Слова Каппадокийца прервали размышления квестора. Иоанн говорил
низким голосом, подходившим к его тяжелой фигуре:
- Августейший! Великодушно щадить виновных - таково свойство
человеческой природы. Но не щадить невинных - вот истинное богоподобие.
Необычайность наказания есть средство: подвластные удерживаются страхом.
Не все ли равно, на кого падают удары? Важно, чтобы все боялись. Город? Да
он полон дряни. Пусть же она выплескивается наружу.
Прислушиваясь, Трибониан одобрительно кивал. Так, так, наказание есть
устрашение, поэтому полезны даже ошибки. Закон есть идеальное целое,
подобно троице святой, в сущности своей нераздельной. Но применение закона
есть воплощение духа в грубость плоти, необходимость заменяет закон
временными мерами. Базилевс руками верных людей осуществляет
благодетельный произвол; произвол же - это божественная прерогатива
единовластия. Базилевс стоит выше закона, его непогрешимое решение всегда
законно. Ибо его действие или исправляет закон, или вводит новый.
Следовательно, базилевс никогда не бывает нарушителем закона - вот и
доказательство его непогрешимости! А право на беспощадность к невинным?
Трибониан помнил урок Книги Бытия: разгневанный бог потопил все необычайно
размножившееся человечество, кроме Ноя с семьей. Опытнейший легист
Трибониан понимал, что среди мириадов мириадов утонувших большинство было
ни в чем не повинно, ибо преступление нагло, а добродетель скромна.
Священное писание дает много и других примеров истребления невинных по
воле бога. Да! Каппадокиец прав! Именно беспощадность к невинным есть
признак божественности, что подтверждается непререкаемыми свидетельствами
Церкви.
5
Византийские купцы вели торг по кавказскому побережью, доплывая до
Питиунта, маленького полуострова под высоким хребтом, знаменитого
особенными соснами, которые от сотворения мира росли только там и
считались неприкосновенными. Другие корабли поворачивали после Босфора
влево. На одной из них подданный империи Малх занял место гребца.
Щиколотку ноги Малха держало кольцо, обмотанное рыжей от ржавчины
холстиной, чтобы железо не грызло кожу: к чему хозяину терзать полезное
животное? Гребцов, и вольных и прикованных, кормили досыта. Вода, как
всегда в плаваниях, была теплой, затхлой, но другой не было ни для кого.
"Я жив, - утешал себя гребец. - Меня могли сжечь. И - не сожгли! -
Раскачиваясь в ритме общей работы, Малх помогал себе словами собственной
команды: - Согнись, разогнись, тяни, нажми, вниз, вперед..." Он
старательно учился новой работе, чтобы избавиться от необходимости думать
о ней. Вскоре гребец начал утешаться рассуждениями: владыки, искренне
уверенные в справедливости вознесшего их божественного произвола, все же
страдают от подозрений, что все хотят покуситься на их жизнь и на их
власть.
Лет тридцать пять тому назад восприемники младенца, нареченного
Малхом, у святой купели отреклись за него от Диавола, после чего
новорожденный стал подданным христианской империи. В развалившихся Афинах
дом родителей Малха казался еще пригодным только потому, что его окружали
совершенные уже руины. Мальчик привык думать, что таков мир вообще. Потом
он узнал, что прежде людей было много, но они разучились рождаться. И на
самом деле, он не видел семей, где было бы больше двух живых детей. Чаще -
один.
Город содержал нескольких философов, примирявших христианство с
мудростью Аристотеля и Платона. Содержал город и учителей грамоты,
скромные обязанности одного из которых исполнял отец Малха. Плата за труд
была небольшая. Академия давала ему всего тридцать фунтов зерна в месяц.
Отец рассказывал, что и в былой Элладе не хватало своего хлеба. Ныне в
Афинах жила едва десятая часть прежнего населения, а хлеб был такой же
редкостью: такова Судьба. Муку смешивали с масличным жмыхом, лепешки
жевали медленно, чтобы не сломать зубы о косточки.
