много слов, целые моря и кладбища слов, они свивались спиралью вокруг того
коричневого сгустка, в который превратился шар, когда на него нельзя стало
смотреть, и сгорали, сгорали, сгорали; на смену им прилетали другие, они
летели на него, как бабочки на огонь, и бабочки тоже летели, еще живые, они
умрут только в позапрошлый раз, умрут и смешаются с искрами, это длилось
долго, слишком долго, невыносимо долго, достаточно долго, чтобы понять, что
это никогда не кончится, и это не кончилось бы, но ворвался ветер,
подхватил горящие страницы и унес, и мимо проплыли огромные рыбины, лениво
шевеля плавниками, глаза у них были размером с апельсин и слегка косили,
потом открылась равнина, и по ней в шахматном порядке маршировали колонны
солдат, и низко-низко над землей, клубясь, летели облака, потом край
равнины завернулся и начал скатываться, как ковер, под ковром был паркет с
вылетевшими плашками, в плашках были проделаны ходы, там обитали люди
размером с муравьев, они любили, ссорились, сходились и расходились, у них
была интересная и насыщенная жизнь, и они не знали еще, что паркет
собираются ремонтировать; однажды хозяйка помыла полы, и у них возникли
легенды о потопе; потом потоп прекратился, воды схлынули, и на берегу
осталась масса самых удивительных предметов, но я почти ничего не успел
рассмотреть, потому что комната вновь понеслась вниз, вновь захватило дух
от стремительного падения, а фраза на неизвестном языке звучала все громче,
и вихрем снесло пепел с шара, чужие слова били по голове, оглушая и
ослепляя, заставляя подчиняться, подчиняться с радостью и восторгом, с
восторгом освобождения от всего человеческого, горячая струя, пронзая все
тело, изливалась из переносицы и била в шар, в эту пленку, теперь я
понимал, что это пленка, а за ней стояли, взявшись за руки, шестеро, а за
ними по шесть в ряд стояли, стояли, стояли, подавшись вперед, крысы, крысы,
крысы, крысы с человеческими туловищами, с человеческими руками и ногами -
крысы, много, страшно много крыс, и все они рвались сюда, в наш мир, к нам,
а мы отсюда помогали им прорваться, я понимал это каким-то неподчиненным
еще им уголком сознания, но этот уголок не был властен надо мной, меня мяли
и выжимали чужие руки, и из последних сил я старался прожечь эту преграду,
что стояла между ними и мной, прожечь ее и пустить их сюда, в наш мир, это
и было смыслом всей моей жизни, собрать все силы и еще, еще, еще сильней,
чтобы лопнула преграда, еще сильней, ну сильней же!!! - и вдруг все
прекратилось. Шар еще оставался, но он стремительно мутнел и съеживался и
вот пропал совсем, ничего после себя не оставив, ничего больше не было,
ничто не звучало, горел свет, встала и прошла мимо меня Наташа, встал
Серега, они что-то делали, потом Наташа сказала мне: ну, что же ты? - а
Элла стояла и зажимала рот руками. Серега с Русланом перенесли Юрия
Максимовича на диван, Наташа придерживала ему голову, Элла пыталась поить
его водой, а потом побежала вызывать "скорую", но пульса у него уже не было
и сердце не билось. Совершенно не помню, как приезжал врач, хотя потом мне
сказали, что именно я с ним объяснялся. Хлопоты по похоронам взял на себя
Руслан - он знал, как это делается. Я зашел к своему другу Сидоренко,
кладбищенскому скульптору, и договорился с ним о памятнике - чтобы быстро и
недорого. Ночи мы переживали по-отдельности. На похоронах было довольно
много людей, и только там мы узнали, что наш Юрий Максимович полковник в
отставке и Герой Советского Союза. На кладбище мы последний раз собрались
впятером...
С кладбища мы поехали к Наташе - мы с ней вдвоем. Мы знали, что остальные
не придут. Мы страшно устали друг без друга, поэтому обнялись сразу, едва
войдя в комнату. Мы торопились, потому что был вечер и надвигалась темнота,
мы торопились и говорили разрозненные слова и потому не успевали сказать
что-то главное - и так и не успели, мы торопились и ласкали друг друга
почти лихорадочно никогда такого не было с нами, и никогда еще не было
такой горечи. Наверное, тела уже прощались, пока души искали утоления...
Потом мы лежали, взявшись за руки, и ждали, когда наступит темнота, и она
наступила.
