жизнь не имеет цены, и он, грубо и зло проклиная себя и любимых, несет
свою ношу.
Он говорит своим волам: коль на вас бы столько навалить, сколько на
меня! И пашет, и смеется, и слагает песню, потому что он человек и нет
конца человеческой силе.
И вдруг он останавливается. Колокол сельской церкви дребезжит:
"длинг-длонг-длинг". Что случилось? Пахарь развязывает сыромятные ремни,
сбрасывает ярмо с бычьих шей и бегом гонит волов. Из дома выбегают его
жена, его дети, каждый тащит на себе самое дорогое, о чем вспомнилось в
страхе, и, навьючившись сами, они выгоняют со двора свинью, овец, осла, и
все бегут к лесу на ближней горе и гонят глупых животных, непослушных,
заразившихся страхом от хозяев. Туда же бегут соседи, кто-то несет
больного ребенка, тащат бессильных стариков, старух. Видны яркие,
праздничные платья - то девушки уносят лучшее достояние на себе, чтобы
освободить руки для другой ноши. На северо-востоке, там, где поворачивают
между невысокими, но крутыми, поросшими лесом хребтами и речка, и прорытая
ею долина, и дорога, протоптанная со времен сотворения мира, веет облачко
дыма. Набат умолк - звонарь спасает свою жизнь.
Через реку вброд, воды по колено. Зимой и в ливни река разливается в
поток, который уносит вековые деревья, как щепки, летом воды едва хватает.
Люди и животные гремят окатанной галькой. Скорее, скорее! Волы бегут
медленно, их бьют. Никто не оглядывается. Не к чему, не к чему
оглядываться. По узким тропкам, пробитым между зарослями колючих кустов,
беглецы вламываются в лес. Вперед, еще глубже, еще дальше. Убедившись, что
все свои - женщины, дети, волы, свиньи, овцы - здесь и теперь в
безопасности, будто бы есть безопасность в этом мире, мужчина отстает. С
ним его сын, старший, лет двенадцати, помощник, который уже умеет все,
знает все, не хватает лишь силы. Мальчик захватил - не забыл - отцовский
лук и колчан из луба, обшитый овечьей шкурой, отцовский меч, боевой топор
на длинном топорище и деревянный щит, окованный железом, с широкими
бляхами, подбитый двумя слоями толстой кожи. Старший и младший, утирая
пот, возвращаются на опушку. Из леса слышен голос, женский голос,
протяжный крик, в котором оба различают - один свое имя, другой - имя
отца. Поворачиваясь, мужчина отвечает, в ответе - приказ и утешенье.
На опушке двое - большой и малый - оказываются не одинокими. Десятка
два таких же отстали и вернулись. Все вооружены, здесь все умеют держать
оружие. Они ждут, пользуясь тенью. Они видят, невидимые. Пыль, пыль, пыль.
Всадники. Передние уже у домов, передние уже проскочили мимо домов. А там,
левее, все клубится пыль. Нашествие? Набег?
Конные толпы движутся медленно, лошади идут шагом. Это передние
скакали, отряд разведчиков, глаза войны, чтобы осмотреться, чтобы
высмотреть, нет ли засады. Десяток всадников скачет к реке, прямо к
мелкому броду. Муть уже улеглась, ее унесло тихим теченьем, но свежий
навоз выдает, выдает влажная галька, которую солнце еще не успело
просушить с теневой стороны, - у разведчиков глаза - осиное жало. Видно,
как лошади тянутся к воде, как всадники не дают им пить. Мелко, подпруги
затянуты; лошади вредно низко опускать голову, когда затянута подпруга.
Осторожно, чтоб не разбить копыта лошадей, всадники движутся по широкому
руслу. К лесу. По следам. Все сразу они поднимают коней в галоп, скачут,
нарастая, увеличиваясь. Защитники леса жмутся в тень - знают: солнце
сзади, солнце бьет всадникам в глаза. Тетива лежит в вырезе стрелы. Пахарь
привычно щурит левый глаз, мускулы вздуваются. Мальчик стоит справа,
готовясь подать новую стрелу в руку, которую отец отбросит назад после
выстрела. Шагах в ста от. опушки всадники с криком, в котором слышится
особенное, гортанное "ааа!", круто берут в стороны, и пестрая
стремительная стая в развевающихся ярких повязках на острых шишаках, в
вихре длинных лошадиных хвостов, во вспышках крыльев плащей, с топотом,
звяканьем стали разлетается, отброшенная невидимым препятствием, и -
назад, круглые щиты подскакивают на спинах, и - стой, стой! Вот они все
вместе. Их, казавшихся толпой, вряд ли больше десяти, они - кучка, лицом к
лесу, глядят, ждут. Чего?
