Услышав, как высокий голос поет песню, от которой заплакал даже незрячий.
- Кристиан, - сказал Блюститель, и песня прекратилась.
- Это ты, - сказал Кристиан.
- Кристиан, даже после того как ты лишился пальцев?
Остальные ничего не понимали - все остальные, кроме Гильермо.
- Блюститель, - обратился к нему Гильермо, - он не сделал ничего
плохого.
Блюститель Закона криво улыбнулся.
- Никто и не говорит, что сделал. Но он нарушил закон. Вот скажем
тебе, Гильермо, понравилось бы работать слугой в доме богача? Или не хотел
бы ты стать кассиром в банке?
- Не забирайте меня из дорожной бригады, - сказал Гильермо.
- Именно закон определяет, где люди будут счастливы. Но Кристиан
Харолдсен преступил закон. И с тех самых пор бродит по земле, смущая людей
музыкой, которая вовсе не для них.
Гильермо понимал, что проиграл спор еще до того, как его затеял, но
остановится уже не мог.
- Не делай ему больно, приятель. Мне было суждено слушать его музыку.
Клянусь Богом, она сделала меня счастливее.
Блюститель грустно покачал головой.
- Будь честным, Гильермо. Ты честный человек. Его музыка только
сделала тебя несчастным, разве нет? У тебя есть все, чего ты только ни
пожелаешь в жизни, и однако из-за его музыки ты испытываешь грусть. Все
время испытываешь грусть.
Гильермо хотел было возразить, но как честный человек заглянул в
собственное сердце. И он понял, что эта музыка полна печали. Даже
счастливые песни что-то оплакивали, даже сердитые песни почему-то рыдали,
даже в любовных песнях, казалось, говорилось о том, что все умирает, а
удовлетворенность - мимолетней всего на свете. Гильермо заглянул в
собственное сердце, и там перед ним предстала вся музыка Сахара, и он
заплакал.
- Пожалуйста, не делай ему больно, - пробормотал Гильермо, плача.
- Не сделаю, - ответил слепой Блюститель.
Он подошел к Кристиану, который покорно стоял и ждал, и поднес особый
инструмент к его горлу. У Кристиана перехватило дыхание.
- Нет! - сказал Кристиан, но слово лишь оформилось у него на языке и
на губах. Никакого звука не послышалось. Всего лишь шипение воздуха. -
Нет!
- Да, - сказал Блюститель.
Члены дорожной бригады смотрели, как Блюститель увел Кристиана. Много
дней они не пели. Затем, в один прекрасный день, Гильермо забыл о своем
горе и запел арию из "Богемы". С тех пор они снова стали петь. Иногда они
пели песни Сахара - эти песни невозможно было забыть.
В большом городе Блюститель Закона дал Кристиану блокнот и ручку.
Кристиан тут же зажал ручку в складке ладони и написал: "Чем же я теперь
буду заниматься?"
Слепой Блюститель засмеялся.
- У нас для тебя такая работенка! Ах, Кристиан, Кристиан, у нас для
тебя такая работенка!
АПЛОДИСМЕНТЫ
На всем белом свете было всего две дюжины Блюстителей Закона. Это
были замкнутые люди, которые надзирали за системой, почти не требовавшей
надзора, потому как она и впрямь почти всем доставляла счастье. Это была
хорошая система, но, как и самая идеальная система, она то тут, то там
давала сбои. То тут, то там кто-нибудь вел себя как сумасшедший и наносил
вред себе самому. И чтобы защитить всех и каждого. Блюстителю полагалось
обнаружить это сумасшествие, поехать и устранить его.
В течение многих лет лучшим из Блюстителей был человек без пальцев на
руках, человек без голоса. Облаченный в униформу, величавшей его
единственным именем, которое было необходимо, - Власть. Он молча появлялся
там, где требовалось его присутствие и, бывало, находил самый добрый,
самый легкий и в то же время самый действенный способ решения проблемы,
исцеления от сумасшествия и сохранения системы. Системы, благодаря которой
мир впервые в истории стал отличным местом для жизни. Практически для
всех.
