Хирурги бросают на никель резиновые перчатки,
как только в ногах почувствуют
вздрогнувшие покойники
ужас иного света, света луны погребенной.
В бездонный покой госпитальный
ползут нерушимые боли,
и покойники молча уходят,
сбросив будничной крови лохмотья.
Леденящая готика инея,
пение скрипок и стоны, лопнувшее терпение
крохотного растения, -
все то, чья печаль осенняя омывает последние
склоны,
гасло в угольной тьме цилиндров, шляп,
наполненных тьмой монотонной.
Одиночество синих травинок,
на росу нагоняющих ужас,
и ведущие к жесткому ветру белоснежные
мраморы арок
потрясали своим безмолвием, тишиной,
многократно разбитой
сонным топотом мертвых людей.
Калитку толкнул иудей,
он был иудеем и не был причалом,
а к нему приплывали снежные лодки
и плавно взбирались по лесенкам сердца:
снежные лодки, вестники мести
для водяного, который их топит,
снежные лодки, могильные лодки,
кто увидит - потом ничего не увидит.
Крешеные спали, как дети,
а иудей смирно занял свои носилки.
Три тысячи иудеев в кошмаре своих лабиринтов
плакали безутешно,
потому что они пытались разделить
на всех иудеев половину голубки,
и у кого-то было колесико часовое,
еще у кого-то - туфелька с говорящими червяками,
еще у кого-то - лирика, скрипка,
дожди вечерние,
еще у кого-то - один коготок
соловьенка живого,
а половина голубки стонала,
кровь проливая и сознавая,
что кровь - не ее, а чужая.
Веселый озноб танцевал на сырых куполах
дребезжащих,
и мрамор луны отражал равнодушно
пепел фамилий и смятые ленты.
И те приходили, кто ест, прячась от нас
за колоннами,
и ослы с белозубыми мордами,
и костоправы искусные.
В море зеленых подсолнухов
так жалобно плакало кладбище
и было единым ропотом, и было единым стоном
всех тряпичных губ и картонных.
И крещеные спали, словно дети,
когда, смежая веки безусловно навеки,
молча вскрыл свои собственные вены
иудей, услышав первые стоны.
* * *
Луна наконец запнулась о белый косяк табуна.
Луч лилового света, отпрянув от раны,
спроецировал на небо сцену
обрезания мертвых младенцев.
Кровь текла по горам, и спешили к ней ангелы,
но зефирными были чаши - и кровь потекла
в башмаки.
Колченогая свора зажгла свои трубки,
и от запаха жженого рога
посерели губы несчастных,
которых рвало в подворотнях.
А с юга засушливой ночи долетали
протяжные крики -
это свечи луны задымились на бедрах коней.
Портняжка, кроивший пурпур,
заманил к себе трех блаженных
и, заперши двери, в окно им показывал череп.
Три блаженных тем временем утешали верблюда,
который боялся,
что к утру непременно застрянет в игольном ушке.
Крест был поднят, и гвозди вбиты.
Гвозди, вбитые в кость
так, что звезды ржавели от крови.
Все глаза отвели - и тогда небеса оголились
и раздался неслыханный голос, а фарисеи сказали:
- У проклятой коровы, наверно, разбухло вымя. -
Горожане захлопнули двери,
и ринулся дождь, возомнив, что размочит сердца,
мутный вечер наполнился хрустом и треском,
и незримые плотники стали обтесывать город.
- Проклятая эта корова, наверно, взбесилась, -
продолжали твердить фарисеи.
Но кровь поднялась до колен, и нечистые духи
пузырили болотную воду над стенами храма.
Все явственней было спасенье - от этой жизни.
И луна омывала ожоги коней.
Распевая псалмы, выходили на свет лихорадки,
и лягушки зажгли очаги по речным берегам.
- Эта чертова, чертова, чертова эта корова
спать не даст, - фарисеи твердили
и шли по домам, по дороге пиная пьяных
и плевок за плевком избавляясь
от привкуса жертвы.
А за ними, печально блея, бежала кровь.
И на том завершилось,
и проснулась земля, разливая дрожащие
дымные реки.
БЕГСТВО ИЗ НЬЮ-ЙОРКА
МАЛЕНЬКИЙ ВЕНСКИЙ ВАЛЬС
Десять девушек едут Веной.
Плачет смерть на груди гуляки,
Есть там лес голубиных чучел
и заря в антикварном мраке.
Есть там залы, где сотни окон
и за ними деревьев купы...
О, возьми этот вальс,
этот вальс, закусивший губы.
Этот вальс, этот вальс,
полный смерти, мольбы и вина,
где шелками играет волна.
Я люблю, я люблю, я люблю,
я люблю тебя там, на луне,
и с увядшею книгой в окне,
и в укромном гнезде маргаритки,
и в том танце, что снится улитке...
Так порадуй теплом
этот вальс с перебитым крылом.
Есть три зеркала в венском зале,
где губам твоим вторят дали.
Смерть играет на клавесине
и танцующих красит синим
и на слезы наводит глянец.
А над городом - тени пьяниц...
О, возьми этот вальс,
на руках умирающий танец.
Я люблю, я люблю, мое чудо,
я люблю тебя вечно и всюду,
и на крыше, где детство мне снится,
и когда ты поднимешь ресницы,
а за ними, в серебряной стуже, -
старой Венгрии звезды пастушьи
и ягнята и лилии льда...
