Пол Де Ман
ИМПЕРСОНАЛЬНОСТЬ В КРИТИКЕ МОРИСА БЛАНШО.
Со времен окончания второй мировой войны французская
литература была отмечена чередой быстро сменявшихся
интеллектуальных поветрий, вживе сохранявших иллюзию плодовитости
и продуктивности модернизма. Первой поднялась волна Сартра, Камю
и в целом гуманистического экзистенциализма, незамедлительно
отреагировавшего на вызов войны и уступившего затем эксперименту
нового театра, в свой черед открывшего путь поискам нового романа
и его эпигонам. Эти течения в той или иной мере были поверхностны
и эфемерны. Следы, которые они оставят в истории французской
литературы окажутся намного слабее, нежели это казалось в
границах вынужденно ограниченной перспективы нашей современности.
Однако не все значительные литературные фигуры того периода
остаются в стороне от этих течений. Некоторые принимают в них
участие, подпадая под известное их влияние. Но истинное качество
их литературной карьеры может быть апробировано лишь той
настоятельностью, с какой они ограждали наиболее сущностную часть
самих себя, часть, остававшуюся нетронутой превратностями
литературного труда, ориентированного на публичное признание ю
загадочное и эзотерическое, каковыми только и может быть
"публичность". Для одних, подобно Сартру, это самоутверждение
приняло форму одержимой попытки овладения чувством внутренней
ответственности в открытых отношениях полемики с меняющимися
направлениями. Однако иные сознательно держались подальше от
поверхности течения, несомые более глубокой и медленной волной,
оставаясь близки той непрерывности, что связует сегодняшнее
французское письмо с его прошлым. Если бы нам возможно было
пронаблюдать этот период более тщательно, главными фигурами
современной французской литературы оказались бы те имена, которые
остаются в тени, отстраняясь потребы часа. И вряд ли кто
достигнет в будущем того величия, какое суждено мало
публикующемуся и трудному писателю Морису Бланшо.
Даже упоминавшиеся нами модные направления характеризуются
постоянным смешением литературной практики с теорией и
критицизмом. Сартр и его группа были теоретической экспонентой
собственных стилистических подходов, а родство между
структуралистской критикой и новым романом очевидно. С Бланшо,
как прозаиком, эссеистом происходило нечто подобное, но намного
более усложненно и проблематично. Будучи изначально частным
лицом, державшим все свои личные дела при себе, ю чьи появления в
публичных изданиях ю политических или же литературных были крайне
редки, Бланшо прежде всего известен как критик. Немногочисленный
читатель же следил за публикациями его эссе, периодически
появлявшимися в виде очередного литературного обозрения,
посвященного творчеству какого-либо конкретного писателя, в
различных журналах, ни один из которых, впрочем, было не
причислить к разряду особо эзотерических или авангардных,
например: Journal des debats, Critique, а чаще всего в La
Nouvelle revue francaise, в котором Бланшо ежемесячно помещал по
статье. Эти эссе собраны в книги, приоткрывающие едва ли
неодолимую одержимость Бланшо несколькими фундаментальными
вопросами, сводя кажущуюся пестроту в неуязвимую репитативность
симметрии и равновесия. И все же влияние его критического письма
сказалось намного позднее. Более философичные и абстрактные
нежели Шарль дю Бос и менее приспособленные к практическому
применению, чем теория материи воображения Башляра, работы Бланшо
оставалась вне магистралей недавних методологических дебатов и
полемик. Однако заданное им движение усиливается, оно становится
намного более притягательным, чем уже существующие критические
методы прямого воздействия. Его работы подвергают спрашиванию
условия собственно предшествующие разработке всего критического
дискурса и в этом достигают уровня концентрации, не досягаемого
ни для одного из современных ему критиков.
