перед своими. Он начинал метаться, как укушенный тарантулом. Внезапно
нелепые будто бы движения обретали ритм. Видения двоились, троились, к
двум голосам диалога примешивался третий.
Потом мим честно разоблачал секреты своего мастерства, но повторить
не удавалось никому.
- Со мной все умрет, я последний, - с горечью говорил вожак.
Малх верил преданию о некоем афинском миме, который бежал в Азию
перед приездом Нерона из страха перед ревностью императора-лицедея. В
сирийском городке беглец захотел показать "Антигону" Софокла, все роли в
которой он исполнял сам. Когда на арене маленького цирка начались
превращения одного во многих, зрители, ранее не видавшие великого
искусства, убежали в ужасе. Весь следующий день мим ходил по городу,
убеждая жителей не бояться. Наконец жители собрались на вторичное
представление. Увидев "Антигону", они оставили все дела. Каждый пытался
воспроизвести зрелище, все забыли о пище. Появилась странная болезнь,
унесшая население в могилу, а мим погиб от убийц, посланных завистливым
императором.
Нищая, но беспечальная жизнь Малха оборвалась, как гнилая веревка. В
Александрии Нильской сотоварищи Малха соблазнились безопасной, казалось,
возможностью проникнуть в кладовую торговца драгоценностями. Всех
схватили, Малх ускользнул случайно.
Сделавшись действительно бродягой, бывший мим мог оказаться легкой
добычей первого, кто имеет право спросить: где ты живешь, чем живешь и
уплатил ли подати? Опаснейшее положение. К тому же, ни медного обола. Как
жить, как выжить? Малх решил стать легионером.
Эллинов считали нежелательными для службы в войсках, но Александрия,
обязанная сдать солдат по набору империи, не интересовалась прошлым
добровольцев. Малх скрыл свое происхождение. Жонглер тот же гимнаст - из
Малха легче сделали солдата, чем из пахаря.
Шла война с персами, какая-то по счету, ибо с персами воевали всегда,
во всяком случае с лет вавилонского столпотворения, когда бог смешал языки
людей. Может быть, один Малх во всей армии мог сколько-нибудь связно
рассказать о столетиях вражды, которая вопреки общему мнению окружавших
его была вызвана сначала налетами эллинов на Азию, а затем стойко
поддерживалась хищным давлением на Восток Римской империи, неустанно
искавшей жертву для очередного грабежа. Теперь полководец Велизарий вел
три легиона и несколько тысяч конницы из дружественных империй сарацинов и
других наемников-варваров. Обе стороны избегали решительных сражений.
Зимние дожди, захватившие армии вблизи развалин Вавилона, лишили
противников подвижности. После нескольких стычек было заключено перемирие.
Для Малха последовали два года коротких переходов и длительных стоянок,
перемежавшихся не слишком кровопролитными столкновениями. Малху не
пришлось участвовать во взятии городов, но он собрал небольшую добычу с
трупов персов и своих.
Жизнь легионера прискучила Малху. Он заболел: не разгибалась
поясница, он волочил ногу, страдая от постоянной боли. Бывший мим легко
изобразил распространенную солдатскую болезнь. Выслужившиеся солдаты
получали право на некоторое обеспечение по старости. Тяжелая пята
Юстиниана наступила и на эту привилегию. Впрочем, краткость службы не дала
бы Малху права на пенсию. Но он получил свидетельство, ограждавшее его от
бдительности дорожных застав.
Малха влекла Александрия - горло Нила и голова Египта. Попав туда
вторично, он встретился с людьми, владевшими наукой чарования взглядом. Но
поиски смысла бытия казались Малху интереснее магии.
