Какой-то человек, видимо, инструктор горкома партии, вскочил на сцену,
подбежал к Абесаломону Нартовичу и стал ему что-то шептать на ухо. Нашептав,
исчез. Абесаломон Нартович вдруг стал пальцем прочищать ухо, в которое ему
шептал этот человек. И никак нельзя было понять, то ли этот шепот засорил
ему ухо, то ли шепот этот показал ему, что ухо засорено.
Автандил Автандилович внимательно следил за этой процедурой, словно
стараясь угадать, какая из двух причин заставила Абесаломона Нартовича
взяться за ухо. Неизвестно, догадался бы он или нет, потому что, прочистив
ухо, тот сам склонился к Автандилу Автандиловичу, который уже наклонялся к
нему, успев почтительным кивком показать, что заранее согласен со всем, что
Абесаломон Нартович ему скажет. Он слушал Абесаломона Нартовича, точным
наклоном поднеся свое ухо в сферу улавливания шепота, однако ни на миг не
злоупотребляя этой сферой и тем более не доводя свой встречный наклон до
выражения хамской интимности.
Еще раз кивнув в знак согласия, он отодвинул голову и, агрессивно
склонившись к Платону Самсоновичу, стал ему что-то говорить, кивая в глубину
зала. По-видимому, речь шла об этих противниках абстрактного искусства.
Платон Самсонович принялся что-то объяснять ему и даже показывал что-то
руками, словно стараясь случившееся объяснить за счет архитектуры клуба
табачников.
Между прочим, я сначала решил, что странная реакция этих подвыпивших,
как мне показалось, ребят вызвана отчасти картиной "Козлотур на сванской
башне", хотя в ней, разумеется, ничего абстрактного не было, а отчасти --
многочисленными схемами и диаграммами, висевшими на стенах.
Но потом я узнал, что, оказывается, в этом клубе в это же время должна
была проходить дискуссия против абстрактного искусства, и ребята эти,
явившиеся на нее, не знали, что усилиями Платона Самсоновича она перенесена
в клуб печатников.
После окончания дискуссии устроители ее собрались в кучку и, медленно
двигаясь в сторону берега, обсуждали ее приятные подробности. Рядом с
Абесаломоном Нартовичем, чуть-чуть приотстав, как бы выражая этим скромную
почтительность к руководству, шел дядя Сандро. На правах близкого знакомого
я подошел к нему, одновременно прислушиваясь к тому, о чем говорили
устроители дискуссии.
-- Вы что здесь делаете, дядя Сандро? -- спросил я, здороваясь с ним.
-- Полюбился я ему, вот и гуляем, -- сказал дядя Сандро, хитровато
кивая на Абесаломона Нартовича.
-- Одного умного врага козлотура не хватало, -- говорил Автандил
Автандилович, смачно досадуя и как-то аппетитно причмокивая языком, словно
речь шла о прекрасном, только что покинутом пиршественном столе, где было
все, чего пожелает душа, но по какому-то недоразумению забыли поставить на
стол соленые огурчики.
-- У козлотура не может быть умного врага, -- сухо ответил ему Платон
Самсонович. Все рассмеялись.
-- Не говори! -- еще более смачно досадуя, причмокивая языком,
продолжал Автандил Автандилович. -- Одного хорошего оппонента -- и, можно
сказать, такой дискуссии Москва позавидует.
Все посмотрели на товарища из министерства. Он в знак согласия
несколько раз кивнул головой, не то чтобы признал зависть Москвы к нашей
дискуссии, а согласился, что все было пристойно. Вдруг он неприятно блеснул
очками в мою сторону, и я, попрощавшись с дядей Сандро, отретировался.
Настроение почему-то у меня испортилось. Почему-то был неприятен этот
дух отдаленной враждебности, блеснувший в мою сторону в этом взгляде из-под
очков.
Есть тип людей, которые с первого взгляда начинают меня ненавидеть,
иногда просто бешено.
