удалили из университета. Остальные профессора не вступали в споры, просто
продолжали читать лекции по-старому.
Как-то отец предложил мне сходить с ним в Деловой клуб. Там устраивался
поэтический вечер. Обстановка клуба была по тому времени необычная. Входную
стеклянную дверь отворял швейцар. Все раздевались, оставляя, как до
революции, пальто и шубы у гардеробщика. Наверху были теплые с блестящим
паркетом и мягкими коврами парадно обставленные залы.
В первом отделении выступало много поэтов: самоуверенный, модно, как нэпман,
одетый Мариенгоф, какие-то вихрастые молодые люди с белыми отложными
воротниками и в солдатских рубахах, Сельвинский, сильно смутившийся и
покрасневший, когда подошла его очередь, Вера Инбер, читавшая наивные стихи
с хитроватым удивлением, и другие.
В перерыве к отцу подошел хорошо одетый человек с бородкой, подстриженной
по-кремлевски, с орденом Красного Знамени на пиджаке. Он улыбался, хотя его
глубоко посаженные глаза оставались серьезными.
- Вы меня не узнаете, Василий Михайлович? Я Белев, на фабрике у вас работал,
подмастера.
- Да ну?! Вот как! Где же вы теперь?
- Опять по старой специальности. В Льноторге. Заместителем председа-
теля.
- Так вы ленок-то, наверное, англичанам поедете продавать?
- Да. Уже оформили. Вот получу квартиру, устрою семью и поеду.
После перерыва председатель клуба, которым тогда был директор Московского
треста Таратута, сказал:
- Нам ненадолго удалось перехватить известного поэта Владимира Владимировича
Маяковского. Сейчас он прочтет свои стихи.
К столу подошел Маяковский, коротко остриженный, с папиросой в зубах, в
хорошем заграничном открытом френче. Ему довольно дружно захлопали. Но, как
мне показалось, он, стоя за столом и с высоты своего большого роста
рассматривая аудиторию, понимал, что слушатели чужие. Он прочел отрывок из
ранней лирической поэмы. Ему похлопали, но без восторга. Он закурил и,
слегка раскачиваясь, постоял в ожидании каких-нибудь реплик. Однако все
молчали. Тогда он сам спросил:
- Может быть, непонятно?
Кто-то ответил:
- Нет, понятно, но не нравится.
Маяковский, ожидая пикировки и спора, бросил:
- Надо было позвать Ахматкину! Наверно, понравилось бы.
Где-то в средних рядах сдержанно засмеялись. Но спора не получилось.
Маяковский ждал и заметно мрачнел.
- Тогда я прочту "О дряни".- И спокойно начал: - Утихомирились бури
революционных лон.- Тут он слегка поднял правую руку, как бы указывая на
аудиторию, и усилил голос:
- Подернулась тиной советская мешанина.
И вылезло
из-за спины РСФСР
мурло...
Он наклонился вперед, сощурил глаза и страшно выпятил нижнюю губу и
подбородок:
- Ме-ща-ни-на.
А дальше уже без всяких обиняков, прямо адресовал свои стихи сидевшим перед
ним слушателям:
- Намозолив от пятилетнего сиденья зады,
крепкие, как умывальники,
живут и поныне -
тише воды.
Свили уютные кабинеты и спаленки.
И, наконец, как бы отвернувшись от аудитории, он заключил:
- Опутали революцию обывательщины нити.
Страшнее Врангеля обывательский быт!
Сделав небольшую паузу, но не дожидаясь аплодисментов, Маяковский сразу же
после этого стал читать отрывок из "Про это". И опять, указывая на
слушателей, загремел:
- Столетия
жили своими домками,
и нынче зажили своим домкомом!
Публика аплодировала, но при этом по рядам прокатились негромкие реплики и
смешки. Маленький лысый человечек, сидевший в первом ряду, шепелявя,
спросил:
- Скажите, товарищ Маяковский, а вы живете, как все, в квартире?
Маяковский немного помолчал, очевидно, не готовый к такому вопросу, потом
сказал:
- В квартире. Разница в том, что вам это удобно, а мне неудобно. Рост у нас
разный.
