Потихоньку возводим ту странную архитектуру,
в зеркалах отражая вторую и третью натуру,
чтоб герой под готический бред оживал,
словно Голем в Гарлеме -
Вознесенский бы "голым в гареме" рифмовал...
Почему бы и нет?
Семен Белинский
ЗАГАДКА СЕДЬМОГО КЕССОНА
Начальник крупнейшего сибирского строительства - Петр Иванович
Подболотов так привык к тому, что его внезапно поднимают среди ночи для
борьбы с различными стихийными бедствиями - обвалами, наводнениями,
землетрясениями, что незаметно для себя полюбил их, включил, так сказать,
по системе Станиславского в малый круг своего существования.
Теперь он ругал их разве что для вида, как старший брат-работяга
ругает младших братьев - беспутных художников, чувствуя в себе ту же
темную силу, только более организованную.
И то сказать: большой планетой мыслил себя Петр Иванович - ему во что
бы то ни стало полагалось зафиксировать и обустроить ее, смоделировав
время и пространство, по крайней мере не хуже, чем это сделал когда-то
один всем известный умелец.
Это еще неосознанное чувство космического строителя терзало
Подболотова в далеком сорок первом, когда он - новоиспеченный лейтенант -
вопреки зову души строил не акведуки с развязками на тринадцати уровнях, а
простецкие землянки в три наката, которые, в общем-то, принесли больше
пользы людям, чем Собор Парижской Богоматери со всеми его химерами.
И позже, много позже, чей-то неопознанный пепел стучал в сердце Петра
Ивановича, когда он - уже изрядно полысевший сотрудник какого-то
Гражданстроя - на очередном творческом диспуте поднял кверху палец и
сказал с укоризной кому-то: "А вот Корбюзье!.." - и замер многозначительно
и через неделю вылетел из института и перешел на сугубо промышленное
строительство, где в силу созревших потребностей общества уже разрешалось
более или менее функционально сопрягать различные плоскости и сферы.
И совсем недавно, почти вчера - когда Петр Иванович, словно искусный
гример в порыве вдохновения разнообразно набрасывал черные мушки
"стратегических" на желтое лицо песков и тянул незаметную с воздуха
узкоколейку в лоно горы, которая открывалась не по слову "Сезам" - он еще
не знал, кого благодарить за то, что ему позволено упорядочивать хаос
мира, или, точнее говоря, превращать его из одного вида в другой.
И только полгода назад, когда Петру Ивановичу предложили возглавить
строительство синхрофазотрона площадью в три квадратных географических
градуса (невиданная доселе мера!), потому что подобное чудовище уже
заложили шустрые американцы в далекой Батавии, воспетой музыкальным
стариком-возвращенцем Вертинским, где круглый год цветет миндаль, скрипят
ступени в погребок "Муаровая красавица" под ногами иностранных матросов и
постоянная температура страстей гарантирует тепловую незыблемость
двадцатимильного электромагнита, на обмотки которого пошла вся
колумбийская медь последнего десятилетия, только полгода назад Подболотов
довел идею строительства до Абсолюта, отделился от нее и зажил
самостоятельно - как бы ее материальное порождение, гениально предвиденное
в доисторическом тумане рабовладельцем Платоном.
В тот памятный день в долгой и откровенной беседе с Ростиславом
Николаевичем выяснилось, что Батавия - не древнее название Джакарты,
столицы Индонезии, а всего лишь один из американских штатов, и на это
Подболотов ответил министру, что в его родной Сибири климатические условия
такие же постоянные - только, так сказать, с обратным знаком - и поэтому
все, на что способны капиталисты в своем бананово-лимонном раю, он - Петр
Иванович Подболотов! - совершит в условиях вечной мерзлоты, а также -
дефицита цемента и солярки, под тягучие якутские песни, полные
неизъяснимой прелести натурализма.
