громадные, темные крылья, с их пепельной опушкой и вечно
отверстыми очами, были неприкосновенны, -- верхние, слегка
опущенные, находили на нижние, и в этом склонении было бы
сонное безволие, если бы не слитная прямизна передних граней и
совершенная симметрия всех расходящихся черт, -- столь
пленительная, что Цинциннат не удержался, кончиком пальца
провел по седому ребру правого крыла у его основания, потом по
ребру левого (нежная твердость! неподатливая нежность!), -- но
бабочка не проснулась, и он разогнулся -- и, слегка вздохнув,
отошел, -- собирался опять сесть за стол, как вдруг заскрежетал
ключ в замке и, визжа, гремя и скрипя по всем правилам
тюремного контрапункта, отворилась дверь. Заглянул, а потом и
весь вошел розовый м-сье Пьер, в своем охотничьем гороховом
костюмчике, и за ним еще двое, в которых почти невозможно было
узнать директора и адвоката: осунувшиеся, помертвевшие, одетые
оба в серые рубахи, обутые в опорки, -- без всякого грима, без
подбивки и без париков, со слезящимися глазами, с
проглядывающим сквозь откровенную рвань чахлым телом, -- они
оказались между собой схожи, и одинаково поворачивались
одинаковые головки их на тощих шеях, головки бледно-плешивые, в
шишках с пунктирной сизостью с боков и оттопыренными ушами.
Красиво подрумяненный м-сье Пьер поклонился, сдвинув
лакированные голенища, и сказал смешным тонким голосом:
-- Экипаж подан, пожалте.
-- Куда? -- спросил Цинциннат, действительно не сразу
понявший, так был уверен, что непременно на рассвете.
-- Куда, куда... -- передразнил его м-сье Пьер, --
известно куда. Чик-чик делать.
-- Но ведь не сию же минуту, -- сказал Цинциннат,
удивляясь сам тому, что говорит, -- я не совсем подготовился...
(Цинциннат, ты ли это?)
-- Нет, именно сию минуту. Помилуй, дружок, у тебя было
почти три недели, чтобы подготовиться. Кажись, довольно. Вот
это мои помощники, Родя и Рома, прошу любить и жаловать.
Молодцы с виду плюгавые, но зато усердные.
-- Рады стараться, -- прогудели молодцы.
-- Чуть было не запамятовал, -- продолжал м-сье Пьер, --
тебе можно еще по закону -- Роман, голубчик, дай-ка мне
перечень.
Роман, преувеличенно торопясь, достал из-за подкладки
картуза сложенный вдвое картонный листок с траурным кантом;
пока его он доставал, Родриг механически потрагивал себя за
бока, вроде как бы лез за пазуху, не спуская бессмысленного
взгляда с товарища.
-- Вот тут для простоты дела, -- сказал м-сье Пьер, --
готовое меню последних желаний. Можешь выбрать одно и только
одно. Я прочту вслух. Итак: стакан вина; или краткое пребывание
в уборной; или беглый просмотр тюремной коллекции открыток
особого рода; или... это что тут такое... составление обращения
к дирекции с выражением... выражением благодарности за
внимательное... Ну это извините, -- это ты, Родриг, подлец,
вписал! Я не понимаю, кто тебя просил? Официальный документ!
Это же по отношению ко мне более чем возмутительно, -- когда я
как раз так щепетилен в смысле законов, так стараюсь...
М-сье Пьер в сердцах шмякнул картоном об пол, Родриг
тотчас поднял его, разгладил, виновато бормоча:
-- Да вы не беспокойтесь... это не я, это Ромка шут... я
порядки знаю. Тут все правильно... дежурные желания... а то
можно по заказу...
-- Возмутительно! Нестерпимо! -- кричал м-сье Пьер, шагая
по камере. -- Я нездоров, -- однако исполняю свои обязанности.
Меня потчуют тухлой рыбой, мне подсовывают какую-то шлюху, со
мной обращаются просто нагло, -- а потом требуют от меня чистой
работы! Нет-с! Баста! Чаша долготерпения выпита! Я просто
отказываюсь, -- делайте сами, рубите, кромсайте, справляйтесь,
как знаете, ломайте мой инструмент...
