлекся, привстал,
здороваясь:
- Добрый день, милый человек!
- Добрый день, дедушка... А Вы здесь, что, работаете?
- Ну... - ему хотелось поговорить, - Так... Живу почти. Это кому как.
Кто - на решетках, около метро, знаешь? А я здесь. С покойниками все
спокойнее.
- Спокойнее???
- Ну конечно, а как же! Они же из гробов не встают! Это сказки. А
мафия - она никого не боится, только покойников... И потом, я же на свежих
могилах не сплю, я все больше на старых. А из старых воровать вроде как
нечего. А потом, от покойников теплее, чем от живых - покойникам тепло уже
не нужно, они его наверх отдают, а я тут как тут.
- А здесь ты чего делаешь, дедушка? - я кивнул на незавершенную
работу. Краска быстро подсыхала, - Как тебя, кстати, по имени-отчеству?
- Меня-то? Я уж и забыл, когда меня по батюшке в последний раз звали.
Тимофей я. А тут я восстанавливаю историческую справедливость, так сказать.
Бросаю вызов времени, позабывшему своих мертвецов. Вот.
- Красиво говоришь. Ты кем был-то? В прошлой жизни.
- Сторожем. В библиотеке.
- Это заметно. А памятник-то кому?
- А ты мне нравишься, - старик поправил сваливающиеся штаны, -
Молодой, правда, но это все проходит. Вот я и говорю - время как оно
распоряжается. Спроси у кого каких-нибудь семьдесят лет назад: что, мол, за
памятник - на смех бы подняли, ей Богу. А теперь... Молодость, молодость...
А что, на бутылку дашь?
- А почему бы не дать... - я достал кошелек, отсчитал денег на бутылку
шведской водки, - Держи.
- Ой, - испугался Тимофей, - да тут не на одну...
- Ты чего пьешь-то? Дрянь всякую небось.
- Мне нравится. Я клинскую люблю. - Тимофей спешно убирал банку с
краской и кисточку в прозрачный целлофановый пакет, - Покойники со мной
теплом, конечно, делятся, но с бутылкой завсегда теплее. А с двумя - и
подавно... А памятник этот поставлен в честь невинно убиенных во время
раздачи царских подарков. Когда последнего царя короновали, он, видишь ли,
решил подарки бесплатные народу раздать. Хотел, чтобы запомнили. Ну, его и
запомнили. Народу в давке перемерло две тысячи человек. Сестру моей бабки
тоже задавило.
- И что, ты помнишь ее? - удивился я его долголетию.
- Нет, ты что! Меня и в помине не было!
- А что же красишь?
- А мне платят - я и крашу. Прирабатываю. Пойдем. Если хочешь -
кладбище покажу.
- Ну пошли.
- Да, а с невинно убиенными тут вообще все в порядке. Детей маленьких
во множестве. Потом, эти трое, ну, под танками погибли - вот ведь! - уже не
помню как зовут... Беда, да и только! Вот, сам на молодых сетую, а ничем не
лучше ведь - все забывать стал. Раньше как бывало - проведешь какого-нибудь
провинциала, все ему покажешь, все расскажешь. А теперь половину имен
позабывал. И верно - к чему они теперь?
- Ну, Тимофей, погорячился ведь...
- Ну, погорячился. Но вот молодежь-то нынче так ведь и думает. Вон,
вон, смотри, видишь, могилка с пропеллером.
Действительно, над могилой был водружен пропеллер. Я увидел, что двое
лежавших в ней человек погибли во время авиакатастрофы.
- Сорок первый год, оборона Москвы. Пропеллер весь прогнил, я красил
на прошлой неделе. Не нужны видишь, никому... Теперь миротворцы в почете.
Политика...
- Ну, Тимофей, это от нас не зависит...
