чудовищным, человечески непереносимым счастьем. Ветер пробежал по его груди,
волнение медленно ослабло, всг было темно и душно, надо было спешить домой.
Он еще пошарил под кустами; пожал плечами, потуже завел резиновый поясок
трусиков -- и отправился в обратный путь.
Когда он вышел из леса и стал переходить улицу, смоляное прикосновение
асфальта к босой ступне оказалось приятной новинкой. Дальше, по панели, было
тоже интересно идти. Легкость сновидения. Пожилой прохожий в черной фетровой
шляпе остановился, глядя ему вслед, и грубо сказал что-то, -- но тут же, в
виде благого возмещения убытка, слепой, сидящий с гармоникой спиной к
каменной ограде, пробормотал, как ни в чем ни бывало, просьбу о малой
милости, выжимая многоугольный звук (странно всг же, -- ведь он должен был
слышать, что я бос). Два школьника с кормы трамвая окликнули голого
мимоездом, и затем воробьи вернулись на газон, между рельсов, откуда их
спугнул гремящий желтый вагон. Начал капать дождь, и это было так, словно
кто-то прикладывал к разным частям его тела серебряную монету. От газетной
будки медленно отделился и перешел к нему молодой полицейский.
"Так по городу гулять воспрещается", -- сказал он, глядя Федору
Колстантиновичу в пупок.
"Всг украли", -- объяснил Федор Константинович кратко.
"Этого случаться не должно", сказал полицейский.
"Да, но всг-таки случилось", -- сказал, кивая, Федор Константинович
(несколько человек уже остановилось подле и следило с любопытством за
диалогом).
"Обокрали ли вас или нет, ходить по улицам нагишом нельзя", -- сказал
полицейский, начиная сердиться.
"Однако я должен же как-нибудь дойти до стоянки таксомоторов, -- как вы
полагаете?".
"В таком виде -- не можете".
"К сожалению, я неспособен обратиться в дым или обрасти костюмом".
"А я вам говорю, что так гулять нельзя", -- сказал полицейский.
("Неслыханное бесстыдство", -- комментировал чей-то толстый голос сзади).
"В таком случае, -- сказал Федор Константинович, -- вам остается пойти
за такси для меня, а я пока постою здесь".
"Стоять в голом виде тоже нельзя", -- сказал полицейский.
"Я сниму трусики и изображу статую", -- предложил Федор Константинович.
Полицейский вынул книжечку и так вырвал из нее карандаш, что уронил его
на панель. Какой-то мастеровой подобострастно поднял.
"Фамилия и адрес", -- сказал полицейский, кипя.
"Федор Годунов-Чердынцев", -- сказал Федор Константинович.
"Перестаньте делать виды и скажите ваше имя", -- заревел полицейский.
Подошел другой, чином постарше, и полюбопытствовал, в чем дело.
"У меня в лесу украли одежду", -- терпеливо сказал Федор Константинович
и вдруг почувствовал, что совершенно влажен от дождя. Кое-кто из зевак
убежал под прикрытие навеса, а старушка, стоявшая у его локтя, распустила
зонтик, едва не выколов ему глаз.
"Кто украл?" -- спросил вахмистр.
"Я не знаю, кто, и главное, мне это совершенно безразлично, -- сказал
Федор Константинович. -- Сейчас я хочу ехать домой, а вы меня задерживаете".
Дождь внезапно усилился и понесся через асфальт, по всей плоскости
которого запрыгали свечки, свечки, свечки. Полицейским (уже в конец
свалявшимся и почерневшим от мокроты) ливень, вероятно, показался стихией, в
которой купальные штаны -- если не уместны -- то, во всяком случае, терпимы.
Младший попробовал еще раз добраться до адреса Федора Константиновича, но
старший махнул рукой, и оба, слегка ускорив чинный шаг, отступили под навес
колониальной лавки. Блестящий Федор Константинович, побежал среди шумного
плеска, завернул за угол и нырнул в автомобиль.
Доехав и велев шоферу подождать, он нажал кнопку, до восьми часов
вечера автоматически отпиравшую дверь, и ринулся вверх по лестнице. Его
впустила Марианна Николаевна: в прихожей было полно народу и вещей: Щеголев,
без пиджака, двое мужиков, возившихся с ящиком (в котором, кажется, было
радио), миловидная шляпница с картонкой, какая-то проволока, горка белья из
прачешной...
