необходимым способом патологический анализ тканей обходился даже без
наиболее древних инструментов оптики.
Еще более замечателен отказ от химии. Анализ в стиле Лавуазье служил
эпистемологической моделью для новой анатомии1, но он не действовал как
техническое продолжение ее взгляда. В медицине XVIII века экспериментальные
идеи были многочисленны. Когда желали знать, из чего состояла воспалительная
лихорадка, производили анализ крови: сравнивался средний вес
коагулировавшейся массы и "отделенной от нее лимфы", осуществлялась
дистилляция и измерялись массы фиксированной и испаряющейся соли, жира и
минералов, обнаруживаемые у больного и здорового субъекта2. В начале XIX
века этот экспериментальный аппарат исчез, единственная техническая
проблема, которая ставилась, это выяснить, будут или не будут обнаружены
видимые поражения при вскрытии трупа больного воспалительной лихорадкой.
"Чтобы охарактеризовать патогенное расстройство, -- объясняет Лаеннек, --
обычно достаточно физических или ощущаемых характеристик, и указания пути,
которому следует его развитие и его завершение". Кто угодно может
использовать некоторые "химические реактивы", при условии, что они будут
очень просты и посвящены лишь тому, чтобы "подчеркнуть некоторые физические
харак-
_________________
1 Cf. supra, chap. VIII.
2 Опыты Langrich и Tabor, цитируемые Sauvages, Nosologie
methodique, t. II, p. 331--333.
253
теристики". Так, можно нагревать печень или добавлять кислоту в
перерожденную ткань, о которой неизвестно: жировая она или белковая1.
Взгляд, и только один взгляд господствует в поле возможного знания.
Вмешательство техники, ставящей проблемы измерения, субстанции, состава на
уровне невидимых структур, вынесено за границы. Анализ не производится в
смысле бесконечного изучения в направлении самых тонких, вплоть до
неорганических, конфигураций. В этом направлении он очень быстро
наталкивается на абсолютный предел, предписываемый ему взглядом, и круто
развернувшись от этого предела, косвенным путем движется к дифференциации
индивидуальных качеств. У линии, где видимое готово разрешиться в невидимое,
у этого края своего исчезновения начинают действовать частности. Рассуждение
об индивиде снова возможно или скорее необходимо, потому что это
единственный способ для взгляда не принести себя в жертву, не уничтожиться в
фигурах опыта там, где он был укрощен. Принцип видимости располагает для
корреляции принципом дифференцированного чтения случаев.
Чтения, принцип которого очень разнится от клинического опыта в его
первичной форме. Аналитический метод рассматривал "случай" в его
единственной функции семантической опоры; формы сосуществования или серии, в
которых он был заключен, позволяли уничтожать в нем то, что можно было
допустить в качестве случайного или изменчивого. Его разборчивая структура
проявлялась лишь в нейтрализации того, что не являлось существенным. Клиника
есть наука о случаях в той мере, в какой она с самого начала приступает к
стиранию инди-
_________________
1 R. Laennec, Introduction el Chapitre I du Traite inedit d'anatomie
pathologique (Paris, 1884), p. 16--17.
254
видуальностей. В аналитическом методе индивидуальное восприятие дается
в терминах пространственного членения, в котором оно образует структуру,
более тонкую, более дифференцированную и парадоксально более открытую
случайному, будучи наиболее объясняющей. Лаеннек наблюдает женщину,
демонстрирующую характерные симптомы кардиального поражения: лицо бледное и
одутловатое, синюшные губы с плохо очерченным контуром, короткое, ускоренное
прерывистое дыхание, приступы кашля, невозможность спать в согнутом
положении. Вскрытие трупа показывает легочную чахотку с кальцинированными
полостями и туберкуломами --желтоватыми по центру, серыми и прозрачными по
краям. Сердце было почти в нормальном состоянии (за исключением сильно
увеличенного правого предсердия). Но левое легкое было спаяно с плеврой
посредством соединительной ткани и обнаруживало в этой области неправильные
сходящиеся стрии. Верхушка легкого имела вид широких перекрещивающихся
тяжей1. Эта особая модальность туберкулезного поражения объясняет
затрудненное дыхание, удушье, нарушение кровообращения, придающее
клинической картине отчетливый кардиальный вид. Клинико-анатомический метод
интегрирует в структуру болезни постоянную вероятность индивидуальной
изменчивости. Эта возможность естественно существовала в предшествующей
медицине, но она мыслилась лишь в абстрактной форме темперамента субъекта
или средовых влияний и терапевтических вмешательств, ответственных за
внешние изменения патологического типа. В анатомическом восприятии болезнь
никогда не презентировалась иначе, как с некоторым "сдвигом", она обладала с
момента появления свободой локализации, направ-
__________________
1 R. Laennec, De l'auscultation mediate, t.I, p. 72--76.
255
ления, интенсивности, ускорения, обрисовывавших ее индивидуальный
облик. Это не было отклонением, добавленным к патологическому отклонению,
болезнь сама по себе -- постоянное отклонение внутри своей сущностно
отклоняющейся природы. Нет иной болезни, кроме индивидуальной: не потому,
что индивид реагирует на свою собственную болезнь, но потому, что действие
болезни по полному праву разворачивается в форме индивидуальности.