Правда, по-прежнему находились лица - один-два человека в год, -
которые попадали в плен собственных коварных замыслов, которые не могли
приспособиться к системе, но и не могли причинить ей вреда, люди, которые
продолжали нарушать закон, хотя и понимали, что он их уничтожит.
В конце концов, легкие увечья и лишения не излечивали их от
сумасшествия и не возвращали обратно в систему, им давали униформу, и они
тоже работали, блюдя закон.
Ключи власти отдавали в руки тех, у кого было больше всего причин
ненавидеть систему, которую им полагалось блюсти. Сожалели ли они об этом?
"Я - да", - отвечал Кристиан в те моменты, когда осмеливался задавать
себе этот вопрос.
В скорби исполнял он свой долг. В скорби он постарел. И вот, наконец,
другие Блюстители, относившиеся к этому немому с почтением (ибо они знали:
когда-то он пел великолепные песни), сказали ему, что он свободен.
- Ты отслужил свой срок, - сказал безногий Блюститель и улыбнулся.
Кристиан вскинул брови, будто желая сказать: "И что теперь?"
- Иди поброди по свету.
И Кристиан отправился бродить по свету. Униформу он снял, но
поскольку он не испытывал недостатка ни в деньгах, ни во времени, редко
какая дверь оказывалась перед ним закрытой. Он бродил там, где когда-то
жил. Дорога в горах. Городок, где когда-то ему был знаком служебный вход в
каждый ресторан, кофейню, бакалейный магазин... И наконец, то место в
лесу, где от времени или непогоды разваливался, рассыпался дом,
простоявший пустым сорок лет.
Кристиан был стар. Гремел гром, а он лишь понимал, что вот-вот пойдет
дождь. Все эти старые песни, он оплакивал их в душе, и не потому, что
считал свою жизнь особенно печальной. Нет. Просто он не мог вспомнить ни
одной из них.
Однажды, сидя в кофейне близлежащего городка, укрываясь от дождя, он
услышал, как четыре подростка, отвратительно бренча на гитарах, исполняют
знакомую ему песню. Эту песню он придумал, когда жарким летним днем дорога
заливалась асфальтом. Подростки были не музыканты и, безусловно, не
Творцы. Но они пели эту песню от всей души, и, хотя в ней пелось о
счастье, у всех кто ее слушал, на глаза наворачивались слезы.
Кристиан написал на блокноте, который всегда носил с собой, и показал
свой вопрос мальчишкам: "Откуда эта песня?"
- Это песня Сахара, - ответил лидер группы. - Эта песня, которую
сочинил Сахар.
Кристиан поднял бровь и пожал плечами.
- Сахар работал в дорожной бригаде и сочинял песни. Правда, его уже
нет в живых, - ответил мальчик.
Кристиан улыбнулся. Потом написал (а ребята с нетерпением ждали,
когда этот немой старик уйдет): "Разве вы не счастливы? Зачем петь
грустные песни?"
Ребята растерялись и не могли найти ответ. Правда, лидер все же
заговорил. Он сказал:
- Разумеется, я счастлив. У меня хорошая работа, девушка, которая мне
нравится, и знаешь, приятель, большего я не мог бы желать. У меня есть моя
гитара. У меня есть мои песни. И мои друзья.
А другой мальчик сказал:
- Эти песни не грустные, мистер. Конечно, слушая их, люди плачут, но
они не грустные.
- Да, - поддержал его третий. - Дело в том, что они были написаны
человеком, который знает.
Кристиан нацарапал на бумаге: "Знает что?"
- Ну, он просто знает. Просто знает - и все.
И тут подростки снова неумело заиграли на гитарах и запели молодыми,
непоставленными голосами, а Кристиан направился к выходу, поскольку дождь
прекратился и поскольку он прекрасно знал, когда уйти со сцены. Он
повернулся и слегка поклонился в сторону певцов. Они этого не заметили, но
их голоса звучали для него дороже всяких аплодисментов. Оставив их, он
вышел на улицу, где уже начинали желтеть листья. Скоро они с легким,
неслышным звуком оторвутся от деревьев и упадут на землю.