Отец, мать и сын мотыжили соседний пустырь, выращивали овощи. Три
десятка корявых маслин давали масло. Семья жила в крайней бедности, что
Малху объясняло лишь чтение, - сам он был счастлив, не испытав другой
жизни. Море разнообразило скудный стол. Плоды его - рыбы, крабы и раковины
- были обильны и почти все съедобны.
Малх очень рано научился вертеть жернов и читать. Лет десяти он уже
был способен списать какую-нибудь надпись на камне, наполовину утонувшем в
красную землю Эллады. Отец объяснял смысл, если сам понимал.
В Академии хранились книги Гомера и Геродота, Эсхила, Софокла,
Еврипида и многих других. Пользование ими было разрешено отцу Малха.
Кое-что находилось и дома: целые списки, обветшавшие отрывки без начала и
конца, чьи-то мысли, как надписи на камнях и памятниках.
Позже, когда кончилась юность и Малх был далеко от родительских
могил, он постиг душевные муки отца, терзаемого желаньем просветить сына и
страхом за судьбу просвещенного. Духовенство злобилось на Академию,
называя ее наследием язычества, прибежищем ложной мудрости. На имевших к
ней отношение доносили как на тайных еретиков, скрыто совершавших обряды
осужденной богом религии эллинов.
Философы оправдывались: если в глухих местах империи еще мог
соблюдаться языческий ритуал, то никто из просвещенных эллинов не считал
возможным возврат к прошлому.
Впоследствии Малх признал не правоту, но верность чутья
невежественного духовенства. Действительно, остатки мыслящих людей
противопоставляли основы древней демократии имперскому произволу. Наедине
- из страха перед шпионами и еще более опасными добровольными наушниками -
отец осторожно внушал сыну мысли о злом преображении христианства,
сделавшегося имперской религией. Истина мнилась старику в соединении
христианства с былой демократией. Но кто мог исправить их, удалив из обоих
насилие? Невозможность задачи понимали сами философы, шептавшиеся на
развалинах Эллады, исполняя в призрачной яви своей жизни все обряды
правящей церкви.
Отец боялся жизни. Зная, что привязанности суть самое слабое место
самого сильного сердца, он в заботе о Малхе не обременял его нежностью к
родителям: сыновний долг, не больше. Люди не стоят любви. К тому же
близких могут у тебя отнять, как землю, одежду, деньги. Только мысль твоя
принадлежит тебе навсегда. Учись!
Книги показали Малху былую Элладу, населенную героями, писателями,
мыслителями, художниками. Почему же ему не довелось родиться тогда?!
Трезвый ум отца лишил сына иллюзий:
- Ты подобен человеку, который глядит лежа, - его взор упирается в
стену колосьев. Встань, и ты увидишь пустыню с редкими ростками от горстки
семян, развеянных бурей.
Нарисовав подобие карты, где расстояния обозначали столетия, отец
разместил имена, и Малх увидел, что все наследие мысли и гения было
сотворено немногими, изредка рождавшимися в маленьких, враждующих друг с
другом городках-республиках. Мученичеством была жизнь каждого творца, и
никто не получил возмещенья.
- Ныне же, - говорил отец, - их наследство как эта старая урна на
старом столбе. Мы любим ее, она украшает наше жилище, но она, говорят,
бесполезна. Что нынешние ромеи восприняли от Эллады? Искусство торговли,
созданное не философами, а искателями наживы.
- К чему же мне учиться? - спрашивал Малх.
- Чтоб знать, - отвечал отец, - ибо лишь мыслью человек отличен от
животных.
Время для печальных откровений было избрано правильно. Мысль сына
пробудилась, а на этом пути нет места для поворота назад.
За пять поколений до рождения Малха готы обрушились на Элладу,
преданную империей. Из каждых десяти эллинов не стало девяти: одних убили,
других увели, и они исчезли в чуждой стихии, как вода на раскаленном
камне. Перед вестготами и после них Элладу грабили вандалы-пираты. Еще
раньше - римляне, до римлян - македонцы, персы...