Но самое ужасное, что у меня обычно нет чутья на это, и я иногда
слишком поздно начинаю понимать истинное отношение того или иного человека
ко мне. Открывать это бывает особенно неприятно во время застолья, потому
что в таких случаях всегда уже сказано что-то лишнее, да и сама обстановка
дружеского застолья неестественна рядом с ненавистью и злобой.
Между прочим, однажды на дне рождения одного нашего редакционного
работника, когда все были порядочно навеселе, и, главное, я хорошо это
запомнил, после какой-то шутки кого-то из сидящих за столом, когда все долго
и громко смеялись, и я вместе со всеми, и Автандил Автандилович вместе со
всеми, и когда все отсмеялись, и разговор на мгновенье растекся мелкими
ручейками, Автандил Автандилович вдруг наклонился ко мне и сказал мне на
ухо:
-- Почему у тебя всегда такой наглый взгляд?
-- Какой есть, -- ответил я, невольно пожав плечами но внутренне
похолодев.
Тут только я понял, как он меня ненавидит, а до этого я и понятия об
этом не имел. И самое забавное, что я узнал об этой ненависти, когда
носитель ее был настроен очень благодушно. Именно в минуту беспредельного
благодушия он захотел узнать наконец причину своей неосознанной, как я
думаю, ненависти.
Кстати, я абсолютно уверен, что в моем взгляде выражение наглости если
и бывает, то не чаще, чем у любого человека. Раздражение ищет внешней
зацепки, и вот он уверил себя, что у меня наглый взгляд.
У меня, между прочим, до этого никогда не было с редактором личных
столкновений, наши весьма слабо выявленные разногласия по козлотуру
открылись гораздо позже. А до этого все было гладко, если не считать одного,
внешне микроскопического, столкновения, о котором я и вспомнил именно в ту
ночь, возвращаясь домой и думая о том, за что меня ненавидит редактор.
Однажды он вызвал меня к себе в кабинет и о чем-то доброжелательно мне
говорил, а я слушал его с некоторой ненужной, преувеличенной теплотой, как
бы с благодарностью, что вот я, довольно молодой сотрудник, а редактор
говорит со мной как с товарищем. Думаю, что эта теплота каким-то образом
все-таки была написана на моем лице (вот уж, думаю, когда мой взгляд никак
нельзя было назвать наглым), и подлость, впрочем, небольшая, заключалась в
том, что я эту теплоту действительно испытывал.
-- Кстати, -- вдруг вспомнил он, -- пойдешь на перерыв, купи мне пачку
"Казбека"...
Он полез было в карман за деньгами, но я остановил его руку, движением
руки показав, что он заплатит потом, когда я принесу. Поразительно, каким
иногда бываешь сообразительным. Я думаю, тут какой-то подкорковый ум
срабатывает. Во всяком случае, у меня.
Я мгновенно ощутил, именно ощутил, а не осознал, что папиросы редактору
мне никак нельзя покупать, что это не простая просьба, а именно сознательный
акт унижения. И в то же время ощутил, что прямо отказаться тоже нельзя, не в
моей натуре такой гордый бунтарский жест, и отсюда движение руки, которым я
остановил руку редактора, полезшего за деньгами.
Ведь если бы я взял деньги, мне бы пришлось их возвращать, ведь
покупать папиросы я ему не собирался, а, возвращая деньги, никак нельзя было
не объясниться. Конечно, будь я натурой более желчной и самолюбивой, я мог
бы взять деньги, а потом принести ему и с невинным видом сказать, что, мол,
обегал весь город и нигде не достал папирос, то есть за свое униженье
отплатить изощренной издевкой.
Нет, я просто не взял деньги и сильно опоздал с перерыва, предупредив
Платона Самсоновича, по какому редакционному делу мне надо отлучиться из
редакции. Разумеется, я понимал, что редактор, увидев, что меня нет, не
станет терпеть и мужественно дожидаться моего прихода, а просто пошлет за
папиросами свою секретаршу или шофера. Ну, если случайно столкнемся в
редакции, думал я, и если уж он захочет до конца все выяснить, я
приготовился ответить, что просто забыл купить ему папиросы.
Тогда все прошло благополучно, но я все-таки был начеку, и не напрасно.