Данное в детстве дано навсегда. Мысль у Малха но отнимут, как и
умение довольствоваться малым. Малх существовал на три обола в день,
солдатской добычи должно было хватить надолго. И опять, как говорил Малх
новым друзьям, он, подобно воробью, запертому в доме, ударяется об одни и
те же стены. Эллин - он не мог не видеть в Риме, раздавившем Элладу,
только дурное. В этом крылось, Малх сам это понимал, мешающее истине
лицеприятие, хотя он понимал и неизбежность крушения Эллады, растерзанной
взаимной враждой городов-республик и кознями демагогов.
Читая писателя Девскиппа-афинянина*, Малх соглашался с ним: все новое
в Афинах исходило от потребностей граждан, они были республикой, властью.
Собравшись вместе на одной площади, они умели, бросая в урны створки
раковин, изгнать изменника, избрать умных законодателей, честных
казнохранителей, верных послов, талантливых стратегов.
_______________
* Д е в с к и п п - а ф и н я н и н - древний писатель;
сохранились обрывки произведений. В них с большой силой и
убедительностью превозносится государственный строй Афинской
республики. Девскипп сыграл роль в позднейшей идеализации
рабовладельческих республик Древней Греции.
Но где, спрашивал себя Малх, сойдутся сто мириадов населения
прибосфорского Рима? Найдись такая площадь - кто же будет избранником
сброда? На один день демагоги овладеют толпой, а завтра и они, и
республика-эфемера исчезнут в хаосе личных страстей. Три мириада афинян
знали друг друга по-соседски, поэтому трезво ценили способности и
характеры. Так все и объяснилось.
А рабы? Для Малха раб был человеком. Хотя бы лишь потому, что сам он,
как неимущий, был отделен от рабов малозаметной чертой. Рабов в
прославленной Девскиппом Афинской республике было больше, чем граждан.
Разве необходимость угнетения их, разве опасность рабов не вызывала
сплоченность граждан? Ты о чем-то умолчал, Девскипп!
Познав невозможность республик, Малх разумом допустил единовластие
базилевсов как неизбежность. Но - злую. Опасное состояние ума, усмехался
Малх, ибо базилевсы требуют не только подчинения, но и любви подданных.
Христианские базилевсы поручили Церкви, лучшего и не желавшей,
истреблять высокомерие мысли. От бронзово-звонких гекзаметров Гомера до
слов, непонятных невежде, все было ересью для духовенства. Но ведь уже в
республиканском Риме ремесло литератора становилось небезопасным. С лет
первого императора Августа начинаются преследования. Тиберий, второй
император, сам не чуждый писательству, хорошо понимал неблагонадежность
писателей и охотно уничтожал их. Последний император-язычник, Диоклетиан,
тщась создать семью императоров-богов, приказывал повсюду хватать
писателей и казнить их как рассуждающих о государственных делах.
Не лучше получалось у Малха и с религией. Он соглашался с правилами
христианской морали, но споры о сущности Христа казались ему бесцельными.
"Учение о троичности божества изложено еще в египетских мифах", - думал
Малх. Что касается тайны необходимого сосуществования доброго и злого,
света и тьмы, божественного утверждения и дьявольского отрицания, то
здесь, по мнению Малха, ничто не разрешено. К уже бывшим противоречиям
последователи Христа добавили еще одно, свое; добрые правила и
бесчеловечность действий.
Бывший мим, отставной легионер и самочинный философ беспечально
существовал в шумной Александрии, сытый размышлениями и беседой, как
Диоген.
Вор должен уметь молчать. Заговорщик нуждается в сотоварищах. Для
мыслителя же немота просто невозможна. На Малха донесли. По своему
невежеству шпион не мог сколько-нибудь связно передать слова Малха, но
выследил, что непонятные речи произносит человек, отказавшийся от мяса и
семьи. На три обола в день Малх невольно жил аскетом, как того требует
учение Мани. Манихейство же - тягчайшая схизма!
