- Нет, дорогой, это невозможно. Ну задвинь его чуть пониже, где будет
очень хорошо. Умоляю тебя...
- Я прошу же, наконец, требую! - сказал Жюль, лицо его пылало гневной
страстью.
- Боже мой! Ну если уж ты так хочешь, делай, только поживее, все же
мне это очень страшно.
Я замолчала и предоставила ему возможность делать то, что он просил.
Жюль подошел к туалетному столику и обильно смазал свой член кремом,
затем он присел рядом со мной, и его палец смазал тем же кремом вход в мое
узкое место. Я дрожала от страха... Вот он снова приблизился головкой к
моему узкому месту. Первые попытки были безуспешны, мне было больно, и я
была далека от какого-нибудь удовольствия. Но я так любила его, что
вытерпела бы ради него еще большие муки и боли. Кроме того, меня
поддерживало женское любопытство...
Прекратив на минуту свои старания, чем в глубине души уже огорчив
меня, Жюль отправил свою руку между моих ног и принялся щекотать и
раздражать мое лоно. Эта сладостная канитель возбудила во мне безудержную
страсть, бешеное влечение. Но вот Жюль взял мою руку и положил на место
своей. Я сразу поняла, и стала продолжать эти безудержные манипуляции.
Вдруг я снова почувствовала головку его члена, и наслаждение, которое я
почувствовала спереди, смягчило боль, все еще испытываемую моим задом.
Наконец, я почувствовала, как кольцо, которое закрывало узкое отверстие,
раздалось, и огромный цилиндр вошел целиком. Я почувствовала движения рук...
и необъяснимое двойное удовольствие захватило меня... Я почти без
сознания, ничком, упала вперед в спазме, который невозможно описать... К
великому счастью, Жюль не дал выбить себя из занятой позиции. Он
последовал за моим движением и лег на меня во весь рост. сделав еще
несколько судорожных движений, он наполнил свой страстный бокал горячим
нектаром любви. Ах, как мне было хорошо... Мы оба лежали без движений друг
на друге, не говоря ни слова. Мне было стыдно, сама не знаю чего. Я,
кажется, негодовала на себя за то, что испытала такое сильное наслаждение
посредством столь неподходящего места.
С другой стороны, я была в восторге от нового источника наслаждения.
Жюль с жаром поцеловал меня и тихонько прошептал: "Ну, что ты скажешь?"
- Не знаю...
- А хорошо ли тебе было?
- О да, конечно, дорогой.
- Ты не очень сердишься на меня за этот каприз?
- Ничуть, милый.
- А будешь просить повторить?
- Да, конечно, только не слишком часто. Это слишком сильно.
За все время разговора Жюль не менял своего положения. Его член
находился у меня в узком месте. Почувствовав, что он уменьшается, и что
Жюль хочет вынимать его, я сжала ягодицы до такой степени, что бесценный
предмет продолжал оставаться на месте, доставляя мне невыразимое
блаженство.
Довольно скоро я почувствовала, что член Жюля начинает увеличиваться
и принимать прежние размеры. Но мне уже было почти не больно, когда Жюль
возобновил свои движения. Наверно, это было потому, что нектар любви
обильно смочил узкое место и трения, причинявшего такую боль, уже почти не
было. Было только блаженство...
- О блаженство! Ты сильнее всех благ в жизни! Ты сильнее самой жизни
и смерти! Будем же любить сладострастие, как пьянящее вино, как зрелый
плод, благоухающий во рту, как все, что переполняет нас счастьем!
Опоэтизируем, сударыни, сладострастие, даже самые грубые его
проявления, самые некрасивые формы, самые чудовищные его выдумки!
Будем любить сладострастие, которое пьянит, сводит с ума,
обессиливает, доводит до изнеможения и вновь воскрешает!
Оно нежнее благоухания, легче ветра, острее боли; оно стремительно,
ненасытно, заставляет молиться, совершать преступления и подвиги.
