и у тебя есть.
Панька тяжело переживала болезнь. Привыкнув держать в руках чужое
здоровье, не могла поверить, что собственное о нее не зависит. Мучило
воспоминание о доме: стоит брошенный, огород забурьянел. За зиму Панька не
тревожилась - прокормят, всем-то миром, пусть попробуют не прокормить.
Бесило чувство беспомощности. Панька еще не знала, на кого выльет
копящееся недовольство, но домой после выписки ехала с таким чувством,
словно собиралась мстить за кровную обиду.
А мстить оказалось не за что. Маша в ее отсутствие позаботилась о
доме, трава всюду обкошена, над низенькой оградкой палисадничка вскипают,
выплескиваясь на дорожку, белые и лиловые шапки флоксов. Прибрано и в
доме, а две гераньки, чахнувшие в горшках на окне, дали пышную зелень и
зацвели.
Но уже на следующее утро подоконник был усыпан алыми лепестками. Один
за другим спешно отцветали флоксы, побуревшие соцветия казались
скомканными грязными тряпицами. Вскоре дом привычно оголился.
"Что же это такое?! - чуть не плача, думала Панька. - Как проклятая я
какая-то. Все не как у людей. И не пожалеет никто. Машку так все жалеют,
что больная, а посмотреть - кто лучше живет? Машка! Весь дом в цветах. А у
меня и такая безделка не держится..."
Через день, выйдя поутру, Панька увидала, что цветы в машином садике
погибли. Сама Маша с горестным изумлением разглядывала обвисшие,
почерневшие георгины и гладиолусы, облетевшую шток-розу и флоксы. Пыталась
что-то поправить, да нечего было поправлять.
- Как же это? - сказала Панька. - Морозом побило?
- Не было морозу, тетя Паня. Тепло было ночью, - тихо ответила Маша,
бросила на землю пучок обобранных скукожившихся цветов и ушла, держась
рукой за стену дома.
Панька почувствовала, как в душе поднимается обида.
"Гордая стала, жалости моей не хочет. А я-то к ней с душой. Что ей
моя душа?.. Ей и так хорошо. Куры, вон у ей лучше всех несутся. Как бы
хорь не повадился..."
В непрекращающейся войне со всем миром прошла осень, зима и весна.
Теперь и впрямь уже ничто в жизни не менялось - некуда больше. События
только повторялись, наслаиваясь как рыбья чешуя. И с закономерной
последовательностью летом пришел приступ боли. Только некого было звать на
помощь. Конечно, люди придут, сделают грелку, вызовут врача. Люди ведь, не
зверье. Но никто не пожалеет, руки останутся холодными.
Никого Панька звать не стала. Изнылась, заботясь об одном - как бы не
закричать. Через сутки боль прекратилась, но долго еще Панька лежала в
изъерзанной постели, боясь резким движением вызвать новые мучения.
Смотрела в потолок, оклеенный лопнувшей во многих местах белой бумагой,
медленно думала.
Вроде не старость - тока-тока шестьдесят, а жизнь покончилась,
сгорела как свечка. И кто же ее поставил и зажег? Может не стоило тогда
держать данное умирающей знахарке слово? А кто мог знать, что так
повернется?.. Сама бабка Тоня жизнь сполна прожила: семья была, дети,
внуки, правнуки. Жалела старуха лишь об одном, что не освободилась от
власти раньше, не пожила на покое. Значит, можно так сделать: передать
проклятие вместе с недоброй славой и нестерпимой болью. Доживать
оставшееся незаметно и спокойно. И пусть кто-нибудь другой разбирается,
как прожить, чтобы твоя сила не стоптала тебя самого. Только где найти
такую дуру, чтобы поставила свечку за спасение пропащей души грешницы
Прасковьи? А может свечка здесь и ни при чем, может надо, чтобы та другая
просто согласилась взять все на себя? Нет, нет, конечно нужна свечка, а то
и вовсе никого не отыщешь... а так, глядишь, и согласится кто, не зная...