Отсюда новая гибкость, приданная медицинскому языку. Речь не идет более
о переводе видимого в читаемое благодаря установлению двузначного
соответствия и переводу видимого в знаковое за счет универсальности
кодифицирующего языка. Речь идет, напротив, о выходе слов к чему-то
утонченно качественному, всегда более конкретному, более индивидуальному,
более рельефному; значению цвета, консистенции, зернистости,
предпочтительности меры согласования с метафорой (величиной с..., размером
как...), оценки легкости или трудности простых операций (разорвать,
раздавить, надавить); значению интермодальных качеств (гладкость,
маслянистость, шероховатость); эмпирическому сравнению и ссылке на обычность
или на нормальность (более темный, чем в естественном состоянии;
промежуточное ощущение "между ощущением мокрого пузыря, наполовину
заполненного воздухом, который сжимается в пальцах и естественной
крепитацией здоровой легочной ткани")'. Речь более не идет об установлении
корреляции перцептивного сектора с семантическим элементом, но о полном
повороте языка к той области, где воспринимаемое, в своей особенности,
рискует ускользнуть от словесной формы и стать окончательно невоспринимаемым
из-за невозможности быть высказанным.
______________
1 Ibid., p. 249. 256
Так что открыть больше не будет -- вычитать в
беспорядочности сущностную связность, но отодвинуть чуть дальше линию
языкового прибоя, заставить зайти за отмель, еще открытую ясности
восприятия, но уже не являющуюся более обиходной речью; ввести язык в этот
сумрак, где взгляд не располагает более словами. Тяжелая и очень тонкая
работа, заставляющая видеть, так же, как Лаеннек заставил отчетливо
увидеть поверх запутанной массы затвердений первую в истории медицины
циррозную печень. Необыкновенная формальная красота текста связывает в одном
событии внутреннюю работу языка, преследующего восприятие всей силой своих
стилистических изысков, и до сих пор не замеченное -завоевание
патологической индивидуальности: "Печень сокращается до трети своего объема
и оказывается, если можно так выразиться, спрятанной в области, которую
занимает; ее внешняя, слегка бугристая и осушенная поверхность
желтовато-серой окраски; разрезанная, она кажется составленной их множества
маленьких круглых и яйцевидных зерен, величина которых варьирует от
просяного зерна до конопляного. Эти зерна, легко отделяясь друг от друга, не
оставляют между собой никакого промежутка, в котором можно было бы различить
какие-либо остатки собственно печеночной ткани. Их рыжеватый или
желто-оранжевый цвет переходит местами в зеленоватый, их ткань довольно
влажная, непрозрачная, кажется при прикосновении скорее вялой, чем мягкой, и
сжатые между пальцами, они лишь слегка раздавливаются, оставляя в результате
ощущение куска мягкой кожи"1.
Образ невидимого видимого организует патоанатомическое восприятие. Но
его видят, следуя обратимой структуре. Речь
_________________
1 Ibid., p. 368.
257
идет о видимом, которое живая индивидуальность, сплетение
симптомов, органическая глубина делают на время, до высшего схватывания
анатомическим взглядом, фактически невидимым. Но речь также идет о том
невидимом индивидуальных изменений, распутывание которых казалось
невозможным даже для таких клиницистов как Кабанис1, и которые острый,
терпеливый и расчленяющий взгляд предъявляет наконец общей ясности того, что
является для всех видимым. Язык и смерть взаимодействовали на каждом
уровне этого опыта, следуя всей своей плотности, чтобы предложить наконец
научному восприятию то, что для него было столь долго невидимым видимым --
запретным и неизбежным секретом: знание об индивиде.
Индивид -- это не инициальная и не самая острая форма, в которой
презентируется жизнь. Он наконец был дан знанию лишь в конце долгого
движения пространственного распределения, решающим инструментом которого
было определенное использование языка и трудная концептуализация смерти.
Бергсон обращается совершенно в другую сторону, когда ищет во времени и
против пространства, в улавливании внутреннего и немого, в безумной скачке к
бессмертию условия, благодаря которым можно думать о живой индивидуальности.
Биша веком раньше давал более суровый урок. Старый аристотелевский закон,
запрещавший научные рассуждения об индивиде, был устранен, когда смерть
обрела в языке место для своей концепции: таким образом пространство открыло
для взгляда дифференцированную форму индивида.
Это внедрение смерти в знание далеко распространяется в порядке
исторического соответствия, конец XVIII века вновь
_________________
1 Cf. supra.
258
привлекает внимание к теме, которая начиная с Возрождения оставалась во
тьме. Видеть в жизни смерть, в изменчивости -- неподвижность, в исходе
своего века -- начало обращенного времени, кишащего бесчисленными жизнями,
-- это игра опыта, новое появление которого через четыреста лет после фресок
Campo Santo1 удостоверяет прошедший век. Не был ли, в целом, Биша
современником того, кто разом ввел в наиболее дискурсивный из языков эротизм
и его неизбежный момент -- смерть? Более чем однажды знание и эротизм
объявляют в этом совпадении свое глубокое родство. Все последние годы XVIII
века эта общность открывает языку смерть как цель и бесконечное
возобновление. XIX век навязчиво будет говорить о смерти: дикая выхолощенная
смерть у Гойи, видимая мышечная скульптурная смерть у Жерико, возбуждающая
сладострастная смерть у Делакруа, ламартиновская смерть болотистых миазмов,
смерть Бодлера. Познание жизни дается лишь как жестокое, сокращающееся и уже
инфернальное знание, желающее лишь умертвить ее. Взгляд, который покрывает,
ласкает, разделял, расчленял саму индивидуальную плоть и замечал ее жалящие
секреты, этот неподвижный, внимательный и не очень радостный взгляд, который