-- Публика бредит вами, -- проговорил льстивый Роман, --
мы умоляем вас, успокойтесь, маэстро. Если что было не так, то
как результат недомыслия, глупости, чересчур ревностной
глупости -- и только! Простите же нас. Баловень женщин,
всеобщий любимец да сменит гневное выражение лица на ту улыбку,
которой он привык с ума...
-- Буде, буде, говорун, -- смягчаясь, пробурчал м-сье
Пьер, -- я во всяком случае добросовестнее свой долг исполняю,
чем некоторые другие. Ладно, прощаю. А все-таки еще нужно
решить насчет этого проклятого желания. Ну, что же ты выбрал?
-- спросил он у Цинцинната (тихо присевшего на койку). --
Живее, живее. Я хочу наконец отделаться, а нервные пускай не
смотрят.
-- Кое-что дописать, -- прошептал полувопросительно
Цинциннат, но потом сморщился, напрягая мысль, и вдруг понял,
что, в сущности, все уже дописано.
-- Я не понимаю, что он говорит, -- сказал м-сье Пьер. --
Может, кто понимает, но я не понимаю.
Цинциннат поднял голову.
-- Вот что, -- произнес он внятно, -- я прошу три минуты,
-- уйдите на это время или хотя бы замолчите, -- да, три минуты
антракта, -- после чего, так и быть, доиграю с вами эту
вздорную пьесу.
-- Сойдемся на двух с половиной, -- сказал м-сье Пьер,
вынув толстые часики, -- уступи-ка, брат, половинку? Не
желаешь? Ну, грабь, -- согласен.
Он в непринужденной позе прислонился к стене; Роман и
Родриг последовали его примеру, но у Родрига подвернулась нога,
и он чуть не упал, -- панически при этом взглянув на маэстро.
-- Ш-ш, сукин кот, -- зашипел на него м-сье Пьер. -- И
вообще, что это вы расположились? Руки из карманов! Смотреть у
меня... (урча сел на стул). Есть для тебя, Родька, работа, --
можешь помаленьку начать тут убирать; только не шуми слишком.
Родригу в дверь подали метлу, и он принялся за дело.
Прежде всего, концом метлы он выбил целиком в глубине окна
решетку; донеслось, как бы из пропасти, далекое, слабое "ура",
-- и в камеру дохнул свежий воздух, -- листы со стола слетели,
и Родриг их отшваркнул в угол. Затем, метлой же, он снял серую
толстую паутину и с нею паука, которого так, бывало, пестовал.
Этим пауком от нечего делать занялся Роман. Сделанный грубо, но
забавно, он состоял из круглого плюшевого тела, с дрыгающими
пружинковыми ножками, и длинной, тянувшейся из середины спины,
резинки, за конец которой его держал на весу Роман, поводя
рукой вверх и вниз, так что резинка то сокращалась, то
вытягивалась и паук ездил вверх и вниз по воздуху. М-сье Пьер
искоса кинул фарфоровый взгляд на игрушку, и Роман, подняв
брови, поспешно сунул ее в карман. Родриг между тем хотел
выдвинуть ящик стола, приналег, двинул, -- и стол треснул
поперек. Одновременно стул, на котором сидел м-сье Пьер, издал
жалобный звук, что-то поддалось, и м-сье Пьер чуть не выронил
часов. С потолка посыпалось. Трещина извилисто прошла по стене.
Ненужная уже камера явным образом разрушалась.
-- ...пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят, --
досчитал м-сье Пьер, -- все. Пожалуйста, вставай. На дворе
погода чудная, поездка будет из приятнейших, другой на твоем
месте сам бы торопил.
-- Еще мгновение. Мне самому смешно, что у меня так
позорно дрожат руки, -- но остановить это или скрыть не могу,
-- да, они дрожат, и все тут. Мои бумаги вы уничтожите, сор
выметете, бабочка ночью улетит в выбитое окно, -- так что
ничего не останется от меня в этих четырех стенах, уже сейчас
готовых завалиться. Но теперь прах и забвение мне нипочем, я
только одно чувствую -- страх, страх, постыдный, напрасный...
Всего этого Цинциннат на самом деле не говорил, он молча
переобувался. Жила была вздута на лбу, на нее падали светлые
кудри, рубашка была с широко раскрытым узорным воротом,
придававшем что-то необыкновенно молоденькое его шее, его
покрасневшему лицу со светлыми вздрагивавшими усами.
