более резко провела гребнем по густым спутанным волосам, убирая
их со лба, оправила одежду, раскрывшуюся во время их объятий.
Она была полна женского удовлетворения и готова идти домой. Но
Майлз, как любая особь мужского пола в посткоитальном
утомлении, был поражен холодным чувством утраты. Никакие
демонстрации и упражнения не подготовили его к этому
незнакомому, новому ощущению одиночества, которое следует за
апогеем любви.
По дороге домой они говорили небрежно и довольно
раздраженно.
-- Ты теперь совсем не ходишь на балет.
-- Нет.
-- Разве тебе не дадут места?
-- Думаю, что дадут.
-- Тогда почему бы не пойти?
-- Не думаю, что мне понравится. Я часто вижу репетиции.
Мне это не нравится.
-- Но ты жила этим.
-- Теперь другие интересы.
-- Я?
-- Конечно.
-- Ты любишь меня больше, чем балет?
-- Я очень счастлива.
-- Счастливее, чем если бы ты танцевала?
-- Не знаю, как сказать. Ты -- это все, что у меня сейчас
есть.
-- А если ты изменишься?
-- Нет.
-- А если...
-- Никаких "если".
-- Проклятье!
-- Не сердись, милый. Это все луна.
И они расстались в тишине.
Пришел ноябрь, пора забастовок; отдых для Майлза,
нежданный и ненужный; периоды одиночества, когда балетная школа
продолжала работать, а дом смерти стоял холодным и пустым.
Клара стала жаловаться на здоровье. Она полнела.
-- Переедаю лишнего, -- говорила она поначалу, но перемена
обеспокоила ее. -- Может из-за этой гнусной операции? --
спросила она. -- Я слыхала, одну девушку из Кембриджа умертвили
потому, что она все толстела и толстела.
-- Она весила 209 фунтов, -- сказал Майлз. -- Д-р Бимиш
упоминал об этом. У него сильные профессиональные возражения
против операции Клюгмана.
-- Я собираюсь повидаться с Директором Терапии. Сейчас у
них новый.
Когда она вернулась после приема, Майлз, все еще без дела
из-за забастовки, ждал ее среди картин и фарфора. Она села на
кровать рядом.
-- Давай выпьем, -- сказала она.
Они полюбили пить вино, что, впрочем, случалось редко
из-за его дороговизны. Государство выбирало сорт и название. В
этом месяце выпустили портвейн "Прогресс". Клара держала его в
алом с белым горлышком богемском графине. Стаканы были
современные, небьющиеся и невзрачные.
-- Что сказал доктор?
-- Он был очень мил.
-- Ну?
-- Гораздо умнее прежнего.
-- Он сказал, что это связано с той операцией?
-- О, да. Все от нее.
-- Он сможет тебя вылечить?
-- Да, он так думает.
-- Хорошо.
Они выпили вино.
-- Тот первый врач здорово испортил операцию?
-- Еще как. Новый доктор говорит, что я -- уникальный
случай. Видишь ли, я беременна.
-- Клара...
-- Да, удивительно, правда?
Он подумал.
Он вновь наполнил стаканы.
Он сказал:
-- Плохо, бедняжка будет не Сиротой. Возможностей
маловато. Если это мальчик, постараемся зарегистрировать его
как рабочего. Конечно, может быть и девочка. Тогда, --
просветлев, -- мы могли бы сделать ее танцовщицей.
-- О, не говори мне о танцах, -- крикнула Клара и вдруг
заплакала. -Не надо о танцах.
Ее слезы капали все быстрее. Это была не вспышка
раздражения, а глубокая, необоримая, неутешная скорбь.
А на следующий день она исчезла.