...Все началось сразу, по пробитой уже дорожке. Звенящие нити грубо стянули
наши руки, а в ушах загрохотала та бесконечная фраза на неизвестном языке,
и сразу же появилась ртутная точка, рывками, судорожно, конвульсивно
протискивающаяся в наш мир; теперь они считали, что мы у них в руках и
можно не церемониться, и не пытались маскировать свои намерения, и были
правы, наверное, только вот злости они не учли. У меня был уже не только
страх, была и злость, и не только у меня, а и у Наташи. Было нечеловечески
трудно разорвать руки, но мы их разорвали, пусть для этого мне пришлось
упереться ей в грудь ногой - мы их разорвали все-таки, Наташа отлетела к
стене и осталась сидеть, вероятно, ее тут же оплели щупальца, а я оказался
на полу и завороженно смотрел, как сидящая на кровати божественно красивая
женщина превращается в грубо размалеванный гипсовый барельеф; потом в
ямочке между ключицами что-то шевельнулось, и приоткрылся глаз, черный,
недобрый и внимательный, и взгляд этого глаза был тяжел и осязаем. С трудом
я встал и засунул ноги в джинсы, в бездонные колодцы штанин. В уголках рта
Наташи гипс треснул, и она сказала: уходи. И еще она сказала: завтра.
Ощущая на себе взгляд ее третьего глаза, я вышел в коридор, наощупь нашел
дверь и вывалился наружу. Не знаю, как я оказался в подвале, в дровяном
подвале, этот дом недавно еще отапливался печами, какой-то инстинкт меня
туда привел - а может быть, понимание, что надо забиться сейчас подальше и
от простых людей, и от нас: вдруг кто-нибудь не выдержит и побежит искать
помощь... Никакими словами нельзя передать, что наваливалось на нас этой
ночью - ни до, ни после не было ничего, что могло бы с этим сравниться. Бог
знает, выдержали ли бы мы повторные штурмы такой мощи; только и они,
наверное, тоже не всесильны...
Рано утром я вернулся в квартиру; Наташа еще спала - лицом вниз, поверх
одеяла. Я укрыл ее и прошел на кухню. Там я поискал и нашел сигареты, никто
из нас не курил, но Наташа иногда покупала для гостей. В свое время я
бросил всерьез и надолго, но сейчас было можно. Так я сидел и курил одну
сигарету за другой, хотелось подумать, но думать-то как раз было не о чем,
все было предельно ясно, и табак меня не брал, покружилась только голова, и
все... Потом под окном фыркнул мотоцикл, я выглянул - приехал Серега. Было
без десяти одиннадцать, я просидел пять часов. Серегу я встретил на
лестнице. Утром он, очухавшись, обмотал шею шарфом и поехал проверять нас.
Эллу он нашел совершенно уничтоженной, она плакала и говорила, что жить так
больше не может. Он посидел чуть-чуть у нее, понял, что это ей в тягость,
сходил в аптеку, взял валерьянки и брома, бром не хотели давать без
рецепта, но он уговорил аптекаршу, он кого хочешь уговорит, напоил Эллу
этой гадостью, сам принял - и правда, чуть полегчало - и поехал к Руслану.
Дверь не открывали, он стал ломиться, вышла соседка и сказала, что Руслан
Иванович среди ночи выпрыгнул из окна, причем совершенно тверезый, остался
живой, но переломал все кости и теперь лежит в больнице. В больнице Серегу
к Руслану не пропустили, но вышел врач и сказал, что состояние серьезное,
но не угрожающее, сломаны бедро и таз, пролежит долго, и неплохо бы было,
чтобы родственники и друзья подежурили ночью около него, и вот Серега
приехал, чтобы посоветоваться: как быть? Мы съездили в больницу, взяли
телеграфный бланк с печатью и дали телеграмму в Нальчик: "Валя зпт Руслан
попал больницу зпт ничего страшного зпт приезжай когда сможешь Сергей
Вадим". Мы дали такой текст, чтобы Валя не впала в панику - с ней это
бывает. Потом мы еще раз заехали к Сидоренкам. Сидоренко хорошо устроился,
его хозяйство ведут сразу две женщины, жена и сестра жены, за это мы зовем
Сидоренку Султаном; сестры были лучшими подругами Руслановой Вали и потому
находились в курсе наших бед. Они, конечно, решили, что именно они и будут
сидеть с Русланом до тех пор, пока не приедет Валя, да и потом ей нужна
будет помощь, и сразу стали обсуждать, чем кормить Руслана, и Серега
предложил себя и мотоцикл в полное распоряжение Сидоренок, чтобы съездить
на рынок или даже в какую-нибудь деревню, а я пошел к Наташе. Мне совсем не
хотелось идти, я боялся идти, но предлог, чтобы не ходить, не
подворачивался, и смысла оттягивать не было, да и времени тоже... Когда я
вошел, Наташа жарила котлеты.
