- В такую минуту нельзя молчать, Оливер! - сказала она, еще нежнее приникая к его руке. - Смотри, вся природа как будто воздает хвалы богу - почему же мы, столь многим ему обязанные, молчим?
- Говори, говори, - улыбаясь, проговорил ее муж, - я люблю слушать твой голос. Ты, я думаю, уже угадала, куда и зачем мы идем. И я рассказал тебе о своих планах - одобряешь ли ты их?
- Прежде всего я должна в них разобраться, - возразила ему жена. - Но и у меня тоже есть свои планы, и, мне кажется, пора мне поделиться ими с тобой.
- Вот как! Я знаю, это что-нибудь относительно моего старого друга Натти - ты хочешь помочь ему.
- Да, и ему тоже, разумеется. Но у нас есть друзья и помимо Кожаного Чулка, о них нам тоже следует позаботиться. Разве ты забыл про Луизу и ее отца?
- Нет, конечно, нет. Ведь я передал почтенному священнику одну из лучших наших ферм. Что касается Луизы, то я бы хотел, чтобы она всегда жила с нами.
- Ты бы хотел! - сказала Элизабет, слегка надув губки. - Но, быть может, у бедняжки Луизы имеются собственные планы. Что, если она желает последовать моему примеру и тоже выйти замуж?
- Не думаю, - после минутного размышления ответил Эффингем. - Право, я не знаю здесь никого, кто был бы ее достоин.
- Здесь, возможно, и не сыщется достойных, но ведь есть на свете и другие места, кроме Темплтона, и другие церкви, кроме новой церкви святого Павла.
- Послушай, Элизабет, неужели ты хочешь отпустить мистера Гранта? Хоть он звезд с неба и не хватает, но человек превосходный. Нам никогда не найти второго такого пастора, который столь почтительно соглашался! бы с моими ортодоксальными религиозными убеждениями. Ты низвергаешь меня из святых, и я стану обычным грешником.
- Ничего не поделаешь, - ответила Элизабет, пряча улыбку, - придется вам, сэр, превратиться из ангела в человека.
- Ну, а как же быть с фермой?
- Он может сдать ее в аренду, как поступают многие. Кроме того, разве тебе будет приятно видеть, что священник трудится в полях и на пашне?
- Но куда он пойдет? Ты забываешь про Луизу.
- Нет, я не забываю про Луизу, - ответила Элизабет, снова надув губки. - Ведь мой отец уже сказал вам, мистер Эффингем, что прежде я командовала им, а теперь буду командовать мужем. И я намерена доказать вам это теперь же.
- Все, все, что только тебе угодно, дорогая Элизабет, лишь бы не за счет всех нас и не за счет твоей подруги.
- С чего вы взяли, сэр, что я собираюсь делать что-либо за счет моей подруги? - ответила Элизабет, испытующе глядя на супруга, но не увидела на его лице ничего, кроме выражения прямой и бесхитростной доброты.
- С чего я взял? Но ведь Луиза будет скучать без нас, это так естественно!
- С некоторыми естественными чувствами следует бороться, - возразила ему на это молодая жена. - Впрочем, едва ли есть причины опасаться, что разлука как-либо повлияет на девушку, обладающую такой душевной силой.
- Но каковы же твои планы?
- Сейчас узнаешь. Мой отец выхлопотал для мистера Гранта приход в одном из городков на Гудзоне. Там пастор может жить с гораздо большим комфортом, чем здесь, где ему приходится вечно путешествовать по лесам. Там он сможет провести конец своей жизни в покое и довольстве и дочь его найдет подходящее для себя общество и завяжет отношения, соответствующие ее возрасту и характеру.
- Бесс, ты меня изумляешь! Вот не предполагал, что ты так предусмотрительна!
- Я предусмотрительнее, чем вы полагаете, сэр, - ответила ему жена, лукаво улыбаясь. - Но такова моя воля, и вы обязаны ей подчиниться, во всяком случае - на этот раз.