IV
Приближалась пора Санта Клауса. Магазины были полны
тряпичных куколок. В школах дети распевали старые песенки о
мире и доброй воле. Забастовщики вернулись на работу, чтобы
угодить к квартальной премии. На елках развешивали лампочки, а
топки Купола Спасения гудели вновь. Майлза повысили. Теперь он
сидел возле помощника регистратора и помогал штемпелевать и
подшивать документы мертвых. Эта работа была труднее прежней, к
которой он привык, а кроме того Майлз жаждал общества Клары. В
Куполе и на елке, что в автопарке, гасли огни. Он прошел
полмили мимо бараков до жилья Клары. Другие девушки ждали своих
мужчин, либо отправлялись искать их в Рекреаториуме, но дверь
Клары была замкнута. К ней была приколота записка: "Майлз,
ненадолго уезжаю. К." Сердитый и заинтригованный, он вернулся в
свое общежитие.
В отличие от него, у Клары были дяди и кузены,
разбросанные по стране. После операции она стеснялась навещать
их. Теперь, как предполагал Майлз, она скрывалась у них. Именно
манера ее бегства, такая непохожая на ее мягкие привычки,
мучила его. Всю неделю он не думал ни о чем другом. В голове
его подголосками всей дневной деятельности звучали упреки, а
ночью он лежал без сна, мысленно повторяя каждое слово,
сказанное ими друг другу, и каждую минуту близости.
Через неделю мысли о ней стали спазматическими и
регулярными. Думы нестерпимо угнетали его. Он силился не думать
об этом, как силятся сдержать приступ икоты, но безуспешно.
Спазматически, механически он думал о возвращении Клары. Он
проверил по времени и обнаружил, что это происходило каждые
семь с половиной минут. Он засыпал, думая о ней, и просыпался,
думая о ней. Но все же временами он спал. Он сходил к психиатру
отдела, который сказал ему, что он мучается родительской
ответственностью. Но не Клара-мать преследовала его, а
Клара-предательница.
На следующей неделе он думал о ней каждые двадцать минут.
Еще через неделю он думал о ней нерегулярно, хотя часто; только
когда что-либо извне напоминало о ней. Он стал смотреть на
других девушек и решил, что излечился.
Он вовсю заглядывался на девушек, проходя по темным
коридорам Купола, а они смело оглядывались на него. Потом одна
остановила его и сказала:
-- Я раньше видела вас с Кларой, -- и при упоминании ее
имени боль вытеснила весь его интерес к другое девушке. --
Вчера я навестила ее.
-- Где?
-- Конечно же, в больнице. Вы что, не знали?
-- Что с ней?
-- Она не говорит, никто в больнице не говорит. Это
сверхсекретно. Я так думаю, что она попала в аварию, и там
замешан какой-то политик. Я не вижу другой причины всей этой
возни. Она вся в повязках и весела, как жаворонок.
Назавтра, 25-го декабря, был День Санта Клауса, рабочий
день в отделе Эвтаназии, который был весьма важной службой. В
сумерках Майлз шагал к больнице, одному из недостроенных зданий
с фасадом из бетона, стали и стекла и мешаниной бараков за ним.
Швейцар не отрывался от телевизора, показывавшего старую
непонятную народную игру, в которую прошлые поколения играли в
День Санта Клауса, и которую возродили и переработали, как
предмет исторического интереса.
Швейцар интересовался ею профессионально, ибо она
затрагивала службу материнства до начала дней Благосостояния.
Он назвал номер палаты, где лежала Клара, не отрываясь от
странного зрелища из быка и осла, старика с фонарем и молодой
матери.
-- Тут все жалуются,-- сказал он.-- Им надо осознать, что
творилось до Прогресса.
В коридорах громко транслировалась музыка. Майлз нашел
искомый отдел. Тот был обозначен "Экспериментальная Хирургия.
Вход только для Служащих Здравоохранения". Он нашел каморку.
Клара спала, простыня скрывала ее до глаз, а волосы разметались
по подушке. Она прихватила сюда кое-что из своих вещей. Старая
шаль лежала на столике у койки. К телевизору был прислонен
расписной веер. Она проснулась, глаза ее были полны искреннего
радушия. Подтянув простыню еще выше, она заговорила через нее.
-- Милый, тебе не надо было приходить. Я готовила сюрприз.
Майлз сел у койки и ничего не придумал сказать, кроме:
-- Ну, как ты?
-- Чудесно. Сегодня сняли повязки. Мне еще не дают
зеркала, но говорят, что все прошло чрезвычайно успешно. Я
теперь важная персона, Майлз, -- новая глава в прогрессе
хирургии.
