действительности и было), чтобы возмущаться им. Такое же
впечатление было и у меня и у большинства присутствующих.
Если бы агент был чутким человеком, взгляд Оцеолы мог бы
заставить его замолчать, или, по крайней мере, изменить
тактику. Но грубой душе чиновника было чуждо чувство
деликатности и справедливости, и, не обращая внимания на отпор,
данный ему Оцеолой, он продолжал еще более оскорбительным
тоном:
-- Я вас спрашиваю: вождь ли вы? Имеете ли вы право
подписать?
Тут же сразу десяток голосов ответил за Оцеолу. Вожди в
кругу и воины, стоящие за ними, закричали:
-- Вождь ли Восходящее Солнце? Конечно, он вождь! Он имеет
полное право подписать!
-- Почему его право подвергается сомнению? -- спросил
Прыгун. -- Когда наступит время, -- добавил он с усмешкой, --
Оцеола сумеет доказать свои права. А сейчас он, может быть, и
не собирается этого делать.
-- Нет, собираюсь! -- воскликнул Оцеола, обращаясь к
оратору и подчеркивая каждое слово. -- Я имею право подписать,
и я подпишу!
Трудно передать впечатление, произведенное на всех этим
неожиданным ответом. И белые и индейцы были одинаково изумлены;
все они задвигались, зашумели; недоуменные возгласы слились в
один сплошной гул.
Каждый выражал удивление по-своему -- в зависимости от
своих политических убеждений. В голосе одних слышались радость
и ликование, в тоне других звучали горечь и гнев. Неужели это
сказал Оцеола? Не ослышались ли они? Неужели Восходящее Солнце
так быстро скроется за облаками? После всего того, что он
совершил, после всего того, что он обещал, -- неужели он
окажется изменником?!
Такие вопросы занимали умы всех вождей и воинов --
противников переселения. В то же время партия изменников едва
могла скрыть свой восторг. Все знали, что подпись Оцеолы решает
дело, что отныне они обречены на переселение. Братьям Оматла
теперь нечего опасаться. Пусть теперь продолжают сопротивляться
враждебные белым воины, все те, кто поклялся не уходить. У них
больше нет вождя, который мог бы сплотить патриотов, как
Оцеола. После его отступничества дух сопротивления неизбежно
ослабеет, и дело патриотов можно считать безнадежно
проигранным.
Прыгун, Облако, Коа-хаджо, Абрам, Арпиуки и Карлик-Пошалла
-- все были ошеломлены. Оцеола, которого они облекли полным
доверием, смелый инициатор и вдохновитель сопротивления,
непримиримый враг всех тех, кто до сих пор ратовал за
переселение, истинный патриот, в которого все так верили, на
которого все возлагали надежды, -- теперь собирался уйти от
них, покинуть их в последнюю, решающую минуту, когда его
предательство окажется роковым для их общего дела!
-- Он продался за деньги! -- послышались голоса. -- Его
патриотизм -- притворство!.. Его борьба, его сопротивление --
обман!.. Он подкуплен агентом, он все время действует по его
указке!.. Негодяй!.. Эта измена еще чернее измены Оматлы!
Так бормотали вожди, бросая на Оцеолу яростные взгляды. Я
и сам не знал, что подумать об отступничестве Оцеолы. Он
объявил свое решение подписать договор -- что могло быть яснее?
Молодой вождь, по-видимому, был готов подтвердить делом
свое слово и только ждал знака агента, для которого заявление
Оцеолы было, очевидно, столь же неожиданным, как и для всех
остальных. Любому, кто взглянул бы в этот момент на лицо
агента, сразу стало бы ясно, что он совершенно непричастен к
тому, что произошло. Он явно был так же ошеломлен заявлением
Оцеолы, как и все остальные, а может быть, даже еще больше. Он
так растерялся, что не сразу смог прийти в себя и обрести дар
речи. Наконец он промямлил:
-- Отлично, Оцеола! Подойдите сюда и подпишите.
