напряжение, и руки уже успокоились, и, может быть, понемногу становилась на
место душа...
- Ну, ничего, ничего, - шептал я ей. - Привыкнем же когда-нибудь, ко всему
человек привыкает, и мы привыкнем, вот увидишь, будем жить, видишь, как
хорошо приспособились - вместе...
Я говорил и знал, что вру, что приспособиться можно действительно ко всему,
только не к чувству страха. К опасностям, к самому нечеловеческому
существованию, и чему угодно - за счет того, что страх притупляется. А у
нас он каждый раз новенький, с иголочки - пожалуйста... А вторым планом
проходило удивление, досада, злость: да что на нас всех накатило-то
сегодня? Переждем, как обычно, переждем, ведь все же вместе, а вместе
никогда не бывает уж очень страшно, даже в новолуние, даже перед грозой,
когда кажется - ну, все...
- Может, пойдем в мастерскую? - спросил я Наташу.
- А ты хочешь?
- Глупая девчонка, она еще спрашивает...
- А сколько времени? Девять скоро... Нет, давай сегодня здесь пересидим,
вместе со всеми, а под утро пойдем, ладно?
- Утром они сами все разойдутся.
- Тем более. Понимаешь, мне чудится, что сегодня будет что-то такое...
лучше нам быть всем вместе, понимаешь? На кухне снова завозился Серега,
потом он позвал:
- Есть-то будем сегодня, кошмарники? Картошка готова. Проснулся Юрий
Максимович.
- Что, время уже? Ах, картошка... Сейчас, Сережа, я ведь чуть не забыл, мне
ребята рыбы привезли, какая-то американская селедка, рыбина почти на три
килограмма, и посол хороший, вот мы ее сейчас с картошечкой...
Я пошел будить Эллу и Руслана. Элла спала, подложив обе руки под щеку и
чуть приоткрыв рот, и было ей сейчас по виду лет тринадцать. Я провел
пальцем по ее щеке, она тотчас открыла глаза и улыбнулась.
- Какой мне чудный сон снился! сказала она. - И зачем только ты меня
разбудил?
- Вставай, - сказал я. - Юрий Максимович принес какую-то новую рыбку,
сейчас дегустировать будем.
- Прекрасно! - сказала Элла, вскочила, смешно, по-клоунски подтянула брючки
и побежала умываться. Руслан, как и полагается, спал богатырским сном.
Расталкивать его было бессмысленно, он только переворачивался на другой бок
и лягался. Я сразу прибег к последнему средству: принес полстакана холодной
воды и тоненькой струйкой полил. Он заворочался, задвигался, закрутил
головой, но все же открыл глаза.
- Фу... - забормотал он. - Сейчас... погоди...
- Я-то погодю, - сказал я. - И даже погожу. Картошка годить не станет, вот
в чем беда.
- Змеи, - сказал Руслан.
- Прекрати ругаться, - сказал я. - Это неприлично.
- Я не ругаюсь, - сказал Руслан. - Навет и клевета. Я никогда не ругаюсь.
- Вставай, - сказал я.
- Угу. Уже встал, - он сел на кровати, покачиваясь и тараща глаза. - Уже
совсем встал.
- Ну и тяжко с тобой, - сказал я и пошел на кухню. Ели мы всегда там. В
комнате был только маленький столик, не то журнальный, не то кофейный, а в
кухне - большой и удобный стол-"книжка". Мы поужинали - рыба действительно
была превосходна, Юрий Максимович знал в этом толк и имел связи. Руслан
остался мыть посуду, а мы перешли в комнату и расселись: Элла, Наташа и я
на диване, Юрий Максимович в кресле-качалке, Серега в обычном кресле; между
ним и Эллой сядет Руслан - как ему нравится, на полу, прислонясь к стене.
Так мы образуем круг, чтобы в нужный момент взяться за руки. Так мы сидели
и ждали. Сумерки постепенно сгущались, начаться могло в любой момент, но не
начиналось, прошел и занял свое место Руслан, и медленно-медленно тянулось
время.
- Спой, Наташа, - попросил Серега.
- Правда, Наташенька, спой, - поддержал его Юрий Максимович. Руслан молча
встал и принес гитару. Наташа взяла гитару, провела пальцем по струнам.
Оглядела нас, подумала и начала: "На земле бушуют травы, облака плывут, как
павы, а одно, вон то, что справа - это я, это я... И нам не надо славы.
