Лариса Миллер
Роман с английским
Рассказ-воспоминание
На раннем этапе мои отношения с английским строились весьма драматич-
но: это были сплошные "невстречи" (да простят мне ахматовское слово в
столь несерьезном контексте). Первая невстреча состоялась на заре пяти-
десятых летом в Расторгуеве, куда, как обычно, выехал детский сад, где
работала бабушка. На сей раз я жила не в группе, а с бабушкой и всем
"педсоставом", как тогда говорили. Среди педсостава оказалась воспита-
тельница, знающая английский. У нее был с собой адаптированный "Оливер
Твист", с помощью которого она регулярно пытала собственного сына, а
позже, по бабушкиной просьбе, и меня. Сирота Оливер не вызывал во мне
ничего, кроме жалости. Но жалела я не его, а себя. Мало мне школы, на
дворе лето, за калиткой визжат и возятся "воспитательские" дети, а я по-
чему-то должна сидеть на жаркой террасе и тупо повторять "work house" -
работный дом. Вот, пожалуй, и все, что я вынесла из тех занятий.
Вторая невстреча произошла в Москве. "Step by step", - торжественно
произнес отчим название толстой потрепанной книги, по которой когда-то
сам пытался учить английский, и, энергично поплевав на пальцы, перевер-
нул страницу. Домашнее обучение началось. "This is a carpet", - произнес
он, тыча в висевший на стене ковер. "This is a table", - сообщил он,
хлопнув по столу ладонью. "Three little pigs", - объявил, указав на кар-
тинку в книге. Все слова он произносил громко и радостно, но с особым
удовольствием слова с межзубным звуком, который для простоты заменял на
"с" или "з". Мама была довольна: плюс к школьному я получала дополни-
тельную порцию английского дома. Сама она, несмотря на какие-то мифичес-
кие курсы Берлица, которые когда-то посещала, не могла мне помочь. Из-
редка произносимые ею английские слова звучали столь причудливо и вызы-
вали у меня такое недоумение, что она виновато умолкала. Школьный же
английский, породивший все эти дополнительные хлопоты, не помню совсем.
Первые и последние воспоминания о нем относятся к 53-му году - году "де-
ла врачей". "Англичанкой" в нашем 7 "Г" была Софья Наумовна - невысокая
женщина с приятными чертами лица и проседью в пышных волосах.
Когда началась вся эта свистопляска и газетная травля, она так нерв-
ничала, что едва могла вести урок. Мне даже казалось, что она боялась
особо нахальных и злобствующих девиц (а таких в нашем классе было нема-
ло) и, заискивая перед ними, завышала оценки. Меня С. Н. в ту пору почти
не замечала и редко спрашивала, но, встретив однажды на улице, назвала
по имени и ласково поздоровалась.
Вот и весь мой ранний английский. И как я оказалась в ИНЯЗе, сама не
знаю. Впрочем, если разобраться, все объяснимо. Язык мне давался легче,
чем другие предметы. Химичка звала меня "дубиной стоеросовой". Матема-
тичка, физик и учитель по черчению наверняка думали так же, но отлича-
лись большей выдержкой. С историей, особенно древней, все было бы хоро-
шо, если бы не имена и даты. А литература... О, литература - это особ.
статья. Я любила ее, но не школьную, не препарированную автором учебника
и моей учительницей, которая за шаг влево или вправо от жесткого плана
сочинения беспощадно влепляла двойку. Сочинение и явилось тем барьером,
который я не смогла взять на вступительных экзаменах на филфак МГУ.
О, жаркое лето 57-го! Прохладные металлические ступени университетс-
кой лестницы, где я сидела в полном трансе, не найдя своей фамилии среди
допущенных к следующему экзамену.
О, жаркое лето Всемирного фестиваля молодежи - события, абсолютно
прошедшего мимо меня, потому что я, провалившись в университет, сделала,
по маминой просьбе, отчаянную попытку поступить в Институт иностранных
языков. Экзамен, которого совсем не помню, это экзамен по языку (опять
невстреча). Зато отлично помню, как сдавала историю, вытащив билет N 29
("триумфальное шествие советской власти и поход Степана Разина за зипу-
нами") - единственный, которого боялась, потому что не выучила и успела
повторить лишь перед самым экзаменом, дожидаясь своей очереди в душном
коридоре.