"Вы с ума сошли!" -- вскрикнула Марианна Николаевна.
"Ради Бога, заплатите за такси", -- сказал Федор Константинович,
холодным телом извиваясь между людей и вещей, -- и, наконец, через баррикаду
чемоданов, он дорвался до своей комнаты.
В тот вечер трапеза была общая, а попозже должны были придти Касаткины,
балтийский барон, еще кто-то... За ужином Федор Константинович рассказывал,
не без прикрас, о приключившемся с ним, и Щеголев смеялся здоровым смехом, а
Марианна Николаевна интересовалась (не зря), сколько в штанах было денег.
Зина же пожимала плечами и с непривычной откровенностью науськивала Федора
Константиновича на водку, явно опасаясь, что он простудился.
"Ну что ж, -- последний наш вечерок! -- сказат Борис Иванович, вдоволь
нахохотавшись. -- За ваше преуспевание, синьор. Кто-то мне на-днях говорил,
что вы накатали презлой реферат о Петрашевском. Похвально. Слушай, мама, там
стоит еще бутылочка, незачем везти, отдашь Касаткиным".
"...Значит, остаетесь сиротой (продолжал он, принимаясь за итальянский
салат и необыкновенно грязно его пожирая). Не думаю, что наша Зинаида
Оскаровна будет особенно холить вас. Ась, принцесса?".
"...Да, так-то, дорогой, меняется судьба человечья, печенка овечья.
Думал ли я, что вдруг улыбнется счастье, -- тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить.
Еще этой зимой ведь прикидывал: зубы на полку али продать Марианну
Николаевну на слом?... Полтора года, как-никак, прожили с вами вместе, душа
-- извините за выражение -- в душу, а завтра расстанемся, -- вероятно,
навсегда. Судьба играет человеком. Нынче -- пан, завтра -- папан".
Когда ужин кончился, и Зина пошла вниз впускать гостей, Федор
Константинович беззвучно отступил в свою комнату, где от ветра и дождя все
было тревожно-оживленно. Он прикрыл раму, но через минуту ночь сказала: Нет,
-- и с какой-то широкоглазой назойливостью, презирая удары, подступила
опять. Мне было так забавно узнать, что у Тани родилась девочка, и я страшно
рад за нее, за тебя. Я Тане на-днях написал длинное лирическое письмо, но у
меня неприятное чувство, что я неправильно надписал ваш адрес: вместо "сто
двадцать два" -- какой-то другой номер, на ура (тоже в рифму), как уже было
раз, не понимаю, отчего это происходит, -- пишешь, пишешь адрес, множество
раз, машинально и правильно, а потом вдруг спохватишься, посмотришь на него
сознательно, и видишь, что не уверен в нем, что он незнакомый, -- очень
странно... Знаешь: потолок, па-та-лок, pas ta loque, патолог, -- и так
далее, -- пока "потолок" не становится совершенно чужим и одичалым, как
"локотоп" или "покотол". Я думаю, что когда-нибудь со всей жизнью так будет.
Во всяком случае, передай Таничке всякого от меня веселого, зеленого,
лешински-летнего. Завтра уезжают мои хозяева, и от радости я вне себя: вне
себя, -- очень приятное положение, как ночью на крыше. Еще месяц я останусь
на Агамемноне, а потом перееду... Не знаю, как сложится дальше. Между
прочим, мой Чернышевский сравнительно неплохо идет. Кто именно тебе говорил,
что Бунин хвалит? Мне уже кажется давнишним делом моя возня с этой книгой, и
все те маленькие бури мысли, заботы пера, -- и теперь я совершенно пуст,
чист, и готов принять снова постояльцев. Знаешь, я как цыган черен от
груневальдского солнца. Кое-что вообще намечается, -- вот напишу
классический роман, с типами, с любовью, с судьбой, с разговорами -- --
Дверь вдруг открылась, наполовину вошла Зина и, не отпуская дверной
ручки, бросила к нему на стол что-то.
"Это заплатите маме", -- сказала она; прищурилась -- и исчезла.