Теперь Томпсон изменил свой тон -- он говорил елейно и
вкрадчиво. Он рисовал себе радужную картину: Оцеола подпишет и,
таким образом, даст согласие на переселение. Дело, которое
поручено ему, Томпсону, правительством, будет выполнено с
блеском, и это значительно укрепит его положение в
дипломатических кругах. "Старый Хикори" будет доволен! А что
дальше? Дальше последует не скромное назначение во Флориду, к
жалкому племени индейцев, а дипломатическая миссия в
каком-нибудь крупном, цивилизованном государстве. Может
статься, он будет назначен послом -- например, в Испанию...
Ах, генерал Уайли Томпсон, твои воздушные замки мгновенно
развеялись, как дым! Они рухнули так же внезапно, как возникли,
-- рухнули, как шаткие карточные домики.
Оцеола подошел к столу и нагнулся над документом, как бы
для того, чтобы лучше разобрать слова. Он пробежал глазами
подписи, словно отыскивая чье-то имя.
Наконец он нашел его и прочел вслух: "Чарльз Оматла!"
Затем он выпрямился и, пристально взглянув на агента,
иронически спросил, все ли еще агент желает, чтобы он, Оцеола,
подписал договор.
-- Вы дали обещание, Оцеола!
-- Тогда я сдержу свое обещание!
При этих словах он вытащил свой большой испанский нож и,
высоко подняв его над головой, воткнул в пергамент с такой
силой, что лезвие глубоко вонзилось в дерево стола.
-- Вот моя подпись! -- воскликнул он, извлекая нож. -- Ты
видишь, Оматла, я пронзил твое имя. Берегись, изменник!
Откажись от своих слов, или это лезвие так же пронзит и твое
сердце!
-- А, так вот что он задумал! -- завопил агент, поднимаясь
с места и весь дрожа от ярости. -- Хорошо! Я был готов к этой
наглости, к этому надругательству над законом. Генерал Клинч, я
обращаюсь к вам и вашим солдатам! Немедленно схватите его и
арестуйте!
Эта отрывистая речь долетела до меня среди невообразимого
шума, который поднялся кругом. Клинч быстро сказал несколько
слов стоящему рядом офицеру. Я видел, как полдюжины солдат
вышли из рядов, кинулись на Оцеолу и окружили его.
Оцеола сдался не сразу. Несколько солдат в синих мундирах
были опрокинуты на землю, и ружья выбиты у них из рук. Но
десяток дюжих парней вцепились в Оцеолу мертвой хваткой. Только
тогда молодой вождь прекратил отчаянное сопротивление. И,
уступив силе, он стоял суровый и неподвижный, как статуя,
отлитая из бронзы.
Это была развязка неожиданная и для белых и для индейцев,
совершенно неоправданный акт насилия. Это был не суд, где судья
имел право арестовать виновного за неуважение к власти. Это был
совет, и даже оскорбительное поведение отдельного лица не могло
караться без согласия обеих сторон. Генерал Томпсон превысил
свои полномочия, он деспотически и незаконно воспользовался
своей властью.
Трудно описать сцену, которая последовала за этим, --
возникло невероятное смятение. Воздух огласили громкие крики
солдат и женщин, плач и визг детей, боевой клич индейских
воинов -- все слилось в один общий гул. Никто не попытался
освободить Оцеолу -- это было невозможно при наличии стольких
солдат и стольких предателей. Но вожди-патриоты, поспешно
удаляясь, издали свой дикий клич: "Ио-хо-эхи!" -- призывный
военный клич семинолов, который предвещал расплату и месть.
Солдаты потащили Оцеолу в форт.
-- Тиран! -- воскликнул он, устремив на агента сверкающий
взор. -- Ты одержал победу, поступив вероломно. Но не думай,
что это конец! Ты можешь швырнуть Оцеолу в тюрьму, даже
повесить его, если хочешь, но не надейся, что его дух умрет!
Нет, он будет жить и взывать к мести! Его голос звучит уже
сейчас! Ты слышишь эти звуки? Знаешь ли ты боевой клич Красных
Палок? Запомни его получше! Не последний раз он звучит в твоих
ушах! Слушай его, тиран! Это твой похоронный звон!
Таковы были угрозы молодого вождя, пока его уводили в
форт. Когда я шел за толпой, кто-то дотронулся до моего плеча.
Это была Хадж-Ева.