На том и сошлись. Тогда-то Подболотов и почувствовал себя большой
планетой с постоянным климатом переезда во время пожара после наводнения
перед землетрясением и вроде бы успокоился. Ни разу не пожалел он о своем
согласии, хотя - что греха таить - иногда мерещилась ему чертовщина
спокойной жизни и даже где-то в перспективе не очень его пугала. Пусть
инфляция времени подтачивает основы, не осмелится, не склюет время жатву,
которую он посеял - есть у него верный страж-пугало: большая белая собака
у граммофонной трубы. Грустными глазами смотрит она в желтый раструб - так
нарисовано на пластинке! - и слушает "Зэ войс хиз мастэ" - Голос Его
Хозяина.
Крутится, крутится на семьдесят восемь оборотов танго его юности
"Дождь идет", неуютное по первости жилье - дощатый вагончик - становится
похожим на скособоченную танцплощадку, только не до конца забывается
Подболотов: придет время и на оперативке грянут сполохи почти что
буденовских сабель - по живому месту воздаст Петр Иванович кесарево, кому
надо. Потому что, если хочешь что-нибудь изменить на этой земле - иначе
нельзя!
А пока Подболотов спал.
Вместе с ним спала вся шумная стройка. Не подложив под голову запаску
по причине ее громадности, спали шоферюги - короли карьеров; развесив на
дымящихся валенках пояса с гремучей ртутью, спали матюжники-взрывники; под
пятой гегемона грустили во сне кандидаты на сокращение - плановики,
экономисты, бухгалтеры и прочий привычный к перечислению
административно-управляющий люд. Размагниченно давили щеку уголовники,
поэты казенной посуды - с могучим храпом вздымали они татуированные
крылья, среди их хищных снов трепетали грезы мелкой политической шпаны.
Спали до поры зерна великого севооборота - будущие зэки. В пол-уха дремал
заместитель Подболотова по кадрам и режиму Олег Степанович Дудин, по
прозвищу Папа-Док - нажил-таки плоскостопие на нелегкой своей работе...
А над всей этой неухоженной местностью всходило белое снежное пламя и
смыкалось где-то наверху, на сто первом километре, с огнями Северного
Сияния - побочным продуктом деятельности Высших Цивилизаций, которые
все, что им надо уже построили, и теперь только каленой метлой выметают
оставшийся строительный мусор в дальние от себя окрестности.
Не спал Семен Белинский, отказник седьмого года.
Не то чтобы ему было наплевать на завтрашнюю производительность труда
и фондоотдачу - свято относился он к велению времени! - просто неистребимы
были в нем привычки человека-совы: в трех климатических зонах шлифовал он
свое мастерство ночного сторожа, а в четвертой, которая так и называлась
"зона" окончательно отработал искусство тихого растения - дышать только
ночью.
Белинский писал письмо жене...
Ах, какие же мы все-таки трудные, закоснелые в своем вредном
упорстве! Как больно, как тяжело с нами щекастому режиссеру - голос его
охрип, тик перекосил чело и вены вздулись на лбу: правду, только правду,
ну скажите же, наконец, правду! - умоляет он нас. Мы бы и рады, да у нас
не получается. Коварная неаристотелева логика затмила нам очи, как
выразился бы Николай Васильевич, и если бы душевно зрячий начертал
предыдущую фразу, она выглядела бы так: НЕ Белинский НЕ писал НЕ письмо НЕ
жене...
Словно губастый, траченный молью таитянский божок, он смотрел в окно и
плакал, и царапал по бумаге обкусанной шариковой ручкой. С незапамятных
времен жил он бесхитростно на виду у всех, однако, никто и никогда не
видел его такого, и значит, было что, было что скрывать Семену Белинькому:
этот звенящий холодок вдоль позвоночника, тревожный внутренний гул,
сомнительное торжество правого, образно мыслящего мозгового полушария -
Семен сочинял очередные стихи.