Эффингем рассмеялся, но, по мере того как цель прогулки становилась ближе, молодые супруги, как бы по обоюдному согласию, переменили тему разговора.
Они подошли к небольшому ровному участку, где когда-то, на протяжении долгих лет, стояла хижина Кожаного Чулка. Теперь участок, полностью очищенный от всякого сора, был красиво выложен дерном, и трава на нем, как и повсюду вокруг, под влиянием обильных дождей выросла густая и яркая, как будто над этим краем прошла вторая весна. Небольшая зеленая площадка была окружена каменной оградой, и, войдя в маленькую калитку, Элизабет и Оливер, к удивлению своему, увидели, что к ограде прислонено ружье Натти. На траве подле ружья разлеглись Гектор со своей подругой, как будто сознавая, что хотя многое здесь переменилось, все же осталось немало старого и привычного. Сам охотник, вытянувшись во весь свой длинный рост, лежал прямо на земле подле белого мраморного камня и отгибал в сторону пучки травы, пышно разросшейся на этой почве и вокруг основания камня, - очевидно, Натти хотелось разглядеть вырезанную на камне надпись. Рядом с этим простым надгробием стоял богатый памятник, украшенный урной и барельефами.
Тихо ступая по траве, молодые люди приблизились к могилам так, что охотник их не слышал. Загорелое лицо старика подергивалось гримасой душевной боли, он усиленно моргал глазами, как будто что-то мешало ему видеть. Немного погодя Натти медленно поднялся с земли и громко произнес:
- Ну, надо полагать, все сделано как следует. Что-то тут написано, только мне не разобрать, но вот трубка, томагавк и мокасины вырезаны отлично, а ведь небось человек, который все это сделал, сам ничего из этих вещей и в глаза никогда не видел. Эх, эх! Вон они лежат оба рядом - неплохо им здесь... А кто положит в землю меня, когда пробьет и мой час?
- Когда наступит этот горький час, Натти, у тебя найдутся друзья, чтобы отдать тебе последний долг, - проговорил Оливер, тронутый словами старого охотника.
Натти обернулся и, не выказав удивления - манера, перенятая им у индейцев, - провел рукой по лицу, как будто этим жестом стирая все следы грусти.
- Вы пришли взглянуть на могилы, детки, а? - спросил он. - Ну что ж, на них приятно поглядеть и молодым и старым.
- Надеюсь, тебе нравится, как все здесь сделано, - сказал Эффингем. - Ты больше всех заслужил, чтобы с тобой по этому поводу советовались.
- Ну, я не привык к богатым могилам, - возразил охотник, - так что это неважно, по вкусу они мне или нет, и советоваться со мной толку мало. Вы положили майора головой на запад, а могиканина - головой на восток, так, мой мальчик?
- Да, сделали, как ты желал.
- Вот и хорошо, - сказал охотник. - Они ведь думали, что после смерти пойдут разными дорогами, но мы знаем, что тот, кто стоит над всеми, в свое время соединит их - он сделает белой кожу мавра и поставит его рядом с принцами.
- В том не приходится сомневаться, - ответила Элизабет, решительный тон которой сменился мягким и грустным. - Я верю, что когда-нибудь мы снова все встретимся и будем счастливы вместе.
- Это правда, детки, встретимся потом? Это правда! - воскликнул охотник с необычным для него жаром. - Думать так утешительно. Но, пока я еще не ушел, я хотел бы знать, что рассказали вы тем, которые, словно голуби весной, так и летят сюда, - что рассказали вы о старом делаваре и о храбрейшем из белых, какой когда-либо бродил по этим горам?
Эффингем и Элизабет удивились внушительному и торжественному тону, каким Кожаный Чулок произнес эти слова, и приписали это необычности обстановки. Молодой человек повернулся к памятнику и прочел вслух:
- "Вечной памяти Оливера Эффингема, эсквайра, майора его величества шестидесятого пехотного полка, солдата испытанной храбрости, верного подданного, человека чести и истинного христианина. Заря его жизни прошла в почестях, богатстве и силе, но закат ее был омрачен бедностью, людским забвением и недугами, и единственный, кто облегчал ему все тяготы, был его старый, верный и преданный друг и слуга, Натаниэль Бампо. Потомки воздвигли этот памятник высоким добродетелям хозяина и честности его слуги".