Он развернул бумажку. Двести. Сумма представилась огромной, но минутное
вычисление показало, что только как раз хватит за два прошлых месяца,
восемьдесят плюс восемьдесят, и за ближайший тридцать пять, уже без еды. Но
всг вдруг спуталось, когда он начал соображать, что в этом последнем месяце
не обедал, но зато получал более сытный ужин; кроме того, внес за это время
десять (или пятнадцать?) марок, а, с другой стороны, должен за телефонные
разговоры и за кое-какие мелочи, как например, сегодняшний таксомотор.
Решение задачи было ему не по силам, скучно; он засунул деньги под словарь.
" -- -- и с описанием природы. Я очень рад, что ты перечитываешь мою
штуку, но теперь пора ее забыть, -- это только упражнение, проба, сочинение
накануне каникул. Очень я соскучился по тебе, и, может быть (повторяю, не
знаю, как сложится...) посещу тебя в Париже. Вообще, я бы завтра же бросил
эту тяжкую, как головная боль, страну, -- где всг мне чуждо и противно, где
роман о кровосмешении или бездарно-ударная, приторно-риторическая,
фальшиво-вшивая повесть о войне считается венцом литературы: где литературы
на самом деле нет, и давно нет; где из тумана какой-то скучнейшей
демократической мокроты, -- тоже фальшивой, -- торчат всг те же сапоги и
каска; где наш родной социальный заказ заменен социальной оказией, -- и так
далее, так далее... я бы мог еще долго, -- и занятно, что полвека тому назад
любой русский мыслитель с чемоданом совершенно тоже самое строчил, --
обвинение настолько очевидное, что становится даже плоским. Зато раньше, в
золотой середине века, Боже мой, какие восторги! "Маленькая гемютная
Германия" -- ах, кирпичные домики, ах, ребятишки ходят в школу, ах, мужичек
не бьет лошадку дрекольем!.. Ничего, -- он ее по-своему замучит, по-немецки,
в укромном уголку, каленым железом. Да, я бы давно уехал, но есть некоторые
личные обстоятельства (не говоря о моем чудном здесь одиночестве, о чудном
благотворном контрасте между моим внутренним обыкновением и страшно холодным
миром вокруг; знаешь, ведь в холодных странах теплее, в комнатах; конопатят
и топят лучше), но и эти личные обстоятельства способны так повернуться, что
может быть, скоро, прихватив их с собой, покину Карманию. А когда мы
вернемся в Россию? Какой идиотской сантиментальностью, каким хищным стоном
должна звучать эта наша невинная надежда для оседлых россиян. А ведь она не
историческая, -- только человеческая, -- но как им объяснить? Мне-то,
конечно, легче, чем другому, жить вне России, потому что я наверняка знаю,
что вернусь, -- во-первых, потому что увез с собой от нее ключи, а
во-вторых, потому что всг равно когда, через сто, через двести лет, -- буду
жить там в своих книгах, или хотя бы в подстрочном примечании исследователя.
Вот это уже, пожалуй, надежда историческая, историко-литературная...
"Вожделею бессмертия, -- хотя бы его земной тени!". Я тебе сегодня пишу
сквозные глупости (как бывают сквозные поезда), потому что я здоров,
счастлив, -- а кроме того, всг это каким-то косвенным образом относится к
таниному ребеночку.
Альманах называется "Башня". У меня нет, но я думаю, ты найдешь в любой
русской библиотеке. От дяди Олега мне ничего не было. Когда он выслал?
По-моему, ты что-то спутала. Ну, вот. Будь здорова, целую тебя. Ночь, тихо
идет дождь, -- он нашел свой ночной темп и теперь может идти бесконечно".
Послышалось, как прихожая наполнилась прощающимися голосами, как упал
чей-то зонтик, как ухнул и остановился Зиной вызванный снизу лифт. Всг
стихло опять. Федор Константинович вошел в столовую, где Щеголев, усевшись,
дощелкивал орехи, жуя на одной стороне, а Марианна Николаевна убирала со
стола. Ее полное, темно-розовое лицо, с лоснящимися закрутками ноздрей,
лиловые брови, абрикосовые волосы, переходящие в колючую синеву на голом,
жирном загривке, васильковое око, с засоренным ресничной краской лузгом,