Панька тяжело поднялась, пересела к столу. Последняя мысль неотвязно
мучила ее. Придет кто ни есть в церкву и просто по доброте, не подумав,
поставит свечку, вместе со свечкой сгорит вся панькина беда и придет
освобождение. Но кого просить? Сама она с того сорок шестого года в церкви
не бывала, и не кабы почему, а просто ноги не шли. Ровесницы, те, что
когда-то исключали ее из ячейки, все, кто не уехал, стали такими
богомолками, что любо взглянуть. Только и знают в Погост шастать. Но за
Паньку ни одна не сходит. И Маша не сходит. Прежде, может, и согласилась
бы, но не теперь. Гори сама вместо свечки!..
- А теперь начинаем все вместе через две! - раздался с улицы звонкий
детский голос.
Панька встала, качнулась к окну. В проулке у ее дома играла
дачниковская девчонка. Чтобы не месить по осени грязь, в землю проулка
были уложены стальные диски от тракторной бороны, а перед самой дверью
вместо ступени вкопан старый жернов от ручной мельницы. Здесь и играла
девочка. Присев на жернове, шептала что-то и с громким счетом прыгала с
одного диска на другой, стараясь не наступить на землю.
Панька замерла, пораженная простой мыслью. Попросить девчонку - что
ей, трудно? И сама она освободится, и с девчонкой ничего не станется, у
малых дурного глаза не бывает.
Панька распахнула окошко, позвала:
- Тебя как кличут, доча?
- Меня - Даша, - девочка выпрямилась и быстр перебежала на самый
дальний диск. - А вы - баба-Яга?
- Скажешь тоже. Я баба Паня. Поди сюда, я тебя медком угощу. Любишь
ведь медок?
Улыбки на лице девочки уже не было, Даша смотрела серьезно, но
продолжала стоять на железяке, значит, игра не кончилась.
Панька налила из кувшинчика на блюдце меда, торопливо спустилась по
ступеням, отворила дверь.
- На-ко Даренка сладенького...
И в этот момент Дашка сорвалась с места и исчезла на плетнем,
крикнув:
- Не догонишь!
Панька стояла в растерянности, руки ее тряслись. Мед прозрачными
слезами стекал с блюдца.
- Куда ты, Даренка? - шептала Панька. - Не убегай. Свечечку
поставь...
ДАЧНИКИ
Дом Тиху достался плохой, одно название, что дом, а по совести,
скорее амбар. Жить в таком - не великое удовольствие, в иное время сказал
бы: "Пущай там овинник живет, а мне не с руки". Но выбирать не
приходилось, не только свои, но и люди сидели бездомными, ютились по
земляным норам и банькам. А многие и вовсе ушли на мох, жили на островах,
отгородившись от пришлых людей топью, в родные деревни ходили как на
охоту, с ружьями, и, бывало, сами поджигали избы, а потом палили в
выбегавших чужих. В такую пору всем худо живется, одни вороны жиреют.
Но вот чужие люди снялись и ушли, а за ними, переодевшись в
солдатское, двинулись и местные - добивать. В деревне остался лишь
немощный люд: старики, калеки да бабы с детишками, кто уцелел. Только и
немощным надо где-то жить. И вот, собрался народ с силенками, наскребли
где смогли инструмента - пил да топоров, и начали рубить избы. Первой была
тихова изба. Семья в ней поселилась невеликая: Мишка с женой. Детей у них
прибрала война, а на двоих нескладного домишки вроде и хватало.
Как вселились в дом люди, так пришел и Тих. Ночью пришел, чтобы
никого не тревожить. Обошел дом со всех сторон, задрав голову осмотрел
соломенную крышу - добротно крыто, под лопату, для себя старались.
Постучал пальцем по бревнам. Бревна, еще не улегшиеся в стене как следует,
пахнущие лесом, а не избой, молчали. Тих стукнул сильнее.
- Миш, никак стучит кто, - раздался в избе женский голос. -
Посмотреть бы...
- Спи, ветер это, - отвечал Мишка.
Тих огладил бревно ладонями и постучал согнутым пальцем в третий раз.
Дом наконец понял, что пришел хозяин, открыл проход. Тих юркнул за печку.
Мишка был тележником, мастерил колеса. По тем временам неплохо
зарабатывал, но в доме ничто не держалось. В деревне Мишку кликали
Баламутом. Вроде не сильно пил мужик, а все одно - достатка нет.
Заработает чуток и просвистит куда-то. Дом оказался под стать хозяину: его
продувало со всех сторон, и не было в нем хорошего укромного угла.