Услышав свое имя, Кожаный Чулок сперва было замер, потом морщинистое его лицо осветилось улыбкой.
- Вот так здесь и сказано, сынок? Значит, вы рядом с именем хозяина вырезали имя его старого слуги? Благослови вас бог, детки, за вашу доброту, - а когда стареешь, доброта идет к самому сердцу...
Элизабет повернулась спиной к ним обоим. Эффингем, силившийся сказать что-то, наконец все же овладел собой:
- Да, твое имя лишь вырезано на простом мраморе, но его следовало бы написать золотыми буквами!
- Покажи мне, сынок, где оно стоит, - попросил Натти с детским любопытством, - я хочу посмотреть на него, раз уж ему оказана такая честь. Это щедрый подарок человеку, который не оставил после себя никого, кто продолжал бы носить его имя в краю, где он так долго прожил.
Эффингем показал старику его имя на мраморной доске, и тот с глубоким интересом провел пальцем по всем буквам, затем поднялся с земли и сказал:
- Да, душевная то была мысль, и по-душевному все сделано. Ну, а что вы написали на могиле краснокожего?
- Слушай, Натти, - сказал Оливер и прочел:
- "Сей камень возложен в память об индейском вожде делаварского племени, известном под именем Джона Могиканина и Чингагука".
- Не Чингагука, а Чингачгука, что значит "Великий Змей". У индейцев имя всегда что-нибудь значит, надо, чтобы оно было написано правильно.
- Я позабочусь, чтобы ошибку исправили. "...Он был последним представителем своего племени, когда-то обитавшего в этих краях, и о нем можно сказать, что его грехи были грехами индейца, а добродетели - добродетелями человека".
- Более верных слов тебе еще не приходилось говорить, мистер Оливер. Эх, кабы ты знал его, как я, когда он был в расцвете сил, кабы видел ты его в том самом сражении, где старый джентльмен, который спит теперь в могиле с ним рядом, спас его от разбойников-ирокезов, те уже привязали могиканина к столбу, чтобы сжечь, ты бы написал все это здесь и мог бы, добавить еще очень многое. Я перерезал ремни, которыми его связывали, вот этими самыми руками, - я отдал ему свой томагавк и нож - ведь для меня всегда самым подходящим оружием было ружье. Да, он умел действовать в бою, раздавал удары направо и налево, как подобает настоящему воину. Я встретил Джона, возвращаясь со слежки за зверем, и увидел на шесте индейца одиннадцать вражьих скальпов. Не вздрагивайте так, миссис Эффингем, то были скальпы всего лишь воинов. Когда я теперь гляжу на эти горы, где когда-то мог насчитать над лагерями делаваров до двадцати дымков, стелющихся над верхушками деревьев, меня охватывает печаль: ведь ни одного человека не осталось от племени, разве встретишь какого-нибудь бродягу из Онидас или индейцев-янки, которые, говорят, переселяются от берегов моря, их, по-моему, и людьми-то назвать нельзя - так, что называется, ни рыба ни мясо, не белые и не краснокожие. Ну ладно, мне пора, надо уходить.
Уходить? воскликнул Эдвардс. Куда ты собрался уходить?
Кожаный Чулок, незаметно для себя усвоивший многие из индейских привычек, хотя он всегда считал себя человеком цивилизованным по сравнению с делаварами, отвернулся, чтобы скрыть волнение, отразившееся на его лице; он нагнулся, поднял большую сумку, лежавшую за могилой, и взвалил ее себе на плечи.
- Уходить?! - воскликнула Элизабет, торопливо подходя к старику. Вам нельзя в вашем возрасте вести одинокую жизнь в лесу, Натти. Право, это очень неблагоразумно. Оливер, ты видишь Натти собрался на охоту куда-то далеко.