Очевидно, что многие свои прозрения Бланшо вводит в работы
других, используя личный опыт автора повествовательной прозы.1
Даже по сию пору его романы и recits остаются почти недоступными
в своих лабиринтообразных темнотах. При этом все, что возможно
сказать о его критических работах ю это то, что они, к счастью,
во сто крат облегчают путь понимания его собственной словесности.
Средоточие интерпретации этого писателя, наиболее выдающегося в
нашем веке, находится, вне всякого сомнения, в прояснении
отношений между его критическим и его же повествовательным
письмом. Описание движения этого критического ума является важной
предпосылкой такого исследования.
Чтение Мориса Бланшо явно отличается от опыта каких бы то ни
было остальных чтений. Оно начинается с обольщения прозрачностью
языка, не позволяющего себе ни дисконтинуальности, ни
бессодержательности. Таким образом Бланшо предстает, как
чистейший, рациональнейший из писателей: он постоянно граничит с
невыразимым, неустанно подступает к чрезвычайной
двусмылесленности, однако всегда распознавая их таковыми; подобно
тому, как это делает Кант, оставляя горизонт четким и
обусловленным. Когда мы читаем работы Бланшо, посвященные поэтам
или прозаикам, избираемыми в качестве темы, мы с готовностью
забываем то, что до сих пор было известно о том или ином
писателе. Что происходит не потому, как мысль Бланшо понуждает
нас изменять нашу собственную перспективу знания, ю это всегда
только пример, частный случай. По возвращению же к писателю, о
котором шла речь, мы обнаруживаем, что ничто не изменилось в
нашем отношении к нему, едва ли наше понимание было обогащено
комментариями критика. В сущности, Бланшо никогда и не пытается
представить нам проект экзегезы, соединяющей предыдущее знание с
новыми открытиями. Ясность его критического письма ни в чем не
обязана власти экзегезы. Оно является таковым отнюдь не по
причине того, что проникает еще глубже в темнoты неизведанных
областей, но потому как задерживают сам акт понимания. Свет,
проливаемый ими на тексты, имеет совершенно иную природу. В
действительности ничто так не темно, как природа света.
Ибо как нам понять процесс чтения, который по словам Бланшо
сосредоточен "au dela ou deca de la comprehension", до или же вне
акта понимания? (L'Espace literaire, p. 205) Затруднительность
этой концепции указывает, насколько она отличается от ординарных
представлений о критике. Критические рассуждения Бланшо не
предлагают нам личностной исповеди или же интимного переживания,
они не предлагают нам ничего из того, что могло бы немедленно
отозваться в другом личностном сознании, позволяя читателю
следовать их движению. В его работах превалирует некая
потаенность, разительно противостоящая способам объективной
повествовательности Однако эта потаенность, надо полагать, вовсе
не принадлежит некой определенной личности, так как проза Бланшо
никак не приоткрывает его личный опыт. Менее всего этот язык
похож на язык исповеди, или на язык экзегезы. Даже в статьях,
очевидно вдохновленных типичной литературной заинтересованностью,
его язык отнюдь не есть язык оценки или мнения. При чтении Бланшо
мы не принимаем участия в акте суждения, проявления симпатии или
же понимания. И в результате ю очарование, переживаемое нами,
сопровождается чувством сопротивления отказа от того, чтобы быть
уведенным в противостояние чему-то неясному и темному, в чем наше
сознание не сможет найти опоры. Двусмысленность такого
переживания в какой-то мере может быть прояснена следующими
словами Бланшо:
Сам акт чтения ничего не меняет, ничего не добавляет к тому, что
уже есть, ю он позволяет вещам быть такими, как они есть; это
форма свободы, однако не той, которая дает или отбирает, но
свободы принимающей и утверждающей, Сам актговорящей "да". Она
может сказать лишь "да" и в пространстве, открываемом этим
утверждением, свобода дает работе утвердить себя как подрывающее
решение ее воли быть таковой ю и ничего более.2
На первый взгляд такое пассивное и молчаливое столкновение с
произведением совершенно чуждо тому, что мы обыкновенно зовем
интерпретацией. Оно всецело отлично от субъектно-объектной
полярности, вовлеченной в объективное наблюдение. Литературное
произведение лишено какого бы то ни было объективного статуса. У
него нет иного существования, кроме как создаваемого в самом
внутреннем акте чтения. Но точно также мы не имеем дела и с так
называемым интерсубъективным или интерперсональным актом, в
который два субъекта вовлечены проясняющим диалогом. Было бы
правильней сказать, что две вовлеченные субъективности ю автора и
читателя ю вступают в сотрудничество по стиранию их отличительных
признаков и разрушают себя как субъектов. Оба движутся от
уважаемой особенности к общему локусу, содержащим их обоих,
связанные импульсом, который отвращает их от их собственной
особенности "Я". Именно посредством акта чтения происходит это
отвращение: для автора возможность читать трансформирует его язык
из простого проекта в прoизведение (и что навсегда отделяет его
от него). В свой черед это возвращает читателя к тому моменту,
когда он еще не был сформирован в некое особенное "Я".
