забрюхатевшую Любку.
И надо же, что со своей бедой Любка прибежала в Замошье к Пане.
Плакала, валялась в ногах:
- Панечка, ты все можешь, сделай что-нибудь!.. Ведь стыдобы-то скоко!
- Оставь, - оборвала Панька. - Ты хоть понимаешь, что просишь? Я не
повитуха и не знахарка. Дите выводить не умею и не стану. В Доншину иди, в
больницу.
- Не станут они делать, запрещено им. Только сразу наберусь. Панечка,
что же мне, в пятнадцать лет с ребенком? Я лучше удавлюсь...
- Перетерпишь, - уверенно сказала Панька. - А ребенка, может, еще и
не будет.
Сказала сухо, без всякой жалости, выплакала давно всю жалость.
Сказала, словно заказывала у судьбы, и угадала в точку. Вдоволь находилась
Любка с пузом на глазах у всего колхоза, но не доносила, выкинула прежде
срока. И с тех пор скурвилась, стала общей сахарницей, доступной любому, и
разве что под одним Лехой не лежала. Только Паньке это радости не
прибавило. Не искать же утешения, что лехина жизнь тоже не сложилась. От
Любки отвернулся, но и к Паньке не склонился. Так и жил при матери словно
пацан.
Панькина слава, между тем, росла. Малец ли где гадом укушен, или
корова расщепит копыто - всюду панькин злой глаз виноват. Стали Паньку
обходить стороной. Кто и не верит, а все береженого бог бережет, ноги не
купленные, можно и крюка дать, обойти лихо подальше. Сначала Панька
смеялась, а после взвыла. На людях живет, а как в лесу. Особенно худо
стало, когда у соседей заболела дочка Маша. Долго лежала по больницам, в
самом Пскове лежала, да ничего не вылежала, вернулась домой хромоногой.
Врачи сказали, что болезнь не лечится, хорошо еще, что не всю девчонку
сковало, а то бы провела жизнь в инвалидской коляске. Но свои знали - не
полиомелит виноват, а панькин сглаз.
Первым чувством, когда до Паньки доползли эти разговоры, была обида,
вторым - страх. Ведь смотрела, завидуя, на счастливую Алену - Машину мать?
Смотрела. Так вдруг и впрямь завистью изурочила девочку? И не хотела, а
сделала. Панька стала чураться людей, ходила опустив глаза, в бригаде
старалась получить отдельную работу, чтобы ни с кем не встречаться. Чтобы
не напакостить ненароком, пыталась не думать ни о ком, но все равно
думала, только мысли легкие неприметно сменились обидой на всех за свою
пропащую жизнь.
А жизнь, как ее ни суди, продолжалась. Вышло послабление колхозам,
довелось людям вздохнуть посвободнее. Тетка Феша в красный угол портрет
Маленкова повесила, среди икон, за то, что снял непомерную тяготу. Потом
подошла весна пятьдесят четвертого, и начавшие оживать деревни забурлили,
переполнившись через край новостями. Вроде и знакомое, но не бывшее прежде
на слуху слово "целина" теперь не сходило с языка. Народ мигом понял -
целина, это свобода, паспорт на руках, высвобождение из колхозной
крепости. Чуть не вся бездетная молодежь засобиралась в Казахстан, и никто
за общим шумом не видел, что родным селам грозит безлюдье.
Панька никуда ехать не хотела. Притерпелась уже, притерлась к своему
месту. Но уезжавших одобряла: верно, нечего тут преть. Одобряла до той
поры, пока не узнала, что Леха тоже написал заявление в райком. Панька
ничем не выдала себя, но в груди все разом перевернуло. Казалось -
тридцать лет на носу, не только другие, но и сама себя давно записала в
бобылки - ан, нет! Жила, значит, в душе какая-то надежда. На людях Панька
крепилась, лишь оставшись одна, шептала побелевшими губами:
- Милый, родненький, как же я без тебя? Не уезжай!
И Лешка не уехал.
К тому времени он уже работал на гусеничном тракторе, и вот, во время
пахоты между траками попал кусок старой, с палец толщиной проволоки.
Услышав резкий скрежет, Леха высунулся из кабины поглядеть. Подгадал он с
этим в самый раз - ржавый крюк зацепил за голенище кирзовых сапог и
сдернул тракториста на землю. Освободить ногу Леха не успел, гусеница
вдавила ее в глину, только серо-розовая пена выступила по краям.