- Эллинов нет более, - повторял старый учитель грамоты. - Пустота
Эллады заполняется пришлыми варварами. Солнце жжет нашу землю, чтобы прах
героев не превращался в грязь. Мы, эллины, живем в нашем мраморе, в наших
постройках, в книгах, в нашем языке, который богаче других, которым
пользуется империя, нас презирающая. Спеши учиться, сын. Мы последние, мы
дышим под лавиной, и каждый день приближается обвал.
Лавина рухнула. По приказу базилевса Юстиниана византийский легион
заменил местное ополчение, которое - призрак старой Эллады - несло охрану
Фермопильского прохода. Одновременно последние города Эллады, еще
сохранявшие остатки самоуправления, получили назначенных Византией
префектов. Не стало афинского самоуправления, не стало и денег на
содержание Академии. Ее закрыли за ненадобностью, а префект ввел новые
налоги.
Отец Малха не только лишился хлебной выдачи, но отдал за подати все
овощи и все масло. Остался жмых. Старики слегли от особенной болезни,
заключавшейся в отвращении к жизни. Сухость сердца помешала сыну заметить,
что отец и мать по примеру древних стоиков уморили себя голодом.
Малх стал одинок, по отнюдь не свободен. Наследник, теперь он был
обязан платить налоги за лоскут тощей земли и за рощицу дряхлых маслин, за
дом, пусть развалину, за окна без ставен, за двери, от которых остались
лишь дыры проемов, за очаг, за хворост, собирал его Малх или нет, за
домашнюю птицу и животных, которых не было, за содержание легиона, якобы
охранявшего Фермопилы, за дороги в провинции и за улицы Афин, хотя никто
не заботился о мостовых, за соль, за зрелища - пусть цирк был закрыт...
Нельзя отказать и храмовым сборщикам, ибо леность в делах благочестия
свидетельствовала об уклонении от истинной Церкви, что было
государственным преступлением, как и неуплата любого налога.
Сеть, удушившая родителей, опускалась на сына. Малху посчастливилось.
Бродячие мимы приняли его в свое общество за уменье читать, и он бежал,
бросив на волю Судьбы дом, землю, деревья, ибо за обременительное
недвижимое имущество никто не захотел дать ему и трех оболов.
Два осла тащили повозки с жалкой утварью: грубые маски, подражавшие
образцам с барельефов, лохмотья для ролей и рваные книги, к которым Малх
присоединил свое наследство. Десяток мужчин развлекали зрителей
представлениями, где грубые шутки, заменявшие юмор, чередовались с
диалогами из трагедий и фокусами жонглеров.
Странствующие комедианты смело топтались по всей империи. Добытое
делилось поровну, кроме монет. Деньги копились на поборы, от которых не
следовало уклоняться. Империя не стесняла передвижения только дряхлых
стариков и явных, ни к чему не пригодных калек.
Дорожные заставы хватали не имевших проходных листов. Каждый бродяга
мог оказаться беглым рабом, колоном, бросившим земельный участок,
преступником, подданным, скрывшимся от налогов. Бродяг заключали в тюрьмы
и расправлялись быстро: если заключенного не разыскивали как беглого, он
продавался в рабство, как желавший ускользнуть от исполнения обязанностей
перед империей.
Сильный, ловкий, Малх сделался отличным жонглером. Он хорошо исполнял
и роли. Напялив маску, он вызывал приятный трепет у зрителей, любящих быть
испуганными в меру своего удовольствия.
Вожак мимов знал настоящие и выдуманные имена всех мимов, начиная от
Каина. Иные своей знаменитостью затмевали римских императоров: одним
движением тела и рук они умели лепить из воздуха сразу несколько фигур и
перевоплощаться, как древние боги. Из опасения быть обвиненным в
колдовстве, вожак решался показывать образчики умершего искусства лишь