В эту минуту он оплакивал, елозя по корявому подоконнику, не свою
объективную утрату - замену фамильного мягкого знака на безродную
свистящую - оплакивал Семен зыбкие, недостоверные явления, происходившие с
ним когда-то. Казалось ему, что в далеком городе, где оставил он свою
юность, кто-то думает о нем, ждет его возвращения, кто-то смотрит вот так
же, как он, в метель и тоже плачет, отходя ко сну, с учетом разницы
поясного времени.
Легкая птица прошлась по мятой школьной тетрадке - появилась там
клинописная стремительная надпись "Письмо к женщине". Качнулась светлая
челка сделавшего дубль в "Англетере" и заторопился, заторопился Семен -
только бы успеть, только бы не отстать от того, кто - и без того в
заведомо обреченной попытке - рвется у него изнутри...
"Мой дом забыт, он не проигран в карты, не конфискован и не подожжен,
он был оставлен мною как-то, как будто громом поражен. Я, пораженный будто
громом, маячу на краю Земли... Не стань мне домом, о не стань мне домом -
как звездный свет, как желтый лист!.."
Черт его знает, может быть действительно не кривил душой Семен, может
быть, на самом деле пришлись ему по нраву эти слепые центробежные силы,
словно мягкий камушек, закинувшие его куда Макар телят не гонял?!
Может быть, в отличие от известного поэта с неудобно склоняемой
фамилией, в бездомности обрел он опору - подставку для балансирования?!
Но почему тогда плакал Семен в ночи?
"По-прежнему среди равнины стоит мой дом в кольце путей, колокола
рождений и смертей - там рюмки отбивают именины. Привычка там тоскует на
пороге, собака ожидает у дверей... Не стань мне домом, как концом дороги,
событьем в бесприютности моей!.."
Трое их было в ту прекрасную залетейскую пору, как еще до ссылки
говаривал первый из них, ныне с больным сердцем под журчанье Гольфстрима
прокартавивший нобелевскую речь в гулком, украшенном флагами помещении, а
третий переоценил себя, неосмотрительно ввязался в маленький религиозный
диспут где-то под Бухарой и в решительную минуту стушевался, не сумел
отстоять догматы иудаизма перед шиитской бритвой, а второму посреди всего
этого абсурда забрезжил некий свет... но об этом будет сказано позже...
Стекло в том месте, куда Семен прижимался лбом, оттаяло,
и в овальном, неправильной форме иллюминаторе сквозь неясное
вчера проступил его завтрашний день - седьмой день голодовки.
Не честолюбивые политические замыслы докучали Семену, и не решению
продовольственной проблемы споспешествовал он. И даже не научный голодарь,
любимец Запада - корифей здоровья Брегг, посредством виндсерфинга на
девяносто втором году жизни подаривший свое легкое, но полное незаменимых
аминокислот тело акулам Тихого океана, установил Семена на этот чреватый
всякими неожиданностями путь.
Просто сидел когда-то преуспевающий начальник мощного вычислительного
центра Белинский в метро, на парапете подземного перехода с линии на
линию, товарища ждал - такого же делового парня, как он сам, Белинский.
Внезапно среди всей этой давки и толкотни странно перехватило ему горло,
что-то заставило его поднять глаза вверх, и вдруг с громом разодрался
бетон, вспыхнул свет перед глазами - вернее, сделался Семен огромным
светом, а потом все исчезло и увидел Семен, что это он бежит и толкается
вместе со всеми, и даже более того - что все они, люди, абсолютно
неразличимы, одинаковые, как один человек, и этот один человек - он сам.
Диковинная мысль распахнулась перед ним от земли до неба: да что ж
это мы за орда такая дикарей, у которых одна забота - завтра сработать
больше каменных молотков, чем вчера!
Высоко-высоко, как не получалось у него на тренировках по карате,
завизжал Семен и, разрывая душу почище Дэвиса или Маллигана, хлынули у