Паньку к раненому никто не звал, в Андреево давно был фельдшерский
пункт. Но она сама почуяла беду, прибежала. Опоздала совсем немного - Леху
уже увезли. Не дрогнув лицом, Панька вернулась в Замошье. Затворила избу
на крюк и повалилась на пол. Билась, молча выплакивая последние в жизни
слезы. Твердо знала - она виновата во всем, и никто больше. Жутко
вспомнился предсмертный баб-тонин шепот: "Для себя ничего не хоти, так
легше..." Да как жить-то, не хотя?!
Ногу Лехе не отняли, но и здоровья не вернули. Никуда он, конечно, не
поехал, ковылял по родному Андрееву, припадая на бок, перед непогодой
прятал изломанную ногу в валенок. Работать продолжал на тракторе, на том
же самом. Не держал зла на трактор и, вообще, ни на кого не держал. Словно
и не менялось в его жизни ничегошеньки.
И в панькином бытье ничего не изменилось. Так и куковала одна.
Работала в совхозе, колхоз к концу пятидесятых разорился, и его
переназвали совхозом. Сначала трудилась на ферме, выращивала ягнят, но это
оказалось совхозу невыгодно, да и ягнята у нее начали болеть, тогда
перешла на лен. Там частенько приходилось видеть Леху, хоть это уже было
ни к чему. Сломалось что-то в сердце, Леха стал чужим. Хромает неподалеку
невидный мужичонка, слепо подмигивает вышибленным глазом, - и пусть его.
Теперь уж Паньки не чурались, народа в деревне осталось совсем
ничего, попробуй повыбирай, сам одинешенек останешься, тут любая беседа
дорога. А от Паньки нос воротить, так и вовсе неумно. Нюрка, жившая через
четыре дома, попыталась было, да раскаялась. Нюрка была молодой, ровесница
беспутной Любке, но характерной. Даже средь коренастых замошинских баб
Нюрка выделялась особо. Еще в девчонках ее дразнили медведицей - за силу,
ширину и трубный голос. А как вышла Нюрка замуж, отхватив заморыша Ваньку,
и зажила своим домом, так открылось в ней стремление грести к себе, от
которого родилось с годами едкое прозвище Хап-баба. И не то, чтобы
Хап-баба как-то особо не любила Паньку или обидела чем, а просто не
замечала, свои заботы довлели. Паньку тоже не обида взяла, а больше
любопытство: что станет? Подошла к Нюрке, волочившей со мха двухведерную
торбу ягоды, погладила по рукаву, ласково сказала:
- Ой, Нюша, все ты в делах. И намедни бегала и и седни бежишь.
Отдохнула бы...
- Некогда, - отрубила Нюрка, - зимой наотдыхаюсь, - стряхнула панину
руку и загрохотала сапогами к дому.
Назавтра Нюрка на работу не вышла и на второй день тоже. А когда
вечером Панька, возвращаясь с вязки дресты, проходила деревней, ее
остановил громкий стук в стекло. Нюрка махала рукой из-за рам, приглашая в
дом. Пыталась выйти в сени, встречать, да не смогла, страшенный прострел
скрутил поясницу и не давал даже встать по малой нужде.
- И что за наказание такое? - гундосила Нюрка. - Лежу как гвоздем
приколоченная, ничо не могу. Корова не прибрана, птица беспризорная. А еще
бычок у нас подрастает. Его сейчас не накормишь, в декабре сдавать нечего
будет. И картошку копать пора подходит. Ваня один не справится.
- Прежде справлялся, - сказала Панька.
- Прежде он рядом пас, забегать мог, а сейчас вон куда гоняет, аж за
линию.
- Ну не убивайся, - успокоила Панька. - Выздоровеешь. А другой раз,
смотри, не только о работе думай, но и о спине. Своя, чать.
И верно, на следующий день Нюрка уже ковыляла по двору, а через
неделю, как ни в чем не бывало, копала картошку и таскала ее домой,
спокойно вскидывая на хребтину трехпудовые мешки. Но с Панькой стала
отменно вежлива, а однажды вдруг появилась у паниной избы с решетом.
