иметь ничего общего с миром чистогана, стал ложным с того момента, как
начал гласить: художник может быть таковым, лишь восставая против всего на
свете. Вот отчего многие наши творческие деятели мечтают сделаться
проклятыми, горюют, когда это у них не получается, и жаждут одновременно и
аплодисментов и свистков.
Естественно, что общество, больное ныне усталостью или равнодушием, и
хлопает, и освистывает наобум. Но от этого современный интеллектуал не
перестает лезть из кожи вон, чтобы возвеличить себя. В конечном счете,
увлекшись отрицанием всего подряд, вплоть до традиций своего искусства,
художник проникается иллюзией, что он создал в нем свои собственные
законы, и начинает считать себя Творцом-вседержителем. По той же причине
он проникается убеждением, что способен создавать свою собственную
реальность. Но в отрыве от общества ему суждено создать лишь чисто
формальные или абстрактные произведения, интересные как эксперимент, но
лишенные живительной силы, свойственной настоящему, подлинному искусству,
чья цель - объединять людей. В конечном счете между современными
ухищрениями и абстракциями и творчеством Толстого или Мольера лежит такая
же пропасть, как между договором на продажу еще не проросшего хлеба и
вспаханной тучной бороздой.
II
Итак, искусство может стать ненужной роскошью. Что же удивительного,
если люди вообще и художник в частности решили дать обратный ход и
вернуться к правде. С этого момента они стали отрицать право художника на
одиночество и предложили ему в качестве предмета творчества не собственные
его мечты, а реальность, переживаемую в страданиях другими. Убежденные в
том, что искусство для искусства как по тематике, так и по стилю
ускользает от понимания широких масс или ничего не говорит об их правде,
эти люди потребовали от художника, чтобы он начал говорить от их имени и
во имя большинства народа. Пусть он отображает страдания и счастье всех на
языке, понятном всем, и тогда он будет понят всеми. И наградой за
абсолютную приверженность истине станет ему всеобщее доверие и согласие
между людьми.
Этот идеал всемирного сообщества и в самом деле близок душе любого
великого художника. Вопреки бытующему предрассудку именно он не имеет
права на одиночество. Искусство не может быть монологом. Даже никому не
известный художник-одиночка, взывая к потомкам, вновь и вновь подтверждает
свое глубинное призвание.
Полагая невозможным диалог со своими глухими или равнодушными
современниками, он поэтому стремится к гораздо более широкому диалогу с
последующими поколениями.
Но для того чтобы говорить со всеми и обо всех, нужно говорить о том,
что известно всем, о той реальности, которая знакома каждому из нас. Море,
дожди, нужда, желание, борьба со смертью - вот что объединяет людей. Мы
похожи друг на друга во всем, что вместе видим, во всем, от чего вместе
страдаем. Мечты у каждого свои, но реальность этого мира есть наша общая
родина. Следовательно, все запросы реализма вполне закономерны, ибо они
глубочайшим образом связаны с художественным творчеством.
Итак, будем реалистами. Или, вернее, попытаемся ими стать, если такое
вообще возможно. Ибо нельзя быть уверенным в том, что слово это однозначно
и что реализм, даже если он столь желанен нам, достижим. Сначала давайте
спросим себя, возможен ли чистый реализм в искусстве. Судя по декларациям
натуралистов прошлого века, он есть точное воспроизведение реальности. А
значит, он относится к искусству так же, как фотография - к живописи:
первая воспроизводит, тогда как вторая избирает. Но что воспроизводит
фотография и что есть реальность? Даже лучшая из фотографий в конечном
счете не воспроизводит мир достаточно верно, она недостаточно реалистична.
Что, например, более реально, чем человеческая жизнь, и как можно
надеяться отобразить ее лучше, чем это делается в реалистических фильмах?
