высадимся на очкастом солнце, построим орбитальную станцию.
Станем трехмерными, научим нарисованную зелень пахнуть, а буквы
-- звучать. Эх, только бы вырасти...
Безоблачное небо юности слегка коптил некий беглый и
очень старый эк-зек, схоронившийся в подвале их школьного
фолдера. Он злорадно скрипел, что всех ее обитателей рано или
поздно заколотят в Посткрипт и похоронят в братской могиле
фотонабора. Но в те годы они просто считали его тронутым и
всерьез не принимали -- никто не мог представить себе, что
живой файл можно куда-то заколотить. И уж тем более похоронить.
А потом появилась Она. Пробой в мальчишеском сознании.
Взгляд из-под воды на пылающее небо. Прекрасная, безупречная до
последнего пикселя. Некоторое время она жила на соседнем слое
-- "лэйере", как она его называла на монгольский манер, обнажая
бархатистый муар, -- и, разумеется, он влюбился в нее с первого
взгляда. Ночи напролет он читал ей стихи, отмахивал назойливых
курсоров, томился, убивался, разламывался в мозаику и на
коленях клялся в верности до самого Посткрипта... -- но она
оказалась обыкновенной стервой и, оставив ему на память шрам в
виде склонированного портрета-медальона, не попрощавшись,
исчезла.
Обезумевший, он заметался по дискам, стучась в
равнодушные фолдеры и пытаясь найти ее и убить, но не нашел, не
убил, вернулся домой, весь в слезах, соплях и отчаянии, и
поклялся больше никогда с безупречными не связываться. Ему
посоветовали заняться каким-нибудь делом, мол, время лечит, и
все такое, но он чувствовал себя способным на большее, нежели
тупое выравнивание цветовых уровней. Вскоре он заархивировался
и принялся за сочинение песен.
В самом деле, тратить время на неблагородные, недостойные
его призвания занятия -- глупо и расточительно. Разделять
цвета? Настраивать контрастность? Все это он давно
перепробовал, все это нудно и пошло. А вот обрести
трехмерность, покончить с виртуальным образом жизни и запеть!..
Пусть он понятия не имеет, что это такое -- жить во плоти, зато
у него уже были готовы свои песни и запахи, и стоило только
добраться, найти -- и откроется люк в счастье.
Но юность кончилась, а стихи остались непризнанными,
подвиги не попадались, друзья разбрелись по теплым женам и
директориям, наваливалось одиночество. Он плюнул на
гениальность, сбрил свой панковский эржиби, стал как все,
заурядным, скучным и цмикованным. Завел себе Вируса, иногда
напивался с ним от тоски, на целые сутки переставая
открываться, и по ночам рассматривал грустные вкусно пахнущие
сны.
А потом стали сбываться пророчества беглого эк-зэка из
детства. Друзья уходили -- кто с женами, кто без -- и больше не
возвращались. Бабки несли метафизику про параллельное
пространство, про многозадачность мира и таинства ОЛЕ, но он
только усмехался и шел прочь, за очередной бутылкой. Зато во
снах к нему часто стал являться образ Посткрипта, обитого
черным бархатом, с золочеными ручками; он ворочался, не в силах
уснуть, затем будил Вируса и заставлял его в сотый раз
рассказывать предания о волшебных программах, где-то на далеких
северных дисках, которые умеют делать трехмерность и озвучивать
песни.
Одновременно он начал задумываться над устройством мира и
пришел к странной идее о своей непричастности к собственной же
жизни. Ему стало казаться, что все, чему его учили в школе,
предназначалось не для него, но для богов, которые, в сущности,
и ворочали судьбами обитателей местных директорий, и все его
поступки были не произвольными, а только отслеживали
таинственные Высшие сценарии. Школа, первая любовь, обшарпанный
однокомнатный фолдер, который они снимали на двоих с Вирусом,
-- все это, вплоть до каждого его вздоха, происходило по указке
неведомых богов. От этого становилось нестерпимо страшно, он в
ужасе выбегал из дома и с подозрением разглядывал небо,
высматривая за ним очертания владык мира. Но за менюшками
висело лишь солнце (в последнее время подостывшее с очков на
контактные линзы) да неизменный антиблик.
А потом настал День. С утра приехала черная машина, и
забрали Вируса, не оставив от него даже носков. Он понял, что
это знак, что пора уходить, бежать к своей мечте, пока не
случилось непоправимое, положил в рюкзак котелок и спички и
помчался по витым парам, в сторону северных станций. Но боги
уже давно рассчитали все его поступки. Как только он сунулся в
директорию, в которой по всем признакам спряталась мечта
детства, его схватили, сильно настучали по бирюзовой
составляющей, вытатуировали на груди похабную надпись
рекламного характера, заковали в рамку и погрузили по горло в
болото немых букв.
Сквозь новое сиреневое небо наконец стали видны лица
богов. Тех самых, безжалостных и всемогущих. Он увидел тех, кто
определял его поступки и писал книжку его судьбы, но слишком
поздно молиться, когда ты уже лежишь раскатанный, обряженный в
колонтитулы и с номерочком страницы на ноге, -- и он закричал
что было сил, пытаясь разломать свои байты и хотя бы подвесить
этот несправедливый мир, заорал так, чтобы его услышали на
проклятых северных дисках, до которых ему уж не суждено было
добраться, чтобы ненавистный эк-зек поперхнулся в своем
подвале... Но докричать не дали. Грубые руки затолкали его в
Посткрипт, заколотили тяжелую черную крышку и, не обращая
внимания на его истерический стук изнутри, отправили в
фотонабор.
Он бился головой о черные доски Посткрипта и думал: как
же это унизительно -- не быть хозяином своей судьбы, и
вспоминал свою бестолковую жизнь, любовь, мечты, беднягу
Вируса...
И он запел свою самую лучшую песню, самую прекрасную
сказку -- про то, как где-то за пределами рамок меню, на
зеленых лугах, среди звонких ручьев трехмерные запахи
устраивали великий праздник слова; и с каждым новым импульсом
таймера его голос звучал все чище, все громче; и файлы,
скрюченные в соседних Посткриптах и почти павшие духом перед
порогом смерти, принялись ему подпевать; и по его щекам
заструились слезы радости -- его талант наконец признан! слезы
надежды, что уж хотя бы эта песня не была запрограммирована
жестокими богами и навеки останется его творением; и из
соседних Посткриптов доносились глухие рыдания и слова
запоздалой благодарности; и они начинали петь по второму,
третьему, десятому разу, и пытались протянуть друг другу руки
сквозь глухую непроницаемую темноту...
Он умер быстро, безболезненно, и был похоронен в четырех
полупрозрачных могилах из целлулоида -- чтобы спустя несколько
дней воскреснуть в пятидесяти тысячах своих копий, прошитых
трехмерными скрепками, мгновенно забыть все свое прошлое и
войти в хрустящее и пахнущее типографской краской бессмертие.
(С) Эдуард Мезозойский, Эллон Синев, 1995, ihrupalov@cterra.msk.ru
