встретимся!
Я с нетерпением дожидался конца рабочего дня. Мы встретились, и он в
самом деле рассказал удивительную новость. Оказывается, в управлении
сельского хозяйства было совершенно секретное совещание по козлотуру, где
вынесли решение собрать всех козлотуров и тайно вывезти в один
животноводческий совхоз, потому что у них начали гнить копыта.
-- Почему тайно? -- спросил я.
-- Сам знаешь, чтобы население не волновалось, -- ответил он. Было
совершенно неясно, почему гниение копыт козлотура (или перевозка козлотуров
с гниющими копытами) могут вызвать среди населения хотя бы отдельные вспышки
недовольства.
Сколько я ни просил его показать текст этого постановления, он наотрез
отказался.
-- Что ты, -- отвечал он, -- у нас гектографом отпечатано сто
экземпляров... Будем рассылать по колхозам... Гриф: "Сов. секретно".
-- Большое постановление? -- спросил я, хотя, в сущности, размер
постановления не играл никакой роли.
-- Нет, -- сказал он, -- на одну страницу... Если будут тебя зажимать,
ссылайся на него, но не сразу ссылайся, а через три-четыре дня...
-- Почему? -- опять не понял я.
-- Успеем разослать, -- сказал он, улыбаясь странной улыбкой, --
значит, через какой-то колхоз, а не через нас произошла утечка информации...
-- А-а, -- сказал я.
Как всегда при наших редких встречах, он предложил пойти с ним на охоту
в ближайшее воскресенье. Я ответил, что мне сейчас не до охоты.
-- Слыхал про моего спаниеля? -- спросил он радостно. -- Не собака --
человек!
Внук Тендела, даже спустившись с гор и став чиновником министерства
сельского хозяйства, он не перестал быть внуком Тендела. В сущности, если
вдуматься во всю его деятельность, то можно сказать, что все его занятия
сводятся к обеспечению условий для настоящей охоты.
Говорят, что он опытный охотник, но мне трудно судить, потому что сам я
-- никакой, хотя и хаживал с ним на охоту.
Однажды он пригласил меня на голубиную охоту. Дело происходило примерно
в конце сентября. На рассвете мы выехали из Мухуса и в Гудаутском районе,
оставив машину на дороге, взобрались на вершину живописного холма, покрытого
стеблями усыхающей кукурузы и редкими, лоснящимися россыпями баклажанов.
Некоторое время мы стояли на вершине холма, и я любовался огромной
выпуклостью моря, слегка подрумяненного с востока и еще утопающего в сизой
мгле на западе. Я не понимал, почему голуби должны пролетать именно над
нами, и потому не верил, что они пролетят.
И все-таки они дважды пролетали. И оба раза я даже не успевал вскинуть
ружье, а он успевал и вскинуть ружье, и выстрелить дуплетом, но все-таки
убить и он не успевал. Дикие голуби пролетали со скоростью стрижей.
На обратном пути, нисколько не смущаясь неудачей, он наломал десяток
початков кукурузы, прибавил к ним примерно столько же увесистых баклажанов
и, таким образом заменив охотничью добычу ее вегетарианским вариантом,
деловито уложил все это в багажник, и мы поехали назад. По дороге он мне
рассказывал о роскоши правительственных охот, куда он допускался в качестве
опытного егеря и куда он нередко прихватывал с собой дядю Сандро в качестве
другого опытного егеря, хотя, я думаю, дядя Сандро разворачивал свои
способности несколько позже, во время охотничьих пиршеств.
...Одним словом, сколько я его ни уговаривал, он не соглашался не
только передать экземпляр постановления, но даже показать его издали
отказывался. Конечно, я мог ссылаться на то, что оно существует, но если уж
они засекретили, они могут и будут отрицать его существование.
Через день, встретившись с дядей Сандро, я ему пожаловался на то, что
внук Тендела не хочет дать мне экземпляр постановления о козлотурах. Мы
сидели в конце "Амры" и пили кофе.
-- Попробуйте уговорить, -- попросил я дядю Сандро.
-- А оно тебе очень нужно? -- спросил он у меня, делаясь серьезным.