Тих устроился на житье за печкой. От тяжелых сыромятных кирпичей
тянуло мокретью, но все же здесь было потеплее. Да и где еще жить хозяину?
Или за печью или в клети. Но клеть Тиху сразу не понравилась. Немцы,
отступая, сожгли лесопилку, в деревне не было досок, и для клети Мишка
натаскал зеленых ящиков, что валялись брошенные за деревней. Дощечки в
ящиках были сухие, звонкие, пропитанные мертвым ядом. Черные буквы по
зеленой краске говорили непонятно. Тих немного разбирал азы, но что
значит: "Осторожно ВВ" или "Пушка зенитная 23 мм", - понять не мог. В
клети Тих жить не стал.
Не пришелся дом по душе и соседям. Шир и Топ, обитавшие в добротных,
довоенной постройки домах, пришли на новоселье, осмотрели владения Тиха, и
Топ сказал:
- Что поделаешь? Выбирать-то не из чего...
В первую же ночь после новоселья Тиха разбудил шорох за стеной. Из
плохо проконопаченного угла вылетел клок сухого мха, и в отверстии
показалась усатая морда. Тих ударил кулаком по черному шевелящемуся носу.
Крыса с визгом исчезла. И правильно, пусть знает, что здесь хозяин есть.
Поначалу дел у хозяина оказалось предостаточно. Надо было проследить,
чтобы дом оседал ровно, не кренился набок, приходилось выбирать короеда из
неоструганных жердей, на которых лежала солома - поленился баламут Мишка
окорить жерди! Бывало, даже в огород ночами выбегал: гонял вредную
гусеницу. Потом попритих, начал скучать.
После войны жить стало получше. Бабка Феша - мишкина жена, завела
козу. Нрав у козы был скверный, но Тих к ней приспособился, порой даже
молочком разживался. Коза стояла в жердяном закуте, хлева у дома не было.
К тому времени можно было бы и другой дом найти, но Тих уже привык и
не уходил. При налаженной жизни годы текут неприметно. Чернела солома на
крыше, сгибалась от старости бабка Феша, на смену одной одряхлевшей козе
приходила другая, молоденькая, но с таким же противным норовом. А потом
привалила беда. Пришел Мишка домой после гулянки - его, как знамого
гармониста, на все свадьбы звали - лег на постель, сказал:
- Что-то, Феша, мне грудь зажало. Никак помираю, - да и впрямь помер.
Мишку свезли на погост, повесили над домом белый флажок. Осталась
бабка Феша одна. С мужиком, хоть и непутевым, все легче, он где поправит,
где починит. Теперь дом остался на Тихе, а что Тих один может?
Феша с козой, Феша на огороде, Феша у печки, а той порой стала
протекать под лопату крытая крыша. Сколько ж лет соломе бессменно стоять?
Начали стены проседать: в затененных жгучей стрекавой бревнах завелась
гниль. Тих бегал, старался, страдал, но потом у него опустились руки.
Устал. А бабка Феша, продав козу, уехала в город, жить Христа ради
казенной богаделкой.
Дождь лил сквозь сопревшую крышу, от сырости просел свод печи, трухой
рассыпался нижний венец. Обнаглевшие крысы шныряли по дому, не обращая
внимания на свернувшегося калачиком Тиха. Тих тоже ни на кого не обращал
внимания.
Зашел сосед Шир. Долго сидел, вздыхал, а потом вдруг сказал, что
хочет перебраться в город. Его дом тоже стоял безлюдный.
- Как в кирпичах-то жить будешь? - вяло полюбопытствовал Тих.
- Не знаю. Приткнусь где-нибудь. Все лучше, чем здесь.
Шир забрался ночью в стоящий грузовик и уехал неведомо куда.
Иногда снаружи появлялись люди, ковыряли пальцами стены, говорили
друг другу:
- Дом-то еще не старый, мог бы стоять. Хозяина вот только надо.
- Я хозяин, - говорил Тих, но его не слышали.
Изредка отпирался заржавевший висячий замок, люди заходили в дом. Тих
знал, что это покупатели. Он прятался и следил за людьми, надеясь, что дом
купят и будут жить. Но с каждым разом надежда становилась все призрачней.