Ничего уже не надо мне и тем, плывущим рядом, нам бы жить, и вся награда,
нам бы жить, нам бы жить... А мы плывем по небу..."* Она очень любила эту
песню, Наташа, и часто пела ее именно в такие вот серьезные моменты, а эти
начальные строки нравились ей больше всего, остальное, говорила она,
обычное, но вот эти, первые - это почти гениально. Бывают такие строчки,
которыми и жив поэт - жив для себя, не для других - а порой и втайне от
других... "Мимо слез, улыбок мимо облака плывут над миром, войско их не
поредело - облака, облака... И нету им предела". Потом она спела еще
"Двадцатый век засчитывайте за три" и "Проступают нерезко из глубин
потаенных...", и "Кавалергарды, век не долог" для Юрия Максимовича, он ее
очень любил, и "Казачью" Розенбаума для Сереги, а темнота все не наступала,
она начала: "Говорят, что друзья не растут в огороде, не продашь и не
купишь друзей..." - и когда дошла до припева, мы подхватили: "Под бодрое
рычание, под грустное мычание, под дружеское ржание рождается на свет
большой секрет для маленькой, для маленькой такой компании..."*, мы орали
громко и немузыкально, назло темноте и страху, но когда взошли до слов:
"Ах, было б только с кем поговорить!", почувствовали, что дыхание
кончилось, и Серега сказал, оборвав пение:
- Началось.
...Где-то далеко пробили часы. Стало трудно дышать, воздух будто бы обрел
вязкость и не желал проходить в легкие, его приходилось проталкивать
насильно. Юрий Максимович сунул под язык таблетку. "Включите свет", -
попросил кто-то. Я знал, что это не поможет, но встал и пошел к
выключателю. Пол оказался вдруг где-то далеко низу, я смотрел на него, как
с пятого этажа; голова закружилась. Выключатель оказался вывернут наизнанку
- не выключатель, а форма для отливки выключателя. Я несколько раз провел
по нему пальцами, прежде нем что-то щелкнуло, и загорелись лампы. Свет
медленно потек от них, желтый и сырой, как яичные макароны. Я, балансируя
руками, чтобы не упасть, вернулся на свое место. Все сидели неподвижные,
плоские, как будто их вырезали из больших фотографий. Свет вдруг стал
накаляться, стал белым, потом голубым, ослепительным; потом опять померк.
Все переплавилось, и не только люди, но и все вокруг тоже стало плоским,
черно-белым и очень зернистым, будто эту фотографию отпечатали с чересчур
большим увеличением. Родился и нарос высокий звон, нити его спускались с
потолка и набивались в уши, скоро уши оказались наглухо заложены, а звон не
прекращался, стали зудеть кончики пальцев, нити натягивались, и руки мои
потихоньку начали подниматься вверх, безвольные, как руки марионетки - да
ими они, в сущности, и были, причем сработанные наспех, грубо, в потеках
клея, а вместо большого пальца левой руки торчал коричневый сухой сучок. На
границе слышимости зазвучала знакомая безначальная и бесконечная фраза на
неизвестном языке, голос повелительно выговаривал четкие, как команда,
слова, и, повинуясь модуляциям этого голоса, стали напрягаться и
расслабляться нити, управляющие руками, и руки стали совершать какие-то
движения, как бы пробуя себя на подвижность. Потом они замерли,
перевернулись ладонями вверх, и их развело в стороны. В правую мою руку
легла ледяная совершенно кисть Юрия Максимовича, в левую тыкались и никак
не могли попасть тонкие Наташины пальцы; я скосил, как мог, глаза - это
оказалось страшно трудно сделать - но увидел только пальцы по отдельности,
лишь через несколько секунд они собрались в кисть, почему-то
канареечно-желтую и прозрачную; как я ни силился, я не мог различить
ничего, кроме кисти, она существовала совершенно отдельно от тела. Потом
внезапно наваждение прошло - кто-то последний взялся за руки, круг
замкнулся. По-прежнему трудно было повернуть голову, по-прежнему свет ламп
существовал как бы сам по себе и не рассеивал мрак, но нити пропали, и все
мы обрели нормальный облик, хотя бы внешне. Наташа откинулась на спинку
дивана, распрямила в колене ногу и посмотрела на нее, убеждаясь, что все в
порядке; Элла, оказывается, до сих пор сидела согнувшись, скорчившись и