Итак, ИНЯЗ. Вот когда, по логике вещей, должна наконец-то произойти
моя встреча с английским. Но жизнь - выше логики или, по крайней мере,
совсем другое дело. ИНЯЗ для меня все, что угодно, но только не постиже-
ние языка. ИНЯЗ - это прежде всего освобождение от ненавистной школы,
головокружительное чувство новизны, интеллигентные преподаватели, гово-
рящие студентам "вы". ИНЯЗ - это многочасовые разговоры по душам с под-
ружкой, веселая праздность и не менее веселый экзаменационный аврал.
ИНЯЗ - это не столько Чосер, Шекспир и Байрон, сколько лихо распеваемые
нами по-английски джазовые песенки, ради которых на наши институтские
вечера рвалась вся московская "золотая" молодежь. ИНЯЗ - это три с поло-
виной целинных месяца, степные просторы и долгие ночные прогулки под
густыми звездами. Это - любовь, которая сделала институт в Сокольниках
самым счастливым, а позже самым несчастным местом на земле.
Ну а как же английский? А как же дивные институтские преподаватели?
Серьезный и умный Наер, фанатично влюбленный в язык коротышка Венгеров,
темпераментная, с живыми глазами, громким смехом и постоянной сигаретой
в руке Фельдман, высококлассные специалисты по стилистике и переводу
Рецкер и Кунин, многочисленные американцы, вернее, американские евреи,
по высокоидейным соображениям переселившиеся в Россию в тридцатые годы?
Неужели вся их наука прошла мимо меня? А как же мои регулярные походы в
Разинку1, где неотразимый Владимир Познер делал обзор новинок английской
и американской литературы? Неужели все мимо? Наверное, нет. Наверное, я
что-то все-таки усваивала даже помимо собственной воли. Но насколько же
меньше, чем могла. Оглядываясь назад, вижу, что в студенческие годы мой
роман с английским то затухал, то вспыхивал с новой силой. На первом
курсе идея выучить язык казалась мне весьма оригинальной и привлекатель-
ной. И не только мне, но и моей подруге. Мы приняли твердое решение каж-
дый день беседовать по-английски. Начали бодро. Обложившись словарями,
пытались обсудить какую-то театральную постановку. Однако наши мысли и
эмоции оказались настолько богаче словарного запаса, что мы постепенно
перешли на русский.
Желание блеснуть совершенным знанием языка жило в каждом из моих со-
курсников. "Why not?" - к месту и не к месту восклицал один, сопровождая
свой вопрос кривой усмешкой. "There is no doubt about that" ("В этом нет
сомнения"), - выкрикивал другой, небрежно стряхивая пепел с сигареты.
Бросить какую-то случайную фразу, лихо сострить, "сорваться на английс-
кий", как у нас говорили, казалось особым шиком. Однако подобные попытки
часто кончались полным конфузом. Помню, как одна наша студентка заверши-
ла свою шутку звонким: "Isn't you?" Все засмеялись, но не остроте, а
ошибке, позорной, невозможной в стенах языкового вуза. Но... "и невоз-
можное возможно". Блистая высокопарными, сложными и весьма книжными фра-
зами, взятыми из учебников и книг по домашнему чтению, мы вряд ли могли
без затруднения попросить поставить чайник или отреагировать на элемен-
тарное "спасибо". Вот откуда брались учителя, подобные той, с которой я
по окончании института работала в спецшколе. Однажды к ней на урок приш-
ли гости из Австралии. Уходя, они поблагодарили ее сердечным "Thank
you", на которое она ответила не менее сердечным и совершенно русским
"please". Тем не менее ИНЯЗ весьма презрительно относился к МИМО, считая
его на порядок ниже и рассказывая о нем уничижительные анекдоты. Хотя бы
такой: диалог между двумя прохожими в Нью-Йорке: "Which watch". - "Five
clocks", - "Such much?!", - "Мимо?", - "Мимо!"
