Ликас, - и это дорого ему обойдется, нубиец больше не подпустит его, сразу
видно". Марк, застыв посреди арены, как будто осознает свою ошибку;
прикрываясь щитом, он неотрывно смотрит на уже собранную сеть, на
трезубец, который завораживающе покачивается в двух метрах от его глаз.
"Ты прав, он уже не тот, - говорит проконсул. - Ты ставила на него,
Ирена?" Пригнувшись, готовый к прыжку, Марк чувствует - кожей, пустотой в
желудке, - что толпа отворачивается от него. Если бы у него была одна
спокойная секунда, он сумел бы разорвать стягивающий его узел, невидимую
цепь, которая идет откуда-то очень издалека, он не знает откуда, и в
какой-то миг может обернуться вниманием проконсула, обещанием особой платы
и еще сном с рыбой, но теперь, когда уже нет времени ни на что, он
чувствует, будто он сам - эта рыба, и сеть пляшет перед глазами и,
кажется, ловит каждый луч солнца, пробивающийся сквозь дыры ветхого
навеса. Все, все - цепь, ловушка; распрямившись резким угрожающим
движением, от которого публика разражается аплодисментами, а нубиец
впервью делает шаг назад, Марк {вбирает единственный путь - смятение, пот,
запах крови, перед ним смерть, и надо ее отвратить, - кто-то думает это за
него, прикрывшись улыбающейся маской, кто-то возжелавший его, слившийся с
ним взглядом над телом агонизирующего фракийца.
"Яд, - думает Ирена, - когда-нибудь я найду яд, но теперь приму от него
чашу с вином, будь сильней его, жди своего часа". Пауза удлиняется, как
удлиняется коварная черная галерея, в которой отрывисто звучит далекий
голос, повторяющий цифры. Жанна всегда верила в то, что по-настоящему
важные послания часто сообщаются без помощи слов: может быть, эти цифры
значат больше, они существеннее, чем любая речь, для того, кто внимательно
слушает их, так же как для нее запах духов Сони, легкое прикосновение руки
к плечу на пути к двери куда важнее Сониных слов. Но ведь так естественно,
что Соня не удовлетворилась шифром, ей надо было произнести все слова,
смакуя их одно за другим. "Понимаю, что для тебя это будет большим ударом,
- повторила Соня, - но я ненавижу притворство и предпочитаю сказать тебе
всю правду". Пятьсот сорок шесть, шестьсот шестьдесят два, двести
восемьдесят девять. "Мне все равно, пошла она к тебе или нет, - говорит
Жанна. - Теперь мне все уже безразлично". Вместо новой цифры - долгое
молчание. "Ты здесь?" - спрашивает Жанна. "Да", - отвечает Ролан, кладя
окурок в пепельницу, и не спеша шарит по полке, отыскивая бутылку коньяка.
"Я только одного не пойму..." - начинает Жанна. "Пожалуйста, - говорит
Ролан, - в этих случаях, дорогая, все мало что понимают, а кроме того,
если вдруг и поймешь, ничего от этого не выиграешь. Мне жаль, что Соня
поторопилась, не ей полагалось бы сказать тебе об этом. Проклятие, кончит
он когда-нибудь со своими цифрами?" Еле слышный голос, наводящий на мысль
о мире муравьев, продолжает размеренно диктовать под слоем более близкого,
более сгущенного молчания. "Но ты, - глупо говорит Жанна, - значит, ты."