теперь потихоньку распрямлялась, тяжело и часто дыша, на этот раз она
выдержала и не кричала; Руслан был совершенно спокоен, будто ничего и не
происходило, его выдержке я всегда завидовал; Серега смотрел в пол; Юрий
Максимович, держась за наши руки, тихонько раскачивался в кресле, голова
его была запрокинута, раза два он глубоко вздохнул. Но фраза на неизвестном
языке продолжала звучать, и мы знали, что это только передышка. Она могла
затянуться надолго, но тем хуже было бы потом. Минуты тянулись томительно,
рождаясь и умирая на наших глазах, и мы ничего не могли сделать, чтобы
помочь им. Громче и громче звучала фраза, потом комната, в которой мы
сидели, отделилась от дома и, кружась и покачиваясь, стала подниматься косо
вверх, все быстрее и быстрее, и внезапно я понял, что она прикреплена к
ободу взбесившегося чертова колеса, высокого, до звезд и выше; на фразу
наложилась музыка, не всегда совпадавшая со словами, и эти несовпадения
ранили, как осколки стекла. Не сразу я понял, откуда взялись эти осколки, и
только потом я увидел, что одна из стен разбита вдребезги и через нее видны
горы, опрокинутые за горизонт, и ленточка заката, потом все это уплыло
вниз, сразу потеплело, надвинулся и разошелся в стороны бархатный пыльный
занавес, мелькнули чепцы, дилижансы и розы, свечи, горящие и погашенные,
глубокий туннель, уходящий в крепостную стену, лиловые пальцы, листающие
черный концертный рояль как книгу, из которой сыплются разноцветные буквы,
одна большая, вычурно выписанная не то В, не то Н уцепилась за край
страницы и висела, дрыгая ногами, с ноги сорвалась туфелька и упала мне на
колени, навстречу нам ринулся бесконечный, с крутыми поворотами коридор,
туфелька вдруг стала раскаляться и жечь мне ноги, я стряхнул ее на пол, но
пропустил момент, когда взлет сменился падением. По рукам прошел
электрический ток, прошел медленно и несильно, но пальцы рук свело, и мы не
смогли бы их расцепить, даже если бы и захотели. Свистел и завывал ветер, в
лицо летели желтые листья, искры и мертвые бабочки, потом падение
замедлилось и комната замерла в неустойчивом равновесии, то есть это была
не совсем комната, потому что у нее совсем не было стен, просто кто-то,
смеясь, поддерживал мебель в прежнем положении, а вокруг был непроглядный
мрак, темень, хлябь. Фраза на неизвестном языке звучала все громче,
ослепительно громко, слова били по голове, как палочки по барабану, и вдруг
перед нами на уровне лиц из ничего возник зеркальный ртутный шарик, который
рос и колыхался наподобие медузы, и в его глубине мы увидели себя, только
там мы почему-то стояли, а не сидели, подняв вверх сомкнутые руки; снова
начался взлет, ватная тяжесть навалилась сверху, и что было на этом витке,
я не запомнил, похоже, что ничего и не было, только дым, едкий, как от
плохого угля. Потом комната ухнула вниз, да так, что дыхание остановилось,
и опять замерла, но на этот раз еще страшнее, потому что теперь стены были,
но они были только коростой, тонкой коркой, по которой змеились трещины, а
из трещин проглядывало что-то невыносимо горячее, неистовое, веселое,
готовое ворваться и испепелить; шар возник сразу, толчком, и так же
толчками стал увеличиваться, раздуваться, будто протискивался откуда-то, и
все громче звучала та фраза на неизвестном языке, все громче и все
повелительнее, и тут я впервые почувствовал, как вдоль позвоночника ударила
горячая струя, прошла через затылок и уперлась в переносицу, чужие пальцы,
ставшие вдруг нетерпеливыми, выдавливали ее из меня, как из тюбика, от
напряжения я почти ослеп, но увидел, что в зеркале отражаемся вовсе не мы -
там стояли кружком и взявшись за руки люди с крысиными головами, и именно
они произносили эту бесконечную фразу на неизвестном языке! Что-то там еще
было, позади них, но я не понял, что именно, потому что опять начался
взлет. Накатила и схлынула зеленая волна, я перевел дыхание и посмотрел на
шар, но не увидел его, и не потому, что его не было, а просто на него
нельзя было смотреть. Разноцветными бусами протянулись и повисли слова,