Месяца через два, опять вдруг очутившись у нас в кабинете (я был один), он
присел к моему столу и стал рассказывать про свою первую редакционную
командировку, и, главное, я опять ощутил эти предательские волны тепла,
которые проходили сквозь меня. Но теперь я эти волны контролировал.
-- Слушай, что-то сегодня очень жарко, -- сказал он вдруг, с такой
дружеской обаятельной улыбкой, -- давай боржомчик попьем, а?
И опять рука в карман. Я опять остановил его руку, и он легкой походкой
вышел из кабинета, крикнув через плечо:
-- Прямо ко мне тащи!
Я заметался по кабинету, чувствуя, что попался, то есть никак не могу
купить ему боржом и никак не могу ему сказать об этом прямо. Теперь-то я был
абсолютно уверен, что и сейчас он имеет ту же цель -- унизить меня.
Я вышел из редакции, подошел к ларьку напротив, спросил боржом, смутно
надеясь, что его не окажется. Но боржом был, и продавец вынул потную бутылку
и жестом показал: мол, открывать или будешь брать?
-- Откройте, -- сказал я почему-то.
Он открыл, я выпил ледяной боржом и возвратился к себе в кабинет. Минут
через десять вбежала секретарша и, как всегда испуганно, спросила:
-- Автандил Автандилович ждет... Где боржом?
-- Забыл, -- сказал я тоном дебила.
-- Забыл? -- повторила она с ужасом.
-- Забыл, -- повторил я и вдобавок кивнул головой.
-- Я, конечно, ему этого не могу сказать, но... -- Она развела руками
и, поджав губы, вышла.
Не знаю, как там и что она ему объяснила, но больше между нами никаких
дружеских бесед не происходило. Кстати, все мои сложности с Автандилом
Автандиловичем начались с этой несчастной секретарши. Я заметил, что этот ее
страх лично им культивируется и поддерживается. Казалось бы, для чего ему
унижать меня, для чего ему этот постоянный страх секретарши, которая и без
страха ему преданно служит, да и он без нее не может обойтись и перетащил ее
со своей предыдущей работы?
Просто, я думаю, что людям, не по праву, не по способностям занимающим
положение начальника, все это надо не только для своего внутреннего
самоутверждения, но и для утверждения реальности происходящей вокруг жизни.
Человек, который годами руководит людьми, пишущими статьи, одни из этих
статей бракуя, другие восхваляя, при этом сам не умея написать ни те статьи,
которые он бракует, ни даже те, которые он восхваляет, и при этом он знает,
что все знают о том, что он этого не умеет, человек этот не может время от
времени не усомниться в реальности происходящего вокруг.
Да не разыгрывают ли меня все эти люди, делая вид, что слушают меня,
подчиняются мне, да не происходит ли вокруг меня грандиозная насмешка? Ах,
так! Сейчас вызовем сотрудника X, кажется, у него какое-то ехидство
скрывается в глазах.
Нажимается кнопка. Вбегает секретарша и съеживается под холодеющим
взглядом Автандила Автандиловича. Нет, не смеются надо мной, думает он,
немного успокаиваясь, так страх невозможно сыграть.
-- Вызовите ко мне сотрудника X, -- говорит он и достает его статью из
пачки материалов. Через пятнадцать минут сотрудник этот уходит от Автандила
Автандиловича со статьей, которая вчера была принята, а сегодня
рекомендована к переделке.
Ничего, пусть поработает, думает Автандил Автандилович, окончательно
успокаиваясь. Вот что, кажется мне, должно происходить у него в голове, а
что происходит на самом деле и происходит ли вообще что-нибудь, мы никогда
не узнаем, потому что он нам об этом никогда не расскажет.
...Одним словом, я возвращался домой в неприятном настроении от этого
враждебно сверкнувшего в мою сторону взгляда столичного деятеля.
В городе стояла подоблачная влажная духота. На главной улице листья
камфаровых деревьев были потно-маслянисты и неподвижны, как воздух. И только
предчувствие вечерней выпивки обдувало душу (так дуют на ожог) свежим