Люди жили в раю, был мир, лев и ягненок пили из одного ручья.
За широким ложем реки с узенькой лентой блестящей воды идут конные.
Налево, в проходе между горами, стало ясно - пыль улеглась. С опушки видны
обломки каменных стен над проходом. Когда-то и кто-то построил там
крепость, замкнул долину. Когда-то и кто-то разрушил ее. Кто и когда?
Неизвестно, бог знает. Дети Каина или потомки Авеля? Других нет, все люди
братья.
С развалин крепости видно очень далеко. Там живут старик и старуха,
их содержат складчиной. Это они подняли дым, который увидел звонарь,
пробивший тревогу.
Разведчики хотели узнать, кто в лесу. Хотели вызвать движенье,
бросились назад, будто увидели и чтобы вызвать стрелы. Но никто не сорвал
тетиву, они ничего не узнали. Что они будут делать дальше?
А они не рискуют больше, каждый держится за жизнь: прожить лишний
день, лишний день взять у судьбы. Человек понимает человека, все люди были
братьями, от родства остается способность понимать, хоть бог и смешал
языки, мстя за грех вавилонского столпотворенья. Но в лес конные не
пойдут, сарацины и турки любят чистые поля. И - хотят жить.
Разведчики посылают коней к реке, находят глубокое место, выпаивают
лошадей. Исчезают. Войско идет. Идет много сотен конных, тысячи, наверное,
отсюда не сочтешь. Верблюжьи шеи поднимаются, как змеи. Пахари знают, что
сарацины, турки, кто бы там ни был, не остановятся здесь. Весна в начале,
ранние посевы едва всходят, под поздние еще пашут. Дальше к югу, на
половину дня ходьбы, долина расширяется, там широкие луга покрыты травой,
там нашествие остановится на ночь. Местные пахари знают, чужое войско тоже
знает. Не в первый раз. Так было, так будет.
Отец подсаживает сына на дерево. Ловкий, как ласка, мальчик исчезает
в молодой листве ореха. Ствол толщиной в два охвата несет лес раскидистых
ветвей. Вершина, опаленная молнией, суха, и оттуда видно далеко. Мальчик
спускается, прыгает на землю, от него пахнет яблоком - аромат листьев
ореха. Никого не видно, пусто у домов, и вся дорога пуста - сарацины ушли.
Ушли? А не вернется ли кто-то из них, чтобы застать людей врасплох?
Сарацины и все, кто воюет, ловят людей.
Дождавшись сумерек, мужчины возвращаются. Сарацины походя разгромили,
что попало под руки. Плодовые деревья изрублены мечами, ссеченные ветки
валяются на земле, стволы изранены. Двери сорваны, ограды повалены. Дома,
сложенные из неотесанных камней, связанных глиной, слишком тяжелы, чтобы
их можно было походя свалить, но сарацины побывали всюду, ломали столы и
дощатые кровати, били корчаги для воды, глиняные миски, скамьи, нарочно
оскверняли жилища нечистотами. Тайники, вырытые под землей, где
припрятывают зерно, семена овощей, запасное платье и другое, в чем не
нуждаются каждый день, целы, но ущерб все же очень велик, все нужно
починить, все исправить своими руками, все сделать заново. Уйдут дни и
недели тяжелой работы. Не теперь, теперь еще не к чему стараться - рано.
В лесу, за первой складкой горы, за колючими стенами жестких, как из
рога, кустарников, бьется невысыхающий источник сладкой воды, там -
пещерки, подрытые в мягком камне под слоем крепкого камня, там всегда
прячутся, так как туда нет дороги, туда не топчут троп, подходы туда
берегут и ходят, даже в бегстве, поврозь. Теперь будут жить там, пока не
прекратится война сарацинов с империей.