- Нет, милый человек, это все в голове нашей. Еще как зависит. Хочешь,
я тебе братские могилы покажу... Так несоглашенцы их до блеска блюдут,
пальцами полируют... А миротворцы - они и так в почете, им теперь память
навечная. Я как считаю - только у знаменитых могилы могут брошенные быть. У
них и так - везде могила... Там, или в книжках, ежели ты писатель, или в
фильму, как в могилу положен, ежели актер. Им памятники ни к чему. А вон,
еще смотри, полковнику пирамиду поставили. Странное дело, словно нехристь
какая! Он то ли в автокатастрофе погиб, то ли еще как, не помню, мне
говорили, а я забыл.
На цементной пирамиде, довольно нелепой, кривоватой, метра полтора
высотой, была прилеплена металлическая табличка:
ј Полковник Петр Леонидович Махрусенко. 1929 - 1969.ј
Ниже, около подножия кто-то нацарапал гвоздем по цементу, неровно:
»ФАРАОНј
- Вот ведь изверги, - заметил надпись Тимофей, - и когда успели,
подлецы! Надо будет подтесать. Глядишь, чего и перепадет.
- Ты смотри, не перестарайся, - спокойно ответил я, постигая тайну
смерти полковника. Полковник действительно погиб в автокатастрофе. Авария
не была случайной. Странное разрушение коленчатого вала, не бывает таких
аварий обычно. Мне стало понятно, как мой отец оторвался от
преследователей, - Он ведь и вправду Фараон.
- А что, менты, они не люди, что ли? - не понял Тимофей, - Такие же,
как мы с тобой, человеки!.. А вон там, посмотри... - он занес руку,
собираясь что-то показать, но кого-то заметил вдалеке.
Я проследил за его замершей рукой, и увидел, что по тропинке идет
рабочий с лопатой на плече. Рабочий помахал Тимофею рукой.
- Ты извини, милый человек, - осекся Тимофей, - На кладбище ведь как:
ты пришел - и ушел. А мне тут жить. Вон мастер в помощь зовет - я побегу.
Прощай.
- Ну прощай, Тимофей. Тебе еще денег дать?
- С одной стороны - хорошо, конечно. Но ведь тогда мне и уйти
неудобно. Так что не надо лучше. Прощай, - Тимофей снова подтянул
обвисающие брюки, и побежал к мастеровому.
Я побрел дальше, машинально считывая имена и даты.
Навстречу мне прошел дедушка Тимофей, оживленно что-то обсуждая с
мастеровым. Проходя мимо, Тимофей виновато поглядел на меня и вдруг
улыбнулся.
Через пару минут бесцельного странствия, я увидел могилу, над которой,
видимо, только что потрудился мастеровой.
Свежая земля лежала высокой горкой, загораживая часть дорожки.
»А ведь вот здесь ему и лежать,ј - осенило меня.
Я думал о человеке, который хотел меня убить. Я еще не знал, как он
выглядит, но чувствовал, что здесь, в этой прямоугольной яме с аккуратными
краями, ему придется успокоиться.
Старый железный крест был снят со своего прежнего места и аккуратно
прислонен к оградке. И вообще, вся могила была очень аккуратной,
ровненькой, как заправленная солдатская койка.
Воспоминание об армии вывело меня из себя, мне захотелось бросить все,
снова залечь на постель и читать книги. Что мне еще здесь нужно? Что я еще
умею? Дома строить меня еще не научили, воевать я не научился сам, все эти
методы ведения боя... В городе куда не шло, но в лесу... Да я и в трех
соснах заблужусь.
Тут я увидел, что дальше дороги мне нет: чугунные ограды плотно
обступали меня, не давая пройти. Мне нужно было либо лезть через ограды,
либо ступать на могилы, что было еще страшнее. Я повернулся назад, и понял,
что тропинка, по которой я попал сюда, потеряна. Кладбище не отпускало,
вставая вокруг меня непреодолимым препятствием, зазывая в постоянные
обитатели. Я с трудом сдержался от того, чтобы не закричать. Не разбирая
пути, чуть не разорвав рубашку об ограду, я продрался к широкой тропе, и