- Где ты был? - спросила она, не оборачиваясь.
- Руслан выбросился из окна, - сказал я.
- Живой? - спросила она.
- В больнице, - сказал я. - Бедро и таз.
- Это надолго, - сказала Наташа. - А как Элла?
- Элла плачет, - сказал я. - Серега напоил ее бромом.
Бедная девочка, - сказала Наташа. - Тоже долго не продержится. Ты будешь
есть?
Я вдруг почувствовал тошноту - то ли от голода, то ли от бессонницы, то ли
все-таки накурился.
- Буду, - сказал я. - Только я попью сначала чего-нибудь.
Наташа налила в стакан оставшееся вино. Стакан запотел. Вино было терпкое
и, кажется, чуть солоноватое.
- Я никакого гарнира не делала, сказала она. - Хочешь, вермишель отварю?
- Не надо, - сказал я.
Поели мы молча. Наташа собрала тарелки и положила их в мойку.
- Спасибо, - сказал я.
Наташа не ответила. Я обратил внимание на пепельницу. Окурков в ней
прибавилось. Наташа тоже не выдержала. Я постоял у окна, потом прошел в
комнату. Наташа сидела на диване, обхватив колени руками. Я погладил ее по
голове. Она поморщилась:
- Не надо, Вадим.
- Почему не надо?
- Не надо. Не хочу.
Я сел с ней рядом - рядом, но не вплотную.
- Ты видел Руслана? - спросила Наташа.
- Серега разговаривал с врачом, сказал я.
- Ясно, - сказала Наташа и замолчала.
Я поймал себя на том, что сижу в самой детсадовской позе; спина прямая и
руки на коленях, - но никак по-другому сесть не мог, это было бы
неестественно. Пусто было в голове, пусто и холодно в том месте, где должна
быть душа. Завтра начнется новая жизнь, но это не трогало, потому что
сегодня кончится старая и единственная.
- Неужели все? - тихонько спросила вдруг Наташа; она спросила это
недоверчиво, а губы ее обиженно скривились, как будто она хотела заплакать,
но я знал, что она не заплачет. -Неужели на самом деле все?.. -Я промолчал.
Наташа вскочила и стремительно прошлась по комнате. - Господи, хоть бы... -
она не договорила, остановившись у окна. Что-то там происходило, за окном.
- Дождь, - сказала она, обернувшись. - Наконец-то... Только теперь я
услышал звон капель о стекло. Туч не было, и продолжало светить солнце, и с
чистого неба падали крупные веселые капли. Мы стояли и смотрели на дождь.
Слепой дождь - это к счастью. Потом я спохватился и открыл окно. Арбузный
запах свежего дождя и мокрой пыли ворвался в окно и закружил по комнате.
- Как жалко... - вздохнула Наташа. - Как все могло быть по-другому. И ведь
никому не скажешь, не предупредишь...
Это верно, подумал я. Именно не расскажешь и не предупредишь. Это они
продумали как следует.
- Как хорошо нам было бы вместе...
Дождь перестал внезапно, как и начался, от асфальта поднимался пар, на нем
появились сухие пятна, хотя с деревьев еще капало. Под окном вдруг
раскричались воробьи, а над домом напротив встала радуга - немыслимо яркая
и сочная, добрая, теплая, умытая...
- Ты умеешь стрелять? - спросила Наташа, спросила еще тогда, ничего,
конечно, не зная о будущем, о наших судьбах и о судьбах многих других,
оказавшихся причастными...
- Умею, - ответил я.
- И я умею, - сказала Наташа. - Наверное, скоро нам всем понадобится это
умение.
- Ты думаешь... - начал было я, но Наташа перебила:
- Скоро нам всем придется много стрелять. Они ведь не отступятся так
просто. Сейчас они наверняка дрессируют кого-то еще, как дрессировали нас.
С нами им просто не повезло. А дрессировать они умеют отлично. Просто