Маркиз де САД
ФИЛОСОФИЯ В БУДУАРЕ
(БЕЗНРАВСТВЕННЫЕ НАСТАВНИКИ)
PАЗВРАТНИКАМ
Сластолюбцы всех поколений, лишь вам я адресую настоящее
произведение: пусть вас питают его принципы, они благоприятствуют
страстям, а страсти эти, которыми пугают вас холодные пошлые моралисты, -
всего только средства, употребляемые природою, чтобы внушить человеку ее
намерения по отношению к нему; не слушайте ничего, кроме этих сладостных
страстей; их сущность одна должна привести вас к счастью.
Развращенные женщины, пусть сладострасная Сент-Анж станет вам
примером; презирайте, подобно ей, все, что противно божественным законам
наслаждения, облекавшим всю ее жизнь.
Юные девицы, слишком долго сдерживаемые абсурдными и опасными путами
сверхъестественной добродетели и отвратительной религии, последуйте
примеру пылкой Евгении; разрушьте, поприте ногами с тою же быстротой, что
и она, все смехотворные заветы, навязанные тупоумными родителями.
А вы, любезные распутники, вы, что с самой юности не слушались иных
шпор, кроме своих желаний и иных законов, кроме своих капризов, пусть
служит вам образцом циничный Далмансе; идите дальше, как и он, если как и
он хотите пройти все устланные цветами пути, уготованные вам развратом;
под его наставничеством уверьтесь, что лишь расширяя сферу своих вкусов и
фантазий, лишь жертвуя всем во имя сладострастья, насчастное существо,
известное под именем человек, против его воли брошенное в эту унылую
вселенную, может суметь взрастить несколько роз на шипах жизни.
Всякая мать предпишет сие чтение своей дочери.
ДИАЛОГ ПЕРВЫЙ
Госпожа де Сент-Анж, Шевалье де Мирвель
М. де С.-А. - Здравсвуй, братец. Ну так что ж, господин Долмансе?
Шевалье - Он придет ровно в четыре часа, обед только в семь, как
видишь, нам хватит времени поболтать.
М. де С.-А. - Знаешь ли, братец, что я немного раскаиваюсь и в своем
любопытстве, и во всех непристойных наших планах на сегодня? Ты, друг мой,
поистине слишком снисходителен, тем более должна бы я быть благоразумной,
тем более моя проклятая голова кружится и становится легкомысленной: ты
все мне прощаешь, а это меня портит... В мои двадцать шесть лет я должна
бы уже стать набожной, а я до сих пор самая распутная из женщин... Никто и
представить не может, чем я занимаюсь, друг мой, и желаю исполнить. Я
воображаю, что общаясь лишь с женщинами, стану благоразумной; ... что
сосредоточившись в рамках моего пола, желания мои перестанут стремиться к
вашему; пустые надежды, друг мой; наслажденья, коих я желала лишиться, еще
пламенне загорались в моей душе, и я поняла, что если рождена для
распутства, то бесполезно и думать сдержать себя: безумные желания вмиг
разбивают любые оковы. Наконец, дорогой мой, я всеядное животное; я все
люблю, все меня развлекает, я хочу объединить все жанры; однако, признай
же, братец, не чистая же экстравагантность с моей стороны - желать узнать
этого необыкновенного Долманса, который, ты говорил, за всю свою жизнь не
мог видеть женщины, как предписывают обычаи, и, содомит из принципа, не
только поклоняется как идолу своему полу, но и нашему уступает лишь при
специальном условии, что получит лишь милые его сердцу возможности, коим
привык пользоваться с мужчинами? Видишь ли, братец, какова моя странная
фантазия: я хочу стать Ганимедом этого нового Юпитера, хочу наслаждаться
его вкусами, его развращенностью, хочу стать жертвою его развращенности:
до настоящего момента, дорогой мой, ты знаешь, я предавалась так тебе
одному из любезности, да еще некоторым из моих людей, что, получая плату
за это, согласны были только из корысти; сегодня же - уже не любезность и
не каприз, но чистое влечение руководит мною... Между порабощавшими меня
пристрастиями и теми, что еще меня поработят, я вижу непостижимую умом
разницу, и хочу ее познать. Заклинаю, опиши мне своего Долманса, чтобы я
хорошенько его могла себе представить, прежде чем он придет; ты ведь
знаешь, я видела его лишь раз - на днях, в одном доме, где могла говорить
с ним всего несколько минут.