-- Могут с работы выгнать, -- сказал я и в двух словах изложил
ситуацию.
-- Попробую, -- сказал дядя Сандро, отставляя свою чашечку, -- хотя от
твоей работы мало нам пользы...
Это был намек на то, что я ему ни с пенсией не помог, ни с получением
страховочных денег за дом, ни с другими, более мелкими услугами.
С этим мы расстались. Но не успел дядя Сандро встретиться с внуком
Тендела, как тот сам мне позвонил.
-- Ты ничего не слышал? -- спросил он взволнованно.
-- Нет, -- сказал я, и почему-то в голове у меня мелькнула безумная
мысль, что засекреченные козлотуры сбежали из совхоза и тем самым
рассекретили постановление.
-- Большего горя со дня смерти дедушки я не знал... -- дребезжал его
голос в трубке. (Бедняга Тендел объелся на юбилее своего собственного
столетия и отдал богу душу.)... Моего спаниеля украли... Я тебя умоляю,
найди мне дядю Сандро, он всех в городе знает... Любые деньги... Пусть
найдет...
Через два часа, во время обеденного перерыва, я их свел, и дядя Сандро,
выслушав его внимательно и указав в мою сторону, сказал:
-- Дашь ему документ -- найду твою собаку. Не дашь -- не буду искать...
-- Дядя Сандро, как я могу, -- заныл внук Тендела. Но недаром он был
представителем охотничьего клана, да и перепелиный сезон был в разгаре.
-- Чего ты боишься? -- добил его дядя Сандро. -- Председатели колхозов
давно подтерлись твоей бумагой... А он в случае чего скажет, что в колхозе
достал...
-- Ладно, -- угрюмо согласился внук Тендела, -- ищите как можно
быстрей... Если похититель вывезет его из города, потом не найдем.
-- Если собака в городе -- найдем, -- сказал дядя Сандро, и мы
расстались.
На следующий день он пришел ко мне в редакцию с шевелящейся сумкой "Эр
Франс" в руке.
-- Все в порядке, -- сказал он, -- звони этому бездельнику, пока его
собака не нагадила мне в сумку.
Платон Самсонович взглянул на шевелящуюся сумку, как бы угадывая связь
между ее содержанием и теперь уже далекой, как юность, эпопеей козлотура.
Я позвонил внуку Тендела.
-- Жив-здоров? -- спросил он. -- Заходите в здание и проходите прямо в
уборную! -- крикнул он по-абхазски и положил трубку.
И вот мы с дядей Сандро, поднявшись по мраморной лестнице, прошли по
одному из коридоров. Указав мне на конец коридора, где была расположена
уборная, сам он остановился вначале у одного из кабинетов, куда он должен
был зайти, как он сказал, по одному дельцу.
-- Обменяетесь, зайди за мной, -- сказал он, передавая мне
трепыхнувшуюся сумку "Эр Франс".
Я пошел по коридору мимо кабинетов, двери которых иногда были обиты
кожзаменителями, рядом с которыми обыкновенные двери, покрытые только серой
краской, выглядели обделенными сиротами. Как и всякий учрежденческий
коридор, этот коридор логически кончался туалетом, куда я и зашел.
Через несколько минут я услышал в коридоре шаги, дверь в уборную
распахнулась, но вошел совсем другой для заведующих отделами и членов
коллегий... Ах ты, моя золотая! Чувствуешь -- Он протянул руку навстречу
качнувшееся к нему взвизгивающей сумке, но тут я напомнил:
-- Сначала постановление.
Продолжая протягивать одну руку к сумке, он другой рукой вынул из
внутреннего кармана пиджака лист бумаги и, протянув, кивнул мне:
-- В кабинке прочтешь.
Я отдал ему сумку и закрылся в кабинке. Это было то, что мне надо. В
подлинности документа у меня не было никаких сомнений. Мне стало весело и
хорошо. Что ни говора, видно, власть бумаги все еще сильна в каждом из нас.
Пока я просматривал секретный документ, за дверью кабинки раздалось
чмоканье поцелуев и визг ошалевшего от радости спаниеля.