Кое-кто из сидевших в первых рядах засмеялся. Но видно было, что сочувствия
Маяковский не вызвал. Вечер окончился. Все стали расходиться. Я увидел
выходившего из зала Белева и его приятеля. Это был грузный человек, одетый в
военную форму, с двумя ромбами на рукаве. Он усмехнулся:
- Я-то думал, что свое отвоевал. А тут на меня опять фронт открывается.
Белев не склонен был к иронии и не знал, что отвечать. Все, что пришлось ему
слышать сегодня, вроде как бы и соответствовало характеру революционной
борьбы, в которой он участвовал, а вместе с тем он так же, как и шедший
рядом с ним отяжелевший комдив, не мог не уловить явной враждебности
Маяковского.
Я был, наверное, самым молодым в толпе, которая тогда толкалась в
университетских коридорах и заполняла аудитории. Мальчишек моего возраста на
нашем факультете не было. И жизненная зрелость моя, по-видимому, была ниже
всех остальных.
Университет в то время совершенно не походил на теперешние учебные
заведения. Утром в нем хозяйничал рабфак. Мы занимались вечером. В грязных,
нетопленых помещениях в новом здании на Моховой после пяти часов набивалось
так много народу, что трудно было протиснуться в аудитории. А когда впервые
объявили о лекции Бухарина, то народ не мог пролезть не только в аудиторию,
но даже в вестибюль и толпился во дворе.
Я пришел заранее, однако смог протолкнуться только до первой площадки
большой лестницы, ведущей в Коммунистическую аудиторию. Как ни подталкивали
сзади и как ни работал локтями я сам, пробиться дальше не удавалось. Вдруг я
увидел, что снизу, энергично расталкивая толпу, продвигается высокий,
здоровый парень, а впереди него - маленький улыбающийся человечек в потертой
кожаной куртке, с большим лысеющим лбом и рыжеватой кремлевской бородкой.
Он, быстро поворачиваясь то к одному, то к другому, утирал потное лицо
снятой буденовкой. Смеясь, кого-то в чем-то убеждал, а кругом тоже смеялись.
Когда он наконец приблизился, я услышал, как он говорит:
- Так я же Бухарин. Пропустите.
Мрачный брюнет в очках рядом со мной огрызнулся:
- Уже третий Бухарин лезет!
Бухарин опять засмеялся:
- Ну, придется предъявить документы!
Он порылся с боковом кармане и вытащил какой-то пропуск. Все мы, стоявшие
поблизости, стали его проталкивать, а сами двигаться за ним. Но скоро мы
остановились, поскольку продвигаться сквозь предельно спрессованную толпу
уже не могли. Бухарин картинно вздохнул: "Уфф!" - и остановился. Поднявшись
на цыпочки и посмотрев вперед, он обернулся к своему телохранителю и сказал:
- Ну, ничего не поделаешь! До следующего раза.
Они начали пробираться назад. Лекция не состоялась.
Кроме студентов, в университет приходило тогда множество посторонних;
никаких пропусков не спрашивали. Никто не раздевался. Бывшие солдаты,
отрастившие бороды или давно небритые, в грязных шинелях; недоучившиеся в
свое время учителя в перешитых из дореволюционных шуб кацавейках и бекешах;
разный народ, одетый в тулупы из кислой овчины; партийные и комсомольские
активисты в модных тогда куртках из моржового меха, разный люд в сапогах,
обмотках, валенках; женщины в кожаных куртках и кепках - все на этом учебном
базаре искали науку по своему вкусу.
Протиснувшись в аудиторию, они через головы стоявших у дверей смотрели, кто
и о чем читает лекцию, многие проталкивались обратно и шли искать что-нибудь
более подходящее для себя. Определенной программы на факультете не было.
Обязательным был только "переходный минимум". А кроме него, можно было
выбирать и слушать что кому нравится.
Лекции читали разные люди: старые профессора, академики Богословский,
Петрушевский, Сакулин и даже такой всем известный ретроград, как Любавский,
а вместе с ними и бывшие преподаватели эмигрантских партийных школ -
Бухарин, Луначарский, Милютин, Покровский, Рязанов, еще не привыкшие к
своему новому положению вождей, или отказавшийся от этого положения
Богданов. В качестве преподавателей университета приютились бывшие теоретики
меньшевиков и эсеров - Суханов, Маслов, Гинзбург, Огановский, на
исторических кафедрах устроились известные учителя закрывшихся гимназий;
выдающимися профессорами сделались земские статистики, некоторые поэты и
писатели, газетные обозреватели...