-- Сегодня вечером у ви-ва(58), -- шепнула она. -- На воде
будут тени... несколько теней. Может быть...
деревья расступились. Мы увидели возделанные поля, засеянные
безумная королева уже исчезла.
Глава XL. ЗАБИЯКА ГАЛЛАХЕР
Пленника заключили в крепкий каземат без окон. Доступ к
нему получить было легко, особенно офицеру. Я собирался
навестить его, но по некоторым причинам решил не делать этого
днем. Мне хотелось увидеться с ним, но, по возможности, тайно,
и я решил подождать наступления ночи.
У меня были и другие причины: я стремился закончить свое
дело с Аренсом Ринггольдом. Я не мог сообразить, как мне
действовать. Противоречивые чувства боролись во мне, мешались в
каком-то хаосе: ненависть к заговорщикам, возмущение
несправедливостью агента к Оцеоле, любовь к Маюми -- полная
нежности и доверия и в то же время полная сомнений и ревности.
Как мог я ясно мыслить в таком смятении чувств?
Одно чувство преобладало над всеми остальными -- гнев на
того негодяя, который собирался отнять у меня жизнь в тот
момент, когда страстная любовь пылала в моей груди. Такое
бессердечие, такая беспричинная смертельная ненависть ко мне со
стороны Ринггольда наполнили меня острой жаждой мести, и я
решился во что бы то ни стало наказать его.
Только тот, на чью жизнь покушался убийца, может понять,
как возненавидел я Аренса Ринггольда. Можно уважать противника,
который, чувствуя себя оскорбленным или под влиянием гнева и
ревности, открыто действует против вас. Даже на двух белых
негодяев и желтого беглеца я глядел только с презрением, как на
орудия, слепо действующие в чужих руках. Но самого дьявольского
заговорщика я и ненавидел и презирал. Я чувствовал себя
настолько оскорбленным, что не мог успокоиться, пока не
попытаюсь наказать врага, пока не отомщу ему. Но как? Вот в
этом и заключалась задача. Дуэль! Ничего другого я не мог
придумать. Преступник был все еще под защитой закона, и я мог
отомстить ему только с помощью собственного оружия.
Я хорошо взвесил слова Черного Джека, однако мой верный
слуга тщетно увещевал меня. Я решил действовать наперекор его
советам. Будь что будет! Я пошлю Ринггольду вызов на дуэль.
Только одно удерживало меня: ведь я должен еще найти повод
для вызова. Это заставляло меня колебаться. Если мне удастся
ранить Ринггольда или он ранит меня, то что же дальше? Я открою
ему свои карты, и он воспользуется этим. А сейчас я могу легко
расстроить его планы, потому что знаю их, а он моих планов пока
не знает.
Эти соображения вихрем проносились в моем мозгу, хотя я и
рассуждал с хладнокровием, которое впоследствии удивляло меня
самого. Злобная ненависть этого негодяя и все, что случилось со
мной за последнее время, прямо-таки ожесточили меня.
Мне необходим был друг, с которым я мог бы посоветоваться.
Но кому мог я открыть эту страшную тайну?..
Что это? Неужели мой слух обманывает меня? Нет, это
действительно голос Чарльза Галлахера, моего старого товарища
по училищу. Я узнал его веселый, звонкий смех. Отряд стрелков
под его командованием вступил в форт, и через минуту мы уже
обнимали друг друга.
Может ли выпасть более удачный случай? В училище Чарльз
был моим закадычным другом, он вполне заслуживал доверия, и я
тут же рассказал ему обо всем. Пришлось многое объяснить ему,
прежде чем он мне поверил. Чарльз склонен был считать все это
шуткой, он никак не думал, что кто-то действительно мог
покушаться на мою жизнь. Но свидетель Черный Джек подтвердил
все, что я рассказал, и Чарльзу наконец пришлось взглянуть на
дело серьезно.
-- Не везет мне! -- сказал он с ирландским акцентом. --
Это самый страшный случай в жизни, с которым я, бедняга,
когда-либо встречался. Матерь божия! Этот парень, должно быть,
воплощенный дьявол! Джордж, мальчик мой, ты не заметил у него