Ролан отпивает глоток коньяку. Ему всегда нравится выбирать слова,
избегать поверхностных диалогов. Жанна повторит каждую фразу два, три
раза, с разными выражениями, с разной интонацией; пусть говорит, пусть
повторяется, пока он подготовит минимум осмысленных ответов, которые
поставят все на свои места, введут в пристойное русло этот нелепый выплеск
чувств. Сделав глубокий вздох, он выпрямляется после обманного движения и
боковой атаки; что-то говорит ему, что на этот раз нубиец изменит тактику,
что удар трезубцем опередит бросок сети. "Смотри хорошенько, - объясняет
Ликас жене. - Я видел, как он действовал в Апта Юлия, это всегда сбивает с
толку". Плохо прикрытый, рискуя попасть в поле сети, Марк бросается вперед
и только тогда поднимает щит, чтобы укрыться от блестящей реки,
срывающейся точно молния с руки нубийца. Он отбрасывает край сети, но
трезубец бьет вниз и кровь брызжет из бедра Марка, а слишком короткий меч
глухо стукается о древко. "Я же тебе говорил!" - кричит Ликас. Проконсул
внимательно смотрит на раненое бедро, на кровь, исчезающую за позолоченным
набедренником; он почти с жалостью думает, что Ирене было бы приятно
ласкать это бедро, упиться его жаром, его тяжестью, стоная так, как она
умеет стонать, когда он стискивает ее, стараясь причинить боль. Он скажет
это ей сегодня же ночью, и будет интересно понаблюдать за лицом Ирены,
отыскать слабинку в ее идеальной маске, изображающей безразличие до самого
конца, так же как теперь она вежливо делает вид, что увлечена схваткой, от
которой разом взвыла чернь, подхлестнутая неотвратимостью конца. "Судьба
отвернулась от него, - говорит проконсул. - Я почти чувствую себя
виноватым, что привез его сюда, на эту провинциальную арену. Какаято его
часть явно осталась в Риме". - "А все прочее останется здесь, вместе с
деньгами, что я на него поставил", - смеется Ликас.
"Пожалуйста, успокойся, - говорит Ролан. - Глупо продолжать этот
телефонный разговор, когда мы можем встретиться прямо сегодня вечером. Я
повторяю, Соня поторопилась, я хотел уберечь тебя от удара". Муравей
перестал диктовать свои Цифры, и слова Жанны слышались совсем ясно; в ее
голосе нет слез, и это удивляет Ролана, он подготовил фразы, предвидя
лавину упреков. "Уберечь от удара?
- говорит Жанна. - Ну, конечно, ложью. Обманув меня еще раз".
Ролан вздыхает, отказывается от ответов, которые могли бы продлить этот
скучный диалог до бесконечности. "Мне очень жаль, но если ты будешь
продолжать в том же духе, я предпочитаю повесить трубку, - говорит он, и
впервые в его голосе проскальзывает приветливость. - Лучше уж я зайду к
тебе завтра, в конце концов, мы же цивилизованные люди, какого черта".
Очень далеко муравей диктует:
восемьсот восемьдесят восемь. "Не надо, - говорит Жанна, и забавно
слышать ее слова вперемежку с цифрами: не восемьсот надо восемьдесят
восемь. - Больше не приходи никогда, Ролан". Драма, возможные угрозы
покончить с собой, скучища, как тогда с МариЖозе, как со всеми, кто
принимает это слишком трагично. "Не глупи, - советует Ролан, - завтра ты
увидишь все в другом свете, так лучше для нас обоих". Жанна молчит,
муравей диктует круглые цифры: сто, четыреста, тысяча. "Ну, хорошо, до
завтра", - говорит Ролан, с одобрением оглядывая выходной костюм Сони,
которая только что открыла дверь и замерла на пороге с
полувопросительным-полунасмешливым видом. "Уж, конечно, она не теряла
времени даром", - говорит Соня, кладя сумочку и журнал. "До завтра,
Жанна", - повторяет Ролан. Молчание на проводе натягивается, будто тетива
лука, но тут его сухо обрывает новая далекая цифра - девятьсот четыре.
"Бросьте наконец свои дурацкие номера!" - кричит Ролан изо всех сил и,
перед тем как отвести трубку от уха, еще улавливает легкий щелчок на
другом конце - из лука вылетела безобидная стрела. Парализованный, зная,
что не сможет уклониться от сети, которая вот-вот опутает его, Марк стоит
перед нубийцем, слишком короткий меч неподвижен в вытянутой руке. Нубиец
встряхивает сеть раз, другой, подбирает ее, ища удобное положение, долго
раскручивает над головой, словно хочет продлить вопли публики, требующей
покончить с противником, и опускает трезубец, отклоняясь в сторону, чтобы
придать большую силу броску. Марк идет навстречу сети, подняв щит над
головой, и башней рушится на черную фигуру, меч погружается во что-то,
воющее выше; песок забивается в рот и в глаза, уже ненужная сеть падает на
задыхающуюся рыбу.
Кот безразлично принимает ласки, не чувствуя, что рука Жанны чуть
дрожит и начинает остывать. Когда пальцы, скользнув по шерсти, замирают и,
вдруг скрючившись, царапают его, кот недовольно мяукает, потом
переворачивается на спину и выжидательно шевелит лапами, это всегда так
смешит Жанну, но теперь она молчит, рука лежит неподвижно рядом с котом, и
только один палец ее зарывается в его мех, коротко гладит и снова замирает
между его теплым боком и тюбиком от таблеток, подкатившимся почти
вплотную. С мечом, торчащим среди живота, когда боль превращается в пламя
ненависти, вся его гаснущая сила собирается в руке, которая вонзает
трезубец в спину лежащего ничком противника. Он падает на тело Марка и в
конвульсиях откатывается в сторону; Марк медленно шевелит рукой,
приколотой к песку, как огромное блестящее насекомое.