В 1922 году объявили, что историю поэзии ХХ века будет читать Валерий
Брюсов. В большой аудитории набилось так много народу, что слабые лампочки
над задними рядами еле просвечивали сквозь испарения, поднявшиеся от мокрой
одежды. Люди сидели не только на скамьях, но и на полу, на подоконниках и
стояли вдоль стен. Вдруг погас свет. Началась суета. Притащили лестницу,
пытались устранить неисправность, но лампочки не загорались. Наконец с
трудом удалось зажечь одну над столом лектора. Аудитория слабо освещалась
через окна от уличных фонарей.
Вошел Брюсов. Ничего подобного встречать тогда не приходилось. Он был в
крахмальной рубашке и великолепной синей визитке, из кармана выглядывал
уголок белого платка. Известная по портретам, аккуратно подстриженная острая
бородка была уже почти седая. Большего контраста с темной, отсыревшей
толпой, сгрудившейся в аудитории, как на вокзале, трудно было представить.
Брюсов рассказывал о Бальмонте. Остановившись на его "Лебединой песне", он
обратился к аудитории:
- Кто ее помнит?
Аудитория молчала. Он подождал и сказал:
- Странно. В наше время ее знали все.
Он стал декламировать сам - немного нараспев, глуховатым голосом, прекрасно
передавая музыкальность стиха. Потом так же продекламировал "Камыши" и
другие стихотворения. Было красиво, но не этого требовала аудитория.
Я ходил слушать лекции совершенно разных преподавателей. Все было
чрезвычайно интересно. Опыт войн и революций заставил научную мысль многое
пересмотреть и переоценить. А так как печататься было невозможно, то
профессора в своих лекциях пытались, стремились рассказывать о новых
возникших точках зрения, находках и открытиях.
В маленькой аудитории Алексей Иванович Яковлев читал методологию
исторической науки. Аудитория набивалась до отказа. Обычно последним, сразу
же вслед за лектором, наверное, чтоб не толкаться в студенческой толпе,
приходил плотный военный с гладко выбритой головой, становился у двери и
напряженно, с большим вниманием слушал до самого конца. Это был Вацетис,
главнокомандующий вооруженными силами республики. Яковлев выяснял, как и
почему менялись взгляды на исторический процесс. Вацетис преподавал в
военной академии и считал нужным тоже в этом разобраться.
Студенчество состояло в основном из мелкой интеллигенции. Не имея ничего,
она всегда хочет всего и, естественно, ненавидит тех, у кого уже что-то
есть. Так же, как мелкая буржуазия, мечтая стать крупной, считает своим
злейшим врагом крупную буржуазию, так и мелкая интеллигенция смертельно
ненавидит крупную интеллигенцию. В университете эта ненависть направлялась
на старых профессоров. Против них повелась ожесточенная борьба, оружием в
которой стали демагогия и наигранный темперамент революционного бунта.
Сопротивлялся этой борьбе только профессор Челпанов. Это был упрямый старик
с горячей украинской кровью, считавший, несмотря на свой шестидесятилетний
жизненный опыт, что истину можно доказать. В Психологическом институте, где
он был директором, он устраивал публичные диспуты. Челпанов утверждал, что
самостоятельное рассмотрение душевных явлений вовсе не означает отрицания их
материального происхождения. Он говорил:
- Мы занимаемся внутренним опытом человека, его сознанием. Мы называем это
душевными явлениями, или душой. И каково бы ни было происхождение душевных
явлений, отрицание их реальности и замена их изучением физиологических
процессов означают отказ от объяснения нашей души.
В переполненной аудитории было множество уже заранее враждебно настроенных
слушателей. Упоминание о душе и душевных явлениях сразу вызывало выкрики:
- Поповщина! Клерикализм!
Челпанов, раздосадованный тем, что сквозь стену, о которую он бился, не
доходят никакие логические доводы, но умевший сдерживаться, покусывал свои
черные с проседью усы. Потом сказал:
- По-видимому, аудитории неизвестно, что Маркс никогда не отрицал реальность
человеческого сознания. Послушайте: самый плохой архитектор отличается от
наилучшей пчелы тем, что, прежде чем строить что-либо, он строит в своей
голове, в сознании мыслительный проект. А Энгельс подчеркивал, что законы
