Он подробно и с удовольствием рассказывал про свою последнюю, "царицу
любви", а я смотрел и пытался понять насколько он сегодня вменяем.
Перманентный делирий, да... Редко до меня доходили его мысли - сюрные,
гротескные картинки, напоминавшие обрывки плакатов на стенде в коридоре.
Сивуха и бабы, кровь, изящная рюмочка из хрусталя и что-то приятное,
связанное с ней, опять сивуха и бабы, но уже разможженные, пережеванные
гусеницами, и снова сивуха, и огонь... Рожа у него была обгорелая,
глянцевая, в шрамах и пигментных пятнах. Рассказывали, будто горел он в
танке под Астраханью, но в подобное верилось слабо. Тот кто побывал под
Астраханью - там остался и рассказать уже ничего не мог. Да и мало меня
это интересовало. Сумасшествия в нем присутствовало не больше чем в
остальных, а дело Пшибурджевский знал хорошо. Парни его просыхали редко,
но дралась как камикадзе и из под гусениц у них не уходил никто.
- Ладно, - сказал я. - Там посмотрим.
- Чего смотреть? - весело сощурился Пшибурджевский. - Чего тебе
смотреть? У тебя, ух девонька! Ты ее по усмотрению пользуешь - хочешь
спишь, а хочешь к стенке ставишь!
- Я не понял... - откашлялся Потапов, но его перебил Шуров.
- Действительно, коллеги, дело серьезное. Коллега Петрович прав -
допрос необходим... А затем, приняв обоснованное решение... М-м-м...
конечно можно и... Жесткость в отношении агентуры противника вполне
допустима...
К "коллегам" я так и не привык. Эти новые обращения друг к другу...
"Господа" в Москве, "братки" на Кубанщине, Запсибовские "товарищи",
"коллеги". Слишком старательно он придерживался правил, чересчур
подчеркнуто козырял военной терминологией и выправкой. Боялся, что примут
за того, кем был он на самом деле - за бухгалтера. Бухгалтера, играющего
кадрового офицера. Полжизни он мечтал стать командиром, отдающим приказы6
беспрекословно выполняемые. Он многих обманул, даже заседал со штабными в
Симферополе. Потом, что-то у него там не сложилось, продвижка какая-то
вышла и его придали мне начальником штаба. Мечта исполнилось и оказалось
столь же далекой от идеала. Но обратную дорогу перепахали гусеницы тяжелых
танков, оставив последнюю память - шариковую ручку фирмы "BIG", которую он
никогда не выпускал из рук Я читал его, как с листа... Конец Шурова
виделся недалеким и однозначным. Не любили его ребята. А он того не
замечал и продолжал переигрывать, обращаясь к ним не иначе как "эй, вы..."
Он рванет вниз по склону, к шоссейке, в надежде успеть, проскочить за
дымом, за жирным дымом солярки... Киря медленно поднимет автомат,
выстрелит, почти не целясь, и он, пробив кусты, покатится по склону все
быстрее и быстрее, словно в плохих старых боевиках...
- Вот что, голуби! - я мотнул головой, отгоняя картинку. - Бабы - это
класс! А что жрать будем?
Я подошел к столу и сел на свое обычное место, в торце. Хороший был
стол, полированный и место достойное, президентское. До поры.
- А чего, кончилось? - изумился Пшибурджевский. - Недавно же Потапов
реквизировал.
Он вдруг надулся и, побагровев, заревел:
- Воруете, суки! Ух вы девоньки, и так всю страну растащили!
Он матерился, хватаясь за пистолет, и орал, орал, мерно бухая кулаком
по столу. Петрович, залез в кисет и принялся сворачивать новую самопалку.
Шуров равнодушно чертил ручкой на клочке бумажки. Наконец Пшибурджевский
затих.
- И что дальше? - поинтересовался я.
- Все... - он помотал головой, полез за пазуху и достал оттуда фляжку
и рюмку.
- Да будет вам, - добродушно протянул из угла Петрович. - Делов-то...
Все ж свои, какие счеты? Чего, Потап, не выбил?
- А! - Потапов досадливо отмахнулся. - Нечего с них брать, нету там
ничего! Сколько раз через них проходили!
- От так! От эт-то да! Умный ты умный, Потап, а дурак! Ласковый...