Такое чтение кажется всецело отличным от интерпретации. "Оно
ничего не прибавляет к тому, что уже есть", говорит Бланшо, в
виду того, что представляется вне задач интерпретации как
таковой, но в перспективе порождения языка, вошедшего в отношения
с другим языком, ю неким видом сверх-языка, добавляемого к языку
произведения. Однако мы не должны быть введены в заблуждение
концепцией интерпретации, производной от объективной и
интерсубъективной моделей. Бланшо ожидает от нас, что мы поймем
акт чтения в терминах самого произведения, а не в терминах
субъекта при всем том, что он осторожно избегает наделения
произведения объективным статусом. Он хочет, чтобы мы "принимали
произведение за то, что оно есть и таким образом освободили бы
его от присутствия автора..." (L"Espace litteraire, p. 202). То,
что мы читаем расположено к своим истокам ближе, нежели мы, и это
ю наше намерение быть очарованными тем, что мы читаем именно в
том месте, где оно возникает. Произведение обладает непреложным
онтологическим приоритетом перед читателем. И было бы абсурдным
утверждать, будто в чтении мы что-либо прибавляем, поскольку
каждое прибавление, будь то в виде объяснения, суждения, или
мнения только дальше отодвигает нас от действительного центра. Мы
можем проникнуться истинным очарованием произведения лишь
позволив ему оставаться тем, что оно есть. Этот явно пассивный
акт, это "ни-что", которое в чтении мы не должны прибавлять к
произведению, и есть определение подлинного интерпретирующего
языка. Он означает положительный способ адресации текста,
примечательный в положительном смысле, характеризующий само
описаниe акта чтения, редкий пример утверждения в авторе, не
склонного к позитивным заявлениям. Настояние позволить
произведению быть именно тем, что оно есть, взыскует деятельной и
непреложной бдительности, что возможно осуществить лишь в
значениях языка. Таким образом интерпретирующий язык возникает из
связи с произведением. В той же мере, в какой чтение просто
"вслушивается" в произведение, оно само становится актом
интерпретивного понимания.3 Описание акта чтения у Бланшо
устанавливает подлинную позицию интерпретации. Но в своей глубине
чтение преступает описание интерпретации, производимой из знания
вещей или же из анализа индивидуальных субъектов.
Однако Бланшо чувствует необходимость определить свое
понимание посредством умалчиванием важным во всех отношениях. Акт
чтения, благодаря которому могут быть открыты истинные измерения
произведения, никогда не может быть представлен автором
касательно своей собственной работы. Наиболее откровенно Бланшо
заявляет об этом в начале L'Espace litteraire:
"... писатель никогда не прочтет свою собственное произведение.
Для него это недостижимо, тайна, которую он создает, избегает его
взгляда... Невозможность чтения самого себя совпадает с открытием