О, возьми этот вальс,
этот вальс "Я люблю навсегда".
Я с тобой танцевать буду в Вене
в карнавальном наряде реки,
в домино из воды и тени.
Как темны мои тростники!..
А потом прощальною данью
я оставлю эхо дыханья
в фотографиях и флюгерах,
поцелуи сложу перед дверью -
и волнам твоей поступи вверю
ленты вальса, скрипку и прах.
ВАЛЬС НА ВЕТВЯХ
Раз,
и два,
и три -
листья мелькнули в окне.
Рыбка плывет по луне.
Не спит река,
но века
море поет во сне.
Лес
отпевает принцесс.
Мгла ему свечи зажгла.
Вторит монашка в дупле.
Девочка ждет на ветле.
Звякнула шишками ель,
ищет пернатую трель.
Но кровью истек соловей
в певчей печали своей.
И все печальнее мне,
потому что и раз,
и два,
и три
листья проплыли в окне.
И скрипач с головой из стекла
и картонная скрипка, и мгла,
и свеченье снегов и седин
с целым миром
один на один.
Тени мертвых и мрамор немой!
Муравейник рассвета зимой!
Где-то молится лес,
отпевая принцесс,
где-то мед на цветке.
Лягушата в реке.
Приближается сумрак
в лавровом венке.
Станет небо для ветра
высоким плетнем,
и гонимые ветки
запляшут на нем
по одной
над луной,
и вдвоем
над ручьем,
и втроем, и по-прежнему врозь,
чтобы мрамору крепче спалось.
ПОЭТ ПРИЕЗЖАЕТ В ГАВАНУ
СОН КУБИНСКИХ НЕГРОВ
Если ночь будет лунной,
поеду в Сантьяго-де-Куба,
поеду в Сантьяго.
Запрягу вороные буруны
и поеду в Сантьяго.
Заколышется лунное пламя.
Поеду в Сантьяго.
Когда пальмы замрут журавлями,
поеду в Сантьяго.
Когда станет медузой коряга,
поеду в Сантьяго.
Поеду в Сантьяго
с Фонсекою рыжеволосым.
Поеду в Сантьяго.
К Ромео, Джульетте и розам
поеду в Сантьяго.
О Куба! О, ритмы сухого гороха!
Поеду в Сантьяго.
О, гибкое пламя, зеленая кроха!
Поеду в Сантьяго.
Кайманы. Табак. Тростниковые струны.
Поеду в Сантьяго.
Ведь я говорил, что поеду в Сантьяго -
запрягу вороные буруны
и поеду в Сантьяго.
Шпоры бриза и рома.
Поеду в Сантьяго.
Кораллы и дрема.
Поеду в Сантьяго.
Песок и прилив бездыханный.
Поеду в Сантьяго.
Белый зной. Восковые бананы.
Поеду в Сантьяго.
Зеленый твой сахар,
о Куба! О, радуга вздоха и праха!
Поеду в Сантьяго.
---------------------------------------------
Федерико Гарсиа Лорка
Федерико Гарсиа Лорка
Плач по Игнасьо Санчесу Мехиасу
1935
Перевод М. Зенкевича
I
УДАР БЫКА И СМЕРТЬ
Било пять часов пополудни.
Было точно пять часов пополудни.
Принес простыню крахмальную мальчик
в пятом часу пополудни.
И корзину с известью негашеной -
в пятом часу пополудни.
А над всем этим - смерть,
одна только смерть
в пятом часу пополудни.
Вата взлетела, подхвачена ветром,
в пятом часу пополудни.
Стекло и никель посеяла окись
в пятом часу пополудни.
Голубка вступила в бой с леопардом
в пятом часу пополудни.
И было бедро пропорото рогом
в пятом часу пополудни.
И гулко ударил большой колокол
в пятом часу пополудни.
Трезвон хлороформа и дымной крови
в пятом часу пополудни.
В трауре улиц безмолвные толпы
в пятом часу пополудни.
А сердце быка так яростно билось
в пятом часу пополудни.
Когда заморозились капли пота
в пятом часу пополудни
и стала арена желтее йода
в пятом часу пополудни,
то смерть положила личинки в рану
в пятом часу пополудни.
Било пять часов пополудни,
было точно пять часов пополудни.
Помост катафалка, вместо кровати,
в пятом часу пополудни.
Могилой флейты ему зазвучали
в пятом часу пополудни.
Наполнился мозг его ревом бычьим
в пятом часу пополудни.
Агония радугой расцветилась
в пятом часу пополудни.
Гангрена выткала траурный бархат
в пятом часу пополудни.
Хоботы ириса в зелени паха -
в пятом часу пополудни.
От давки народной звенели стекла
в пятом часу пополудни.
В пятом часу пополудни.
О, мрачные пять часов пополудни!
Было мрачно в пять часов пополудни!
II
ПРОЛИТАЯ КРОВЬ
Не хочу ее я видеть!
Пусть луна взойдет багровей.
О, засыпьте лужи крови
на песке, где пал Игнасьо!
Не хочу ее я видеть!
Пусть луна открыта настежь,
кони облачные серы,
тускло светится арена,
лозы воткнуты в барьеры.
Не хочу ее я видеть!
Пусть воспоминанье меркнет.