Живут в норах-пещерках. На рассвете, как только по кручам, по лесу
можно пролезть, а через кусты можно продраться, мужчины, и подростки, и
мальчики, и девочки, и женщины, и девушки - все, кто может и обязан перед
своими и перед собой, уходят из убежищ на свои поля - нужно кончить с
посевом. Одни гонят волов, четырех волов, которых можно запрягать в
тяжелый плуг. Таких сборщики налогов называют зевгарями, у таких больше
земли, такие больше платят. У других - пара волов, эти платят меньше, у
третьих - один вол, у четвертого нет вола, такой пашет на себе, ему
помогает осел, но осел плохой пахарь, и его владелец записан у сборщиков
пешим.
Из тайников достают семена, пашут, у одного больше поле, у другого
меньше, но все работают одинаково - в полную силу. Проходит один дождь,
выпадает другой, семена превращаются в зеленую поросль, в стебли, стебли
колосятся. И падает третий дождь, и колосья наливаются так, как давно не
бывало - бог смилостивился и посылает урожай. Старшие говорят: "Такого не
помним". Они помнят, но им хочется думать о будущем, а прошлое не имеет
цены. О прошлом рассказывают сказки, так как песни забылись.
Было так - за великим Дунаем на черной от жира земле, в которой ни
камня, ни корня, хлеба стояли, способные скрыть конного с пикой. И по сю
сторону Дуная были обильные урожаи на красной земле. А как же здесь
оказались? Прадедов переселил базилевс. Какой? Забыто имя, забыто, почему
поселили, зачем? Нет ответа. Бог знает. Божье всеведенье необходимо, так
как люди знают слишком мало: ничего не знают, как говорит священник,
который однажды в год приходит, дабы окропить могилы усопших святой водой
и дать отпущенье умершим в его отсутствие, благословить браки, крестить
новорожденных, принять исповедь, отпустить вольные и невольные грехи и
приобщить святых тайн. И проверить, как помнят молитвы, и напомнить о
соблюдении постов. И, отслужив литургию в развалинах церквушки, на
развалинах звонницы которой надтреснутый колокол будет звонить благовест,
а не набат, священник в проповеди своей будет обещать рай всем и ад -
непослушным.
Новая луна народилась, минуло полнолуние, наступили темные ночи,
ячмень созрел, и его сжали. Сушили на поляне в лесу, вылущили зерно,
перебрав руками, чтобы не пропадало ни зернышка, солому спрятали в
зарослях. Сарацины же не возвращались, и ни одна живая душа не появлялась.
Сарацины могли вернуться другими дорогами. Сарацин могли победить. Однако
же разъездные торговцы всегда проезжали во время созреванья ячменя и
возвращались к жатве поздних хлебов. Год был хорош, израненные плодовые
деревья дали больше, чем в прошлом году. Богато родили лесные деревья.
Орехи сидели семейно - и пять и шесть крупных ядер в зеленом кожаном
глянце на одном черенке. Наливались маслины. Стебли пшеницы подсыхали,
колосья склонились, еще немного - и пора жать.
Имперское войско пришло в тот же час, что сарацинское, только с
другой стороны. Конница походя травила поля лошадьми. Жители бросились к
начальникам. Начальники отвернулись. Потом навалилась пехота, подобно
второй волне саранчи. Пешие успели порыться в домах, около домов и, с
чутьем на чужое добро, добрались до иных тайников. Насыпали сумы зерна,
взяли из одежды, что показалось им лучшим, а начальники пеших так же
отворачивались от жалобщиков, как начальники конных.
Едва пятая часть от обещанного богом урожая досталась пахарям -
тяжелый пришелся год, год гнева божьего. Свое войско наделало бед больших,
чем вражеское.
Все, что в силах человеческих собрать, собрано. Дикие деревья
обобраны, как и посаженные человеком. В лесу не оставлено ни одного
яблока-кислицы, ни одной дикой груши, ни одной ягодки красного кизила, ни
одного мелкого ореха с кустов, крупного - с деревьев. Все, что нужно