- Я те гостинца принесла! - сообщила она, - яичек, вот, три пятка. У
тебя своих-то курей нет...
У Паньки и впрямь не было ни птицы, ни скотины. Вроде бы с детства
была приучена, все умела, а не приживалась у нее никакая животина, тоже,
видать, боялась сглаза. Панька сперва удивилась, чуть не обиделась
подарку, принялась было отнекиваться, а потом вдруг согласилась и взяла.
Что еще делать, раз своего нет? А Нюрке будет урок.
Потихоньку и другие деревенские стали покупать спокойствие мелкими
подношениями: яичками, баночкой меда, набиркой огурцов. Панька брала,
сначала стесняясь, а постепенно привыкла и удивлялась, ежели кто из
соседей медлил с подарком.
Во всей деревне свободны от оброка были двое: две Маши - хромоножка,
которая выросла и тихо начала увядать в соседнем доме, и бабка Маша
Антонова, жившая на дальнем конце. Перед хромоножкой Панька чувствовала
себя виноватой, и не то что поборы брать, сама старалась помочь чем можно.
Маша к тому времени уже осиротела, жила одна, в совхозе по инвалидности не
работала, но с хозяйством справлялась. Леха, к старости пересевший с
трактора на лошадь и за поллитра поднимавший огороды всем окрестным
бабкам, для Маши-хромоножки пахал за маленькую.
- Сам колченогий! - смеялся он. - Как не порадеть.
У Маши была одна любовь - цветы. Каких только гвоздик и георгинов не
росло в палисадничке перед ее домом! А пышный куст сирени у крыльца
распускался раньше всех в деревне и держал цвет дольше всех. С Панькой
Маша жила дружно, не раз предлагала ей корни и рассаду цветов, но Панька
отказывалась намертво.
С бабкой Машей Антоновой было совсем другое дело. Она просто жила,
словно и нет на свете никакой Паньки с дурным глазом. В конце концов это
взяло Паньку за живое, и она отправилась поглядеть на нелюдимую старуху.
Нашла ее на огороде, поздоровалась, заговорила о житье. Но бабка не
приняла разговора.
- Мое житье - лучше некуда, - отрубила она, - и тебе его не спортить.
- О чем ты, тетя Маша?
- Сама знаешь. И не зыркай тут, все одно ничего не получится. Меня
Тоня, учителка твоя, крепко любила, потому и власти твоей надо мной нет.
- Что-то ты, тетя Маша, городишь. Я лучше пойду.
- Ну иди, иди...
Панька сбежала домой в смятении, но с тех пор ревниво присматривалась
к бабки-машиному существованию, нутром чуя, что последнее слово здесь еще
не сказано, и когда-нибудь наступит ее час.
Время, казалось, остановилось. Если что и менялось в жизни, то только
к худшему. Расползалась из деревень молодежь, потихоньку вымирали старики.
Закрывались фермы, на которых стало некому работать, пашни превращались в
покосы, старые лесные делянки зарастали вербой. Закрылся магазин в
Андрееве - не нашлось продавца. Потом ушел на пенсию и уехал из села
фельдшер, и старики вновь вспомнили про Паньку. Сама Панька тож давно была
на пенсии, вышла при первой возможности - кому они нужны, совхозные
заработки, если денег все равно тратить не на что?
Лечила Панька за бесплатно, как в юности привыкла, а подарки брала,
напоминая о себе забывчивым ломотой, прострелом или иной лихоманкой. Хотя
так случалось редко, годы текли без треволнений, Паньке казалось, что
ничто в мире не меняется, и меньше всего она сама.
Но новость все-таки пришла и ударила под-дых. Вечор еще загадывала
Панька ехать с утра на рынок, продать лишек оставшейся после зимы
картошки, но ночью проснулась от тянущей и все нарастающей боли. Утром
едва хватило сил выйти и достучаться к Маше-хромоножке. Маша накипятила
воды, обложила Паньку горячими бутылками. Заваривала медвежьи ушки, что
сама Панька рвала прошлым летом. Не помогало ни тепло, ни терпкий отвар.
Вызвали врача. Он приехал на второй день, сделал уколы и направил Паньку в
больницу. Там Панька и провела два лучших летних месяца. Врач сказал, что
не в порядке печень. Шутил:
- Небось думала, что печенка только у телят да поросят имеется? А она