Взять нечего! Ты потому и не нашел ничего, что так думал. Ничего, со мной
сходишь я тебя поучу! Ходил-то куда?
- В Прибрежное. Это по шоссейке километров двадцать...
- Знаю, милый, знаю. Мы к ним в гости еще раз сходим. Они нас не
ждут, уж я чую...
Петрович чуял, Петрович знал. До развала он крестьянствовал под
Тамбовом. Он был хорошим хозяином. Все у него во взводе содержалось в
порядке - патроны имелись, сальце, да и с самогончиком не бедствовал. С
парнями своими останавливался в лучших хатах, опережая прочих и всегда им
доставались лучшие бабы. "Хлопцы" слушались его беспрекословно, никому не
доверяя, он набирал их сам из таких же колхозников. Ласковый,
обстоятельный Петрович. И сынки его Петровичи-младшие - крепкие и
несуетные как две капли воды походили на "батю". Прикажи - зарежут не
раздумывая.
- Слышь, капитан, - Петрович повернулся ко мне. - Ты Потапа-то с
хлопцами пусти со мной. Пущай поучатся.
- Нет, Петрович. Давай-ка ты сам, народу мало.
- Ну смотри. Как знаешь...
Он смотрел на меня сквозь дым самопалки - веселый прищур, ласковая
усмешечка в усах. Я помнил эту его усмешку...
Когда в июне мы брали тот поселочек... Приветное или как там его,
селяне, изведенные непрерывными налетами и реквизициями, окопались на
окраине и попытались не пустить нас дальше. Сутки отняли...
Экзекуцией руководил Петрович. Никому не доверил. Патронов как обычно
не хватало и потом, наблюдавший эту картину с танковой башни,
Пшибурджевский назвал ее "утром стрелецкой казни". Он был в то утро
совершенно невменяем, страшно хохотал и хохотом своим заразил всех. Один
Петрович не смеялся, работал сосредоточенно, только в усах пряталась
добродушная усмешечка...
Петрович разглядывал меня. Ну, на понт меня не возьмешь! Не отводя
глаз, я опустил руку в карман, нащупал ребристую поверхность пластмассовой
крышки. Тюбик был на месте. Петрович не выдержал первым - отвернулся и с
удовольствием затушил самопалку о полированную крышку стола.
- Ух вы, девоньки! Чего там! - заорал вдруг Пшибурджевский. -
Делов-то! Отдохни, Петрович. Давай я со своими... Давненько шашек не
держал...
Шуров тяжело вздохнул и заерзал. Пшибурджевский выезжал на реквизиции
шумно и весело. Возвращался обычно без провианта, но с сивухой и пьяными
девками на броне, а на промысел через день отправлялся Петрович.
- Пешочком, коллега, пешочком. Оставлять без огневой поддержки...
- Заткнись!
- Горючего, голуби, и впрямь маловато... Сколько солярки? - я
взглянул на Гулько.
- Десять.
Десять бочек. Мало. Была бы связь... Идиотская ситуация. На бензине
сидим тонны под ногами!
- Мои тут грузовичок присмотрели, - прищурился Петрович. - Хороший
ЗИЛок, я проверял.
- У кого это? - спросил Потапов.
- Рябой такой... Витька что ли? От рынка второй дом...
- Интересно, где он бензин берет? - тихо поинтересовался Гулько.
- Слушай, капитан, а может он его из бункера качает? - мутно
уставился на меня Пшибурджевский.
- К бункеру не подлезть, сам знаешь. Видел что от насосной станции
осталось?
- А вдруг где какая дырочка... Может его того... допросить?
Я пожал плечами. Не одни мы такие умные, керченцы вон тоже не смогли,
как не старались. Техника нужна, насос, буровая вышка. Помощь из
Симферополя. А связи нет... Посмотрел на Костика. Тот молча крутил
верньеры.
- А грузовичок он отдает?
Заржали все. Даже Гулько не удержался, фыркнул. Смешной человек
Потапов, не соскучишься. И ведь всерьез спросил, действительно не
понимает. Слишком всерьез. Все, что он говорил и делал было чуть-чуть
"слишком". На дураков. Очки, чистая речь интеллигента, магнитофон с собой
всюду таскает, обожает послушать "Битлз"... Двадцать два - перебор. Но в
редкие моменты он открывался и я чувствовал спокойствие и точный расчет
неплохого артиста. Он и был артистом, раньше, до развала. "Пятый павлин в
четвертом ряду" - массовщик с "Ленфильма".