На мгновение ему вдруг показалось, будто он слышит, как поет. Но это
был всего лишь последний порыв ветра, по-сумасшедшему проносившийся между
уличными проводами. Это была яростная песня, и Кристиану показалось, будто
он узнал собственный голос.
Last-modified: Fri, 14-Aug-98 05:32:23 GMT
Орсон Скотт Кард.
Тысяча смертей.
- Никаких речей, - предупредил прокурор.
- Я на это и не рассчитывал, - стараясь казаться уверенным, ответил
Джерри Кроув.
Особенной враждебности прокурор не выказывал и скорее походил на
школьного режиссера, чем на человека, жаждущего смерти Джерри.
- Вам не только не позволят это, - но более того, если вы выкинете
какой-нибудь фортель, то вам же будет хуже. Вы у нас в руках.
Доказательств у нас более чем достаточно.
- Вы же ничего не доказали.
- Мы доказали, что вы знали об этом, - мягко настаивал прокурор. -
Знать о заговоре против правительства и не сообщить о нем - это все равно
что самому участвовать в заговоре.
Джерри пожал плечами и отвернулся. Камера была бетонная, двери
стальные. Вместо койки - гамак, подвешенный крючьями к стене. Туалетом
служила жестянка со съемным пластиковым сиденьем. Убежать было невозможно.
Фактически ничто в камере не могло заинтересовать интеллигентного человека
более чем на пять минут. За три проведенных там недели Джерри выучил
наизусть каждую трещину в бетоне, каждый болт в двери. Смотреть ему, кроме
прокурора, было не на что, и он неохотно встретился с ним взглядом.
- Что вы скажете, когда судья спросит, признаете ли вы предъявленное
вам обвинение?
- Nolo conterdere [не желаю спорить (лат.)].
- Очень хорошо. Было бы гораздо лучше, если бы вы сказали "виновен",
- посоветовал прокурор.
- Мне не нравится это слово.
- А вы его на всякий случай запомните. На вас будут направлены три
камеры - планируется прямая передача судебного заседания. Для Америки вы
представляете всех американцев. Вы должны держаться с достоинством,
спокойно принимая факт, что ваше участие в убийстве Питера Андерсона...
- Андреевича...
- Андерсона и привело вас к смерти, что теперь все зависит от милости
суда. Я отправляюсь на ленч. Вечером встретимся снова. И помните. Никаких
речей. Никаких фокусов.
Джерри кивнул. На препирательства не оставалось времени.
Вторую половину дня он провел, практикуясь в спряжении португальских
неправильных глаголов. Было грустно от того, что нельзя вернуться в
прошлое и переиграть тот момент, когда он согласился заговорить со
стариком, который и раскрыл ему план убийства Андреевича. "Теперь я должен
вам верить, - сказал старик. - Temos que confiar no senhor americano [мы
должны надеяться на американцев (португ.)]. Вы же любите свободу, нет?"
Любите свободу? А кто ее помнит? Что такое свобода? Когда ты
свободен, чтобы заработать доллар? Русские прозорливо уловили: дай только
американцам делать деньги, и им, право же, будет наплевать, на каком языке
говорят члены правительства, а тут еще и члены правительства говорят
по-английски.
Пропаганда, которой его напичкали, вовсе не так уж забавна. Слишком
все хорошо, чтобы быть правдой. Никогда еще Соединенные Штаты не были
столь мирными. Со времен бума, вызванного войной во Вьетнаме, такого
процветания в стране не было. И ленивые, самодовольные американцы
по-прежнему занимались делом, как будто им всегда хотелось, чтобы на
стенах и рекламных щитах висели портреты Ленина.
"Я и сам особенно ничем от них не отличался", - подумал Джерри.
Отправил заявление о приеме на работу вместе с заверениями в преданности.
Покорно согласился, когда меня определили в учителя к высокому партийному
функционеру. И даже три года учил его чертовых детишек в Рио.
А мне бы стоило писать пьесы.
Только какие? Ну вот, например, комедию "Янки и комиссар" - о