"Не часто бывает, - говорит проконсул, поворачиваясь к Ирене, - чтобы
столь опытные гладиаторы убили один другого. Мы можем поздравить себя с
редким зрелищем. Сегодня же вечером я напишу о том брату, чтобы хоть
немного скрасить его тоскливую супружескую жизнь".
Ирена видит движение Марковой руки, медленное, бесполезное движение,
как будто он хочет вырвать из спины длинный трезубец.
Она представляет себе проконсула, голого, на песке, с этим же
трезубцем, по древко впившемся в его тело. Но проконсул не шевельнет рукой
движением, полным последнего достоинства; он будет бить ногами и визжать,
как заяц, и просить пощады у негодующей публики. Приняв руку, протянутую
мужем, она встает, еще раз подчиняясь ему; рука на арене перестала
шевелиться, единственное, что теперь остается, - это улыбаться, искать
спасения в уловках разума. Коту, по-видимому, не нравится неподвижность
Жанны, он продолжает лежать на спине, ожидая ласки, потом, словно ему
мешает этот палец у его бока, гнусаво мяукает и поворачивается,
отстранившись, уже в полусне, забыв обо всем.
"Прости, что я зашла в такое время, - говорит Соня. - Я увидела твою
машину у дверей и не устояла перед искушением. Она позвонила тебе, да?"
Ролан ищет сигарету. "Ты поступила плохо, - говорит он.
- Считается, что это мужское дело, в конце концов я был с Жанной больше
двух лет, и она славная девочка". - "Да, но удовольствие, - отвечает Соня,
наливая себе коньяку. - Я никогда не могла простить ей ее наивность, это
просто выводило меня из себя. Представь, она начала смеяться, уверенная,
что я шучу". Ролан смотрит на телефон, думает о муравье. Теперь Жанна
позвонит еще раз, и будет неудобно, потому что Соня села рядом и гладит
его волосы, листая литературный журнал, точно ища картинки. "Ты поступила
плохо", - повторяет Ролан, привлекая Соню к себе. "Зайдя в это время?" -
смеется Соня, уступая рукам, которые неловко нащупывают первую застежку.
Лиловое покрывало окутывает плечи Ирены, она стоит спиной к арене, пока
проконсул в последний раз приветствует публику. К овациям уже
примешивается шум движущейся толпы, торопливые перебежки тех, кто хочет
опередить других и спуститься в нижние галереи. Ирена знает, что рабы
тащат по песку трупы, и не оборачивается, ей приятно думать, что проконсул
принял приглашение Ликаса поужинать у него в доме, на берегу озера, где
ночной воздух поможет забыть ей запах черни и последние крики, медленное
движение руки, словно ласкающей песок. Забыть нетрудно, хотя проконсул и
преследует ее напоминаниями о прошлом, которое не дает ему покоя. Ничего,
когда-нибудь Ирена найдет способ тоже заставить его забыть обо всем и
навсегда, да так, что люди подумают, будто он просто умер. "Вот
посмотришь, что выдумал наш повар, - говорит жена Ликаса. - Он вернул
моему мужу аппетит, а уж ночью..." Ликас смеется и приветствует друзей,
ожидая, когда проконсул двинется к выходу, после последнего
приветственного жеста, но тот не торопится, словно ему приятно смотреть на
арену, где подцепляют на крюки и уволакивают трупы.
"Я так счастлива", - говорит Соня, прижимаясь щекой к груди полусонного
Ролана. "Не говори так, - бормочет Ролан. - Всегда думаешь, что это
простая любезность". - "Ты мне не веришь?" - улыбается Соня. "Верю, но не
надо говорить это сейчас. Давай лучше закурим". Он шарит по низкому
столику, находит сигареты, вставляет одну в губы Сони, приближает лицо,
зажигает обе одновременно. Они едва смотрят друг на друга, их уже сморил
сон, и Ролан машет спичкой и кладет ее на столик, где должна быть
пепельница. Соня засыпает первая, и он очень осторожно вынимает сигарету