Еретика отправили в Византию, где были собраны многие манихейцы,
ожидавшие следствия и казни. Манихейские ересиархи отвергли предложенное
им покаяние. В те дни, как и в другие, находилось много людей, не
боявшихся мученичества. Малх познакомился с церковной тюрьмой Второго
Рима, носившей название in pace, что обозначает: пребывание в мире, в
тишине, в покое. Заключенного на веревке опускают в темную узкую горловину
каменного мешка, на глубину нескольких ростов человека.
Патриарх Мена считал богоугодным делом истребление еретиков, но
тяжким грехом судей ошибку в приговоре. Малх, защищаясь, отрицал
обвинение, исповедался, принял причастие, и Мена "смиренно указал"!
- В этом христианине находим мы не ложь дьявольской ереси, но лишь
смятенность мысли от неполного знания церковных канонов. Города, кипящие
соблазном, опасны его душе. Да подвергнут его покаянию в гордости мысли и
да отправят в дальнее место.
От зари утренней и до зари вечерней верующие, входя и выходя из
храма, плевали на прикованного к столбу грешника, дабы помочь его
смирению. Затем Малх превратился в гребца. Купец, которому поручили
изгнанника, не был обязан обращаться с ним, как с кипой ценного груза, и
приковал к скамье. И все-таки с купцами, как убедился Малх, было легче
иметь дело, чем с властью.
Через весловое отверстие в борту был чаще виден берег, чем открытое
море: корабли, из страха заблудиться в пустыне Понта, боялись надолго
терять сушу из виду. Когда попутный ветер надувал паруса, гребцы спали.
Случались и дни тяжкой борьбы с ветром. Сначала Малх считал дни, потом все
поглотило однообразие. Приказ положить весла по борту был понят Малхом как
очередная остановка, чтобы лодки могли еще раз отправиться к устью одной
из рек за водой и дровами. Неожиданно ему велели поднять ногу. Ловкий удар
расклепал кольцо!
Свободен! Стоялая вода в порту была теплой, будто подогретой. Малх
нырнул. Отросшие волосы слиплись от соли.
Карикинтия стала для Малха местом жительства. Как и другие города
ромеев на северном берегу Евксинского Понта, она казалась кораблем,
окаменевшим на суше. Стена и ров ограждали город с трех сторон, концы
крепостного пояса погружались в море. Бури разметывали камни - люди
восстанавливали разрушенное. Ворота порта замыкались цепями. Дома, высокие
из-за тесноты, были сложены из ноздреватого камня, поэтому даже новые
строения казались древними.
Как-то один из александрийских собеседников Малха выразил удивление
особым свойством жителей Византии. Это свойство он назвал презрением к
смерти. "Может быть, к жизни", - думал Малх. Иной раз ему хотелось выть,
не от голода и горя, не от страха или отчаяния, а так просто. Изредка Малх
доставлял себе это удовольствие, забившись где-нибудь за стеной в овраг,
пахнувший жарким бесплодием засухи, полынью и морем.
Уйти было некуда, степь обещала голодную смерть или плен у варваров,
может быть еще худший, чем плен империи. Изгнанник имел время для
размышлений - преимущество нищеты и одиночества, ценимое далеко не всеми
философами и лишь редкими проповедниками отречения от земных благ.
Прежде Малх видел правителей империи с удаления, спасительного для
подданных и для величия власти. Карикинтийская теснота снабдила его новыми
противоречиями. Префект, судья-квезитор и логофет-казначей были людьми
лично ничтожными и невежественными, власть же их - неограниченной.
Единственной целью правителей Карикинтии было выбивание денег из
подданных; надежным средством служили солдаты, тюрьма, пытка, казнь.
Сами карикинтийские сановники, однажды заплатив за должности, обязаны
были напоминать о себе ежегодными подарками-донатиями имперской казне,
покровителям и самому базилевсу.
Церковь тоже требовала дани от благочестия верующих. Забывчивым
напоминали лишь один раз.
Малху не хватало пальцев для перечня новых противоречий. Его тянуло