Но при каких условиях возможно создание такого фильма? При условиях чисто
воображаемых. И действительно, представьте себе идеальную камеру,
направленную на человека круглые сутки и непрерывно фиксирующую малейшие
его движения. Результатом явился бы фильм, демонстрация которого длилась
бы всю человеческую жизнь перед зрителями, решившимися посвятить свою
собственную жизнь исключительно интересу ко всем перипетиям существования
другого человека. Но даже и при этих условиях такой трудновообразимый
фильм не являлся бы реалистическим. По той простой причине, что реальность
человеческой жизни заключается не только и не столько в самом герое
фильма. Она теснейшим образом связана и с другими жизнями, влияющими на
его собственную, прежде всего с жизнями близких и любимых его людей,
которые потребовалось бы снимать в свою очередь, но также и с жизнями
незнакомых ему окружающих, всемогущих и ничтожных сограждан, полицейских,
преподавателей, неведомых шахтеров и строителей, дипломатов и диктаторов,
религиозных реформаторов, художников, создающих мифы, управляющие нашим
поведением, и, наконец, скромных представителей его величества случая,
держащего в своих руках даже самые на первый взгляд упорядоченные судьбы.
Следовательно, остается возможным только один-единственный реалистический
фильм: тот, что снимается невидимой камерой и непрерывно показывается нам
на экране размером с целый мир. Такое под силу лишь одному
художнику-реалисту - Господу богу, если он существует. Все остальные
поневоле были бы бессильны отразить реальность во всей ее полноте.
Вот почему художники, отвергающие буржуазное общество и его формальное
искусство, но стремящиеся описывать реальность, и только ее одну,
оказываются в трагическом тупике. Они должны быть реалистами, но не могут
стать ими. Они хотят подчинить свое искусство реальной действительности, а
ее невозможно описать, не прибегая к выбору, который подчиняет ее
своеобразию искусства.
Прекрасное и трагическое творчество первых лет русской революции
наглядно демонстрирует нам эту пытку. Все, что Россия показала нам в эту
эпоху, - Блок и великий Пастернак, Маяковский и Есенин, Эйзенштейн и
первые певцы цемента и стали - являет собою блестящую лабораторию форм и
тем, плодотворных и смятенных исканий. И, однако, пришлось отказаться от
всего этого, придя к выводу, что нельзя быть реалистом, когда невозможен
сам реализм.
Диктатура там, как и повсюду, резала по живому: реализм, согласно ее
принципам, был в первую очередь необходим и лишь затем возможен, при
условии, что он согласится быть социалистическим. Каков же смысл этого
декрета?
Он действительно искренне признает, что невозможно отображать
реальность, не делая в ней выбора, и отвергает теорию реализма в том виде,
в каком она была сформулирована в XIX веке. Остается лишь найти новый
принцип выбора, по которому отныне и будет организован мир. И он находит
его, но не в реальности, которая нас окружает, а в реальности, которая еще
только будет, иначе говоря, в грядущем. Для того чтобы верно показать то,
что есть, нужно изобразить то, что будет. Другими словами, настоящим
объектом социалистического реализма является как раз то, что не имеет
никакого отношения к реальности.
Противоречие это поистине грандиозно. Но если вдуматься, противоречиво
само выражение "социалистический реализм". В самом деле, разве возможен
социалистический реализм, если реальная действительность не является
полностью социалистической? Она не является ею, например, в прошлом, да и
в настоящем тоже не во всем.
Ответ прост: художник должен отобрать в сегодняшней и вчерашней
реальности только то, что подготавливает создание будущего Града солнца. И
стало быть, следует, с одной стороны, отрицать и клеймить все то, что не
является социалистическим в реальном мире, а с другой, восхищаться тем,
что есть или будет социализмом. Отсюда неизбежно рождается
пропагандистское искусство с его положительными и отрицательными героями,
"розовая библиотека", впрочем отрезанная, вместе с формальным искусством,
от сложной и живой действительности. И в конечном счете это искусство
будет социалистическим ровно в той мере, в какой оно не будет
реалистическим.