Наверное, ИНЯЗ действительно учил более рафинированному языку и давал
более широкое и серьезное лингвистическое образование. Нам читали курс
по истории языка, языкознанию, фонетике, психологии, литературе. Правда,
нас также пичкали истматом, диаматом, историей партии. Много времени
уходило на педагогику и практику в школе, которую я принимала как горь-
кое лекарство. Но что было делать? Я училась на педагогическом отделе-
нии. На переводческий девочек не брали. И все же никакие истматы, ника-
кая практика в школе, никакие изъяны в обучении не могли помешать овла-
деть языком тому, кто этого действительно хотел. Помню студентов старших
курсов, с которыми была на целине. Помню, с каким восторгом я следила за
их состязанием в синхронном переводе, когда один быстро читал весьма
сложный русский текст, а другой столь же быстро вторил ему по-английски.
Несмотря на некоторый академизм преподавания и явный дефицит живой раз-
говорной речи, за пять институтских лет можно было многому научиться.
Хотя бы тем необычным способом, каким когда-то учился наш преподаватель
Венгеров. Говорят, что он, будучи студентом, часто приходил в преподава-
тельское общежитие в Петроверигском и, отловив кого-нибудь из native
speakers (англоязычных), просил разрешения тихонечко посидеть в углу и
послушать живую речь. Так он погружался в естественную языковую среду.
Я тоже одно время регулярно посещала общежитие в Петроверигском. Этот
факт достоин упоминания лишь потому, что ездила я туда с единственной
целью - брать частные уроки у старого преподавателя нашего института
Фридмана. И происходило этого тогда, когда я уже кончила ИНЯЗ и счита-
лась дипломированным специалистом. Бедный славный Фридман испытывал
страшные муки, занимаясь со мной. "Да вы все знаете, - говорил он, - ну
зачем вам это? Я не могу брать с вас денег. Вы сами можете давать уро-
ки". Но я была непреклонна и терзала старика целый год. Такие приступы
случались со мной и позже, и тогда я принималась ездить через всю Моск-
ву, чтоб брать уроки у своих бывших преподавателей. Но это все потом. А
в годы, предназначенные для учебы, я не только не лезла из кожи вон, но
даже не отличалась особым прилежанием. Однажды после урока по домашнему
чтению (мы тогда читали "Трое в лодке..." Джером Джерома) молодая симпа-
тичная преподавательница подозвала меня и деликатно попросила не смеять-
ся так откровенно на уроке, читая заданную на дом главу. "Ведь сразу
видно, что вы только что открыли книгу". Нет, я не была плохой студент-
кой, но все делала от сель до сель: учила требуемый список выражений,
грамматику, статьи из "Moscow news", политический словарь. Иногда в пе-
риод очередного наплыва чувств к английскому сидела в лингафонном каби-
нете, слушая отрывки из классики в исполнении английских актеров и чте-
цов и даже запоминала кое-что наизусть. Например, знаменитое "Bells" Эд-
гара По или не помню чье стихотворение, начинающееся словами: "Do you
remember an inn Miranda? Do you remember an inn?" Но все это было, как
во сне. Слишком много другого происходило со мной в те годы: дружба на-
веки, любовь до гроба, крах того и другого да еще этот постоянный поиск
смысла жизни. Ну не в изучении языка же он, в самом-то деле. Так все и
шло, пока не случилось нечто, заставившее меня очнуться. На одном из
старших курсов, подойдя к преподавательнице, чтоб попросить ее поставить
подпись под каким-то документом, я вдруг поняла, что не знаю, как это
сказать по-английски. Испытав чувство физического к себе отвращения, я
решила немедленно начать новую жизнь.
И начала. Следуя примеру некоторых моих однокурсников, принялась охо-
титься на живых носителей языка, чтоб, устранив дефицит живой разговор-
ной речи, общаться с ними в неформальной обстановке. Моей первой добычей
стала сестра знаменитого скрипача Иегуди Менухина, пианистка, приехавшая
вместе с ним на гастроли. Муж этой дамы имел собственную психиатрическую
клинику не то в Штатах, не то в Англии, и она попросила меня сопровож-
дать ее в одну из московских психбольниц, где ей обещали встречу с глав-