-- Но что с тобой случилось? Что-нибудь из-за ребенка?
-- О, нет. Вообще-то да. Это была первая операция. А
теперь уже все.
-- Ты имеешь в виду нашего ребенка?
-- Да, так было надо. Я никогда не смогла бы танцевать
впоследствии. Я говорила тебе об этом. Потому-то я и перенесла
операцию Клюгмана, помнишь?
-- Но ты бросила танцы.
-- Вот тут-то и фокус. Я разве не говорила тебе о милом,
умном, новом докторе? Он все вылечил.
-- Твоя милая борода...
-- Исчезла совсем. Операцию разработал сам новый директор.
Ее назовут его, а может быть, моим именем. Он не эгоист и хочет
назвать ее Операция Клары. Он удалил всю кожу и заменил ее
чудесным новым веществом вроде синтетической резины, на которое
отлично ложится грим. Он говорит, что цвет не тот, но на сцене
не будет заметно. Погляди, потрогай.
Она села на постели, веселая и гордая.
От любимого лица остались только ее глаза и брови. Ниже
было что-то совершенно нечеловеческое, тугая скользкая маска,
розовая, как лососина.
Майлз смотрел. На экране телевизора, стоявшего у кровати,
появились следующие персонажи -- Рабочие Пищевой
Промышленности. Казалось, что они объявили внезапную
забастовку, бросили своих овец и бежали от каких-то просьб
продавца в фантастическом одеянии. Аппарат разразился старой
забытой песенкой: "О, радость уюта и счастья, радость уюта и
счастья, радость уюта и счастья."
Майлз незаметно икнул. Страшное лицо смотрело на него с
любовью и гордостью. Наконец, он нашел нужные слова; банальная,
традиционная сентенция, слетавшая с губ поколений сбитых с
толку и пылких британцев:
-- Я, пожалуй, прогуляюсь немного.
Но сначала он дошел только до своего общежития. Там он и
лежал навзничь, пока луна не заглянула в его окно и не уронила
свет на его бессонное лицо. Тогда он вышел и за два часа, когда
луна уже почти закатилась, забрался далеко в поля, потеряв
Купол Безопасности из виду.
Он двигался наобум, но вот белые лучи упали на дорожный
знак, и он прочел: "Маунтджой, 3/4 мили". Он зашагал дальше, и
звезды освещали его путь к воротам Замка.
Они стояли, как всегда, открытыми, добрый символ новой
пенологии. Он проследовал по подъездной аллее. Все темное лицо
старого дома смотрело на него молча, без упрека. Он знал, что
требовалось. В кармане он носил зажигалку, которая часто
работала. Она сработала для него и на сей раз.
Тут бензин не нужен. Сухой старый шелк штор в гостиной
зажегся, как бумага. Краска и панели, лепные украшения,
гобелены и позолота покорялись объятию прыгавшего пламени. Он
вышел наружу. Вскоре на террасе стало жарко, и он отошел
дальше, к мраморной часовне в конце длинной аллеи. Убийцы
прыгали из окон второго этажа, а замкнутые наверху половые
преступники вопили от ужаса. Он слышал, как падали люстры и
видел, как кипящий свинец низвергался с крыши. Это было
получше, чем удавить несколько павлинов. Ликуя, он смотрел, как
сцена поминутно раскрывала свежие чудеса.
Внутри рушились большие стропила; снаружи в пруду с
лилиями шипели падающие головни; огромный потолок из дыма
заслонил звезды, и языки пламени уплывали под ним в верхушки
деревьев.
Когда спустя два часа приехала первая пожарная машина,
сила огненной бури уже ослабла. Майлз поднялся со своего
мраморного трона и пошел домой. Он уже не был утомленным. Он
бодро шагал за своей тенью от затухавшего пожара, протянувшейся
перед ним на лужайке.
На главной дороге какой-то шофер притормозил рядом и
спросил:
-- Что это там? Дом горит?
-- Горел, -- сказал Майлз. -- Сейчас почти все кончено.
-- Наверное большой. Я надеюсь, это собственность только