-- Идем же! -- взвизгнул м-сье Пьер.
Цинциннат, стараясь ничего и никого не задеть, ступая как
по голому пологому льду, выбрался наконец из камеры, которой,
собственно, уже не было больше.
XX
Цинцинната повели по каменным переходам. То спереди, то
сзади выскакивало обезумевшее эхо, -- рушились его убежища.
Часто попадались области тьмы, оттого что перегорели лампочки.
М-сье Пьер требовал, чтобы шли в ногу.
Вот присоединилось к ним несколько солдат, в собачьих
масках по регламенту, -- и тогда Родриг и Роман, с разрешения
хозяина, пошли вперед -- большими, довольными шагами, деловито
размахивая руками, перегоняя друг друга, и с криком скрылись за
углом.
Цинцинната, вдруг отвыкшего, увы, ходить, поддерживал
м-сье Пьер и солдат с мордой борзой. Очень долго карабкались по
лестницам, -- должно быть, с крепостью случился легкий удар,
ибо спускавшиеся лестницы, собственно, поднимались и наоборот.
Сызнова потянулись коридоры, но более обитаемого вида, то есть
наглядно показывавшие -- либо линолеумом, либо обоями, либо
баулом у стены, -- что они примыкают к жилым помещениям. В
одном колене даже пахнуло капустой. Далее прошли мимо
стеклянной двери, на которой было написано: "анцелярия", и
после нового периода тьмы очутились внезапно в громком от
полдневного солнца дворе.
Во время всего этого путешествия Цинциннат занимался лишь
тем, что старался совладать со своим захлебывающимся, рвущим,
ничего знать не желающим страхом. Он понимал, что этот страх
втягивает его как раз в ту ложную логику вещей, которая
постепенно выработалась вокруг него, и из которой ему еще в то
утро удалось как будто выйти. Самая мысль о том, как вот этот
кругленький, румяный охотник будет его рубить, была уже
непозволительной слабостью, тошно вовлекавшей Цинцинната в
гибельный для него порядок. Он вполне понимал все это, но, как
человек, который не может удержаться, чтобы не возразить своей
галлюцинации, хотя отлично знает, что весь маскарад происходит
у него же в мозгу, -- Цинциннат тщетно пытался переспорить свой
страх, хотя и знал, что, в сущности, следует только радоваться
пробуждению, близость которого чуялась в едва заметных
явлениях, в особом отпечатке на принадлежностях жизни, в
какой-то общей неустойчивости, в каком-то пороке всего зримого,
-- но солнце было все еще правдоподобно, мир еще держался, вещи
еще соблюдали наружное приличие.
За третьими воротами ждал экипаж. Солдаты дальше не пошли,
а сели на бревна, наваленные у стены, и поснимали свои
матерчатые маски. У ворот пугливо жалась тюремная прислуга,
семьи сторожей, -- босые дети выбегали, засматривая в аппарат,
и сразу бросались обратно, -- и на них цыкали матери в
косынках, и жаркий свет золотил рассыпанную солому, и пахло
нагретой крапивой, а в стороне толпилась дюжина сдержанно
гагакающих гусей.
-- Ну-с, поехали, -- бодро сказал м-сье Пьер и надел свою
гороховую с фазаньим перышком шляпу.
В старую, облупившуюся коляску, которая со скрипом круто
накренилась, когда упругенький м-сье Пьер вступил на подножку,
была впряжена гнедая кляча, оскаленная, с блестяще-черными от
мух ссадинами на острых выступах бедер, такая вообще тощая, с
такими ребрами, что туловище ее казалось обхваченным поперек
рядом обручей. У нее была красная лента в гриве. М-сье Пьер
потеснился, чтобы дать место Цинциннату, и спросил, не мешает
ли ему громоздкий футляр, который положили им в ноги.
-- Постарайся, дружок, не наступать, -- добавил он. На
козлы влезли Родриг и Роман. Родриг, который был за кучера,
хлопнул длинным бичом, лошадь дернула, не сразу могла взять и
осела задом. Некстати раздалось нестройное "ура" служащих.
Приподнявшись и наклонившись вперед, Родриг стегнул по