- Смешно, да?! - Потапов дернулся, сорвал очки. - Смешно? Ты...
Большевик недовислый!
Потапов всегда любил подергать смерть за естество, но сейчас едва не
перебрал. Такое не прощается. Смех оборвался. Все смотрели на Потапова, а
он не сводил глаз с Петровича.
- Довели страну, - голос у Петровича был сладкий, как сахарин, -
Гу-манис-ты! При Ильиче ты, очкарик, поди и не пикнул. Он свое дело знал,
народ держал. И водка, и закуска... Ничего, что звезды вешал, мало я
считаю. Ему еще двух "героев" надо, что о тебе, очкарик, думал.
Я с уважение посмотрел на Петровича. Смелый мужичок. А то теперь все
коммунистов ненавидят. Особенно бывшие секретари райкомов.
- Помню в Олимпиаду, - вышел из спячки Пшибурджевский. - Приехал я в
Москву с группой. У нас, ух ты девонька, групповод была. Я ей говорю...
Он сощурил пьяные глаза и бессмысленно уставился в стену. И Потапов
задумался, загрустил, завспоминал. Петрович, крякнув, полез за кисетом.
Гулько отвернулся.
Я попытался вспомнить Москву, Москву до развала. Улицы с людьми,
мороженное продают, за пивом очереди, по Москве-реке пятна масляные,
менты... Ничего особенного. Прошлое не воскресло. Город смог увидеть
прежним, себя нет. О чем я тогда думал?
- Я считаю, что в словах коллеги Потапов есть здравое зерно.
Стратегическая обстановка... Нецелесообразно настраивать против местное
население. Политика правительства Крыма требует разумной мягкости...
Шуров не вспоминал. Шуров играл в войну. В войну и политику.
- Я местное население вот где видал! - Пшибурджевский показал. -
Пусть приходят, я разъясню.
- Решать капитану, - пожал плечами Гулько. - Он у нас старшой.
Кстати, тебя там мэр дожидается...
- Подождет, - отрезал я.
Мэр - да, там было что серьезное, с чем-то он пришел. Завтра. Завтра
будет самый раз, тогда он мне пригодится. Зачем? Не знаю, предчувствие.
- Где эта... баба ваша? - я посмотрел на Гулько. - Веди.
Кто на этот раз? Молодая девка, наверное. Хотя, Пшибурджевскому без
разницы кто - молодая, старая... Лазутчики. Сколько их было - бродяг,
беженцев, нищих старух, агентов по недоразумению и агентов по подозрению,
сумасшедших, выдающих себя за агентов... Откуда повылезли, не было их
столько до развала. Или не замечали? Малолетки из банд, велорокеры, какой
-то бредовый "отряд старых партийцев". Ни разу ничего серьезного. Разведка
как искусство умерла вместе с госбезопасностью. Только Красный Дом полон
по-прежнему.
В Красном Доме не расстреливали, блюли санитарию. Выводили в соседний
особнячок - бывшую гостиницу обкома. Очень удобно - забор, ничего не
видно. Слышно, но это ничего, опять же население воспитывает. Раньше
сжигали, теперь горючки мало - закапывают. Интересно, куда Петрович трупы
девает? Вода дрянь стала, пить невозможно.
Погано и тошно сделалось мне. Погано и тошно, потому что сейчас ведут
ее по тропинке, молодую и живую, и она идет, вертит задом, как привыкла,
классная, несмотря на рванину и латанные перелатанные джинсы, и все кто не
"голубые" и трезвые, кто есть во дворе уставились на нее, провожая
взглядами, раздевая мысленно. Ее ведут такую спокойную, будто не понимает
она чем все кончится, будто может быть иначе, будто всегда ей везло...
Только дождь ей не нравится, морщится, не любит дождя, никогда не любила.
И не полюбит... Потому что жить ей осталось совсем ничего, агенты живут
недолго, даже если они и не агенты. Жизнь не имеет цены, ее просто не
покупают, реквизируют. Не объяснить, что это Ирка, что я искал ее и...
- Вот, - Гулько посторонился, пропуская ее вперед.
Она изменилась. Ох какая женщина стала! Я вспомнил наш дикий пляж и