Удовлетворив первый любовный порыв, внук Тендела вспомнил, что он
все-таки работник управления сельского хозяйства. Он снова водворил собаку
(кстати, крайне недовольную этим) в сумку "Эр Франс" и с трудом замкнул
змейку, частями вжимая внутрь вырывающееся тело собака.
-- Я сейчас повезу ее домой, -- сказал он и, знаками показав мне, чтобы
я не сразу следовал за ним, вышел из уборной, мурлыкая песенку.
Через минуту, пройдя по коридору, я открыл дверь кабинета, в который
прошел дядя Сандро. Это был отдел госзакупок. Дядя Сандро сидел у стола
спиной ко мне.
За столом сидел пожилой человек с серебристой лисьей сединой, очень
аккуратный, подтянутый, доброжелательный. Увидев меня, он улыбнулся мне, не
прерывая разговора я в то же время показывая, что мой визит замечен и он
приглашает меня присесть яд один из стульев, стоящих вдоль стены. Я
продолжал стоять, чтобы не затягивать пребывание здесь дяди Сандро.
Разговаривая с дядей Сандро, он частью рта время от времени улыбался
мне, показывая, что не забывает о моем присутствии, и как бы прося
извинения, что не может сразу замяться мной.
Говорил он тихо, но на перекатах течения беседы голос его начинал
отчетливо журчать.
-- Дорогой Сандро Хабугович, -- доносилось до меня, -- мы этот вопрос
снова провентилируем... Конечно, временно, только временно приостановлены
закупки от частных лиц... Но как раз во вторник приезжает из Тбилиси Георгий
Багратович, и не исключено, что он привезет нам оттуда дополнительные
инструкции от Тариэла Луарсабовича. Я вам дам телефон Георгия Багратовича и
свой, но вы ему не звоните. Во всяком случае, сначала позвоните мне, перед
тем как звонить ему, а я, в свою очередь, запишу у себя в календаре, чтобы
предварительно проконсультироваться...
Говоря это, он с видимым удовольствием сложил лист бумаги, точно
разорвал его пополам, тщательно, с не меньшим удовольствием вывел на бумаге,
по-видимому, обещанные телефоны, сделал в календаре отметку, чтобы не забыть
проконсультироваться.
Потом он водворил на место календарь, вставил ручку в деревянный
бокальчик, из которого, как из колчана, торчало еще несколько цветных,
вероятно, столь же безопасных чернильных стрел, почему-то слегка тряхнул
бокальчиком, придав торчащим стрелам более живописный разлет, и явно
довольный, что это получилось с первого раза, протянул дяде Сандро бумажку с
телефонами.
Тут он перевел на меня свою приветливость, напоминая, что присутствие
моей личности он ни на минуту не упускал из виду и теперь готов целиком
заняться мной.
-- Нет, -- сказал я, стыдясь своей неблагодарности, -- я его жду.
-- Ах, его, -- повторил он понимающе и, прощально кивнув, снова
улыбнулся, на этот раз как бы над своей неловкой недогадливостью, в сущности
говоря, простодушием, впрочем, вызванным, если уж говорить начистоту,
служебным рвением.
Мы вышли из кабинета. Тип такого рода деятеля мне хорошо известен.
Такие люди встречаются в некоторых секторах наших учреждений, которым
(секторам) полностью или почти полностью удалось прервать живую связь с
жизнью.
Человек сидит в кабинете -- ему идет зарплата. Сделать он ничего не
может, но и сказать это открыто, признать, что он напрасно получает
зарплату, естественно, не хочется. Да и потом все это получается не в один
день.
Постепенное отмирание сектора усиливает внешнюю деятельность работника
этого сектора. И когда вы являетесь к нему с каким-то делом, он радостно
отдается вам, то есть пишет бумаги, звонит, консультируется, и, в конце
концов, выясняется, что ничего сделать нельзя.
Но вы после всех его хлопот не только не разочаровываетесь в нем, но
даже испытываете тихий, мистический восторг перед совершенством дел его рук.
Этот тихий восторг у некоторых перерастает в такой же тихий ужас. Ведь это