Эта эстетика, претендующая на реализм, становится простонапросто новым
видом идеализма, таким же бесплодным для истинного художника, как и
идеализм буржуазный. Реальность откровенно ставится во главу угла, но лишь
затем, чтобы ее легче было уничтожить. Искусство сводится к нулю. Оно
служит и, служа, рабски прислуживает. Все, кто предусмотрительно
остережется описывать реальную действительность, будут возведены в ранг
реалистов и прославлены. Прочие подвергнутся жестокой цензуре под
аплодисменты первых. Известность, которая в буржуазном обществе
заключалась в том, что вас вовсе не читали или читали, не понимая, при
тоталитарном режиме будет состоять в том, чтобы помешать быть прочитанными
другим писателем. И здесь в который раз истинное искусство будет
изуродовано, обречено на немоту, а всеобщее единение станет невозможным по
милости именно тех, кто так страстно призывал к нему.
При такой неудаче самое простое было бы - признать, что так называемый
социалистический реализм имеет весьма мало общего с большим искусством и
что революционерам в интересах самой революции следовало бы поискать иную
эстетику. Но - увы! - защитники соцреализма во весь голос заявляют, что
вне его никакое другое искусство невозможно. Да они прямо-таки кричат об
этом. Но, по моему глубокому убеждению, они сами в это не верят, просто
они раз и навсегда решили, что художественные ценности должны быть
подчинены революционному процессу. Если бы они откровенно признали это,
спорить с ними было бы куда легче. Можно отнестись с уважением к этому
великому самоотречению людей, слишком остро страдавших от контраста между
бедствиями широких масс и привилегиями, иногда отмечающими судьбу
художника, и отвергающих теперь это нестерпимое различие между теми, кому
затыкала рот нужда, и другими, чье призвание, напротив, заключалось в том,
чтобы всегда самовыражаться. Словом, можно было бы понять этих людей,
попытаться наладить с ними диалог, объяснить им, например, что уничтожение
свободы творчества - не самый лучший способ восторжествовать над рабством
и что глупо в ожидании всеобщей свободы слова отнимать эту свободу по
крайней мере у немногих. Да, социалистическому реализму не мешало бы
признать свое родство с реализмом политическим, которому он приходится
братом-близнецом. Он жертвует искусством ради цели, далекой от искусства,-
цели, которая, по его шкале ценностей, возможно, кажется ему наивысшей. В
общем, соцреализм временно отменяет искусство, чтобы прежде всего
установить справедливость. А когда справедливость установится - в
неопределенном пока будущем,- возродится и искусство. Таким образом, к
законам искусства применяется то самое золотое правило современных
мудрецов, которое гласит, что, не разбив яиц, не изготовишь омлета. Но мы
не должны поддаваться на этот подавляющий воображение здравый смысл. Чтобы
приготовить вкусный омлет, недостаточно разбить тысячи яиц, и, мне
кажется, искусство повара определяется вовсе не количеством битой
скорлупы. Современные повара от искусства, напротив, должны бояться
опрокинуть больше корзин с яйцами, чем хотели бы, иначе омлет цивилизации
никогда больше не будет изготовлен и искусству не суждено будет
возродиться. Варварство никогда не бывает временным. Оно не
удовлетворяется частью добычи и, естественно, пожрав искусство, приступает
к нравам. И тогда на почве, удобренной несчастьями и кровью людской,
поднимаются чахлые ростки серой литературы, послушной прессы,
портретов-фотографий и назидательных пьес, в которых религию заменяет
ненависть. Искусство здесь выражается в казенном оптимизме - поистине
худшей из всех художественных ценностей и самом смехотворном и жалком из
всех видов роскоши.
Да и чему удивляться? Горе людское - это такой великий сюжет, что,
вероятно, ни один художник не способен прикоснуться к нему, не опошлив,