Шевалье - Долмансе, сестрица, недавно исполнилось тридцать шесть лет;
он высок ростом, весьма красив лицом, глаза у него очень живые и
одухотворенные, однако в чертах против его воли проступает что-то немного
тяжеловатое и жестокое; у него самые красивые зубы, каких в целом свете не
найдешь, некотрая томность в фигуре и движениях, объеснимая без сомнения
привычкою так часто вести себя подобно женщине; крайне элегантен, обладает
прекрасным голосом, возможными талантами и особенно большою
философичностью ума.
М. де С.-А. - Надеюсь, он не верит в бога.
Ш. - Ах! Ну о чем ты говоришь! Он - всем известный атеист, самый
безнравственный из мужчин... О, это наиболее завершенная и полная
развращенность, самая жестокая и испорченная личность, какая только может
в мире существовать.
М. де С.-А. - Как все это меня возбуждает! Я буду в восторге от этого
человека. А вкусы его, братец?
Ш. - Они тебе известны; содомские наслаждения милы ему и в активной и
в пассивной роли; в своих удовольствиях он обожает одних лишь мужчин, и
если изредка и соглашается испробовать женщин, то лишь при условии, что
они также согласны изменить с ним своему полу. Я рассказывал ему о тебе, и
предупредил о твоих намерениях; он принял предложение и в свою очередь
предупреждае об условиях сделки. Я должен сказать тебе, сестрица, он
наотрез откажется, если ты попытаешься увлечь его во что-то иное: "То, на
что я соглашаюсь с вашей сестрой, - заявил он, - не более, чем уступка...
отклонение, каким я себя пятнаю очень редко и с большими
предострожностями."
М. де С.-А. - Пятнаю!.. Предосторожности!.. Безумно люблю язык этих
любезных мужчин! Между нами, женщинами, тоже есть такие исключительные
словечки, доказывающие, подобно сказанным им все глубокое отвращение,
пронизывающее нас ко всему, что не соответствует исповедуемому культу...
Э! скажите-ка, дорогой, а тобою он овладел? С твоим-то прелестным личиком
и двадцатью годами, я думаю, можно увлечь такого мужчину!
Ш. - Не скрою от тебя моей с ним экстравагантности: ты слишком умна,
чтоб ее осудить. На самом деле я сам люблю женщин, а этим странным вкусам
предаюсь лишь под влиянием какого-либо любезного человека. Но в таком
случае я готов на все. Я далек от смехотворной спеси, заставляющих наших
молодых шаллопаев считать, что на подобные предложения следует отвечать
ударом трости; разве человек властен над своими вкусами? Надо понять тех,
у кого они необычны, однако никогда их не бранить: их вина - вина природы;
они также не по своей воле появились на свет со вкусами, отличными от
других, как мы не по своей воле рождаемся уродливыми или хорошо
сложенными. Да разве есть что-нибудь неопрятное в том, что человек
высказывает желание насладится вами? Нет, конечно; он делает вам
комплимент; зачем же отвечать на это бранью и проклятиями? Лишь глупцы
могут делать так; благоразумный человек никогда не ответит на это иначе,
чем я отвечаю; просто мир населен пошлыми дураками, чсчитающими, что
признаться им в том, что их находят могущими дать наслаждение, значит их
обидеть, и избалованные женщины, вечно ревнивыми ко всему, что как будто
посягает на их права, они воображают себя Дон-Кихотами этих обыденных
прав, глумясь над теми, кто не признает всю их универсальность.
М. де С.-А. - Ах! Друг мой, поцелуй меня! Ты не был бы моим братом,
если бы думал иначе; однако чуть подробнее, заклинаю, о характере этого
человека и его наслаждениях с тобою.
Ш. - Г-н Долмансе узнал от одного из моих друзей о том, что я, как ты
