лишенных социальных потенций. Если сильные личности и попадают в общности
такого рода, то лишь в качестве лидеров или организаторов их, причем в таких
случаях общность фактически используется сильной личностью в своих
эгоистических интересах. Другие общности рассматриваемого типа социальными
группами не являются, поскольку между членами общности не складывается
устойчивая жизненно необходимая связь и не происходит разделение функций.
Такие общности складываются вокруг крупных художников, писателей, поэтов,
артистов, ученых и т.д. Люди попадают в эти общности лишь вследствие своего
личного отношения к объединяющей личности. Если последнюю изъять из такой
общности, она распадается. Эта личность здесь не может быть заменена другой.
Такого рода общности суть личностные общности. Они дают поддержку творческой
личности. Иногда -- очень сильную, если поклонники имеют социальный вес.
Сюда можно отнести также профессиональные общности. Но они дают защиту лишь
в очень узких пределах. Да и то лишь при том условии, если защищаемая
личность соразмерна защищающим, не задевает их профессиональное самолюбие и
нуждается в защите в ином (по отношению к данной профессии) качестве. Вторая
форма социальной самозащиты -- самопожертвование. Наиболее существенную роль
здесь играет вынужденный героизм, когда человек силою обстоятельств
выталкивается на роль протестующего. Вообще-то говоря, врагами люди не
становятся добровольно. Они сопротивляются этому Общество само делает своих
врагов. Отчасти -- удобных врагов, с которыми легко вести эффектную борьбу.
Отчасти -- жизненно необходимых врагов, которые защищают его и несут ему
благо, то есть будущих героев. Тут действует нечто похожее на инстинкт
самосохранения. Третья форма -- стать значительной личностью за счет своих
способностей и продуктов своего личного труда и тем самым добиться некоторой
независимости. Это -- персонализм. Но у нас крупные личности -- дело случая.
Без ведома начальства крупной личностью стать нельзя. А начальство разрешает
только имитацию крупной личности или контролируемую личность. Наконец,
использование неоднородности объединений людей и несовпадения их интересов,
выход за рамки данного объединения. В качестве примера напрашиваются
международные связи. Но аналогичные явления возможны и внутри страны.
Вспомните случай с "Прометеем" и взаимоотношения министров культуры и
электроники. Случай Мазилы -- комбинация всех этих форм в условиях
прошедшего периода растерянности. Прибавьте к этому умение использовать
ситуацию и организовать дело... Все это так, сказал Неврастеник. Но
невероятно скучно. Исчезает романтический эффект внезапного результата.
Скучно потому, говорит Посетитель, что Вы не относитесь к этому делу
серьезно и не хотите извлечь урок. Урок, сказал Неврастеник презрительно. А
для кого? Для других, сказал Посетитель. Пустое занятие, сказал Неврастеник.
Никаких уроков не бывает. Неверно, сказал Посетитель. Люди все делают по
образцам.
КОНЕЦ ЗАПИСОК КЛЕВЕТНИКА
Дойдя до того места в записках Клеветника, начиная с которого он
приступил к изложению официальной идеологии в наиболее рафинированном (с его
точки зрения) виде, Мыслитель сказал, что тут Клеветник совсем деградировал,
и выбросил рукопись в мусорное ведро. А напрасно. В конце рукописи имелся
анализ причин, по которым всякая работа по реальному улучшению официальной
идеологии во имя этой идеологии и в ее пользу (на самом деле, а не по
видимости) есть одна из самых опасных форм деятельности в ибанском обществе.
Ее можно было слегка перефразировать и опубликовать в Журнале с иными
намерениями и как свои собственные соображения. На последней странице
записок Клеветника Мыслитель заметил слова: если хочешь быть другом -- стань
врагом, такова печальная участь всякого порядочного человека, дерзнувшего
сделать благо. Но смысла этих слов Мыслитель не понял.
РУКОПИСИ ИСЧЕЗАЮТ
Ты не имеешь права жаловаться на свою судьбу, сказал себе Болтун, начав
просматривать и уничтожать свой архив. У Шизофреника не было никакого стола.
У Клеветника не было письменного стола. У тебя -- изолированный письменный
стол! И какой! Мечта графомана! У Шизофреника пропало все. Клеветник кое-что
успел напечатать. Но большая часть его работ исчезла. А у тебя? Напечатал ты
больше Клеветника. Архив твой невелик. И к тому же цел. Так что прогресс
налицо. Теперь модно говорить, будто рукописи не горят. Какая чушь! Уцелеет
одна-две, и уж концепция готова. Гореть-то они может быть не горят,
поскольку их не жгут. Но они не рождаются. А родившись -- исчезают. Как?
Никто этого не знает. Вот моя статья. Провалили ее реакционеры Секретарь и
Троглодит чуть ли не двадцать лет назад. Тогда она имела бы эффект. И сейчас
я ее не стыдился бы. А что делать с ней теперь? Теперь я ее печатать не
могу. Даже хранить не хочу. Она теперь не моя. И дорога ей -- в мусорный
ящик. Вот другая моя статья. Провалили ее Претендент и Мыслитель. Либералы!
Друзья юности! Единомышленники! Тогда ее можно было напечатать без всякого
для них риска. Теперь она не пройдет ни в коем случае. Через два-три года я
не соглашусь ее печатать сам. Так что и ей дорога туда же. И так почти вся
жизнь в мусор. Может быть, даже вся. Неужели вся? Умом я понимаю, почему
так. А сердцем не могу никак примириться. Кто тут сошел с ума? Я же отдаю, а
не беру! Я же не требую, дайте мне! Я же умоляю, возьмите от меня!
ФЕНОМЕН
Похоронили Ф., сказал Ученый. Кто такой, спросил Карьерист. Неужели не
слыхали, удивился Ученый, фактический основатель модного сейчас
направления... Более двадцати лет назад сделал работу, которая породила
поток статей (без ссылок на первоисточник, конечно), но сама не была
напечатана. К делу присосался не один десяток ловкачей. Потом пришли веяния
с Запада. Все это перелицевали в новую терминологию. Погрузили в скопище
зарубежных имен. И закрутили! Новая область науки. Журналы. Симпозиумы.
Конгрессы. Институт. Тонны книг и статей. И все -- липа. Один ф работал как
настоящий ученый. Его отпихнули, конечно. Сначала еще упоминали, а потом как
будто не бывало. Обычная история, говорит Мазила. Большинство крупных
деятелей культуры умирает непризнанными при жизни. Тут совсем другое, сказал
Ученый. Он был признан. Все знали, кто он такой. Он не был признан
официально в виде наград и званий. Об этом позаботились его коллеги. Но
они-то знали Ф. Если бы они не ценили его, все было бы иначе. Они
воспринимали его как угрозу своему положению. На кладбище ему пели
дифирамбы. Говорили об издании трудов. Может быть, издадут. Хотя вряд ли.
Идеи растащут. Скорее всего -- без ссылок на него. Скорее всего -- со
ссылками на Запад. Там отчасти позаимствуют у него, отчасти переоткроют его
результаты заново. Идеи Ф не пропадут, это всем ясно, но не как идеи Ф, а
как идеи кого-то другого, на кого удобно будет ссылаться. Может быть,
когда-нибудь найдется добросовестный историк науки. Раскопает Ф, изучит наше
время. И удивится тому, что был такой удивительный феномен. Но не удивится
тому, что он остался без последствий: последствия-то так или иначе будут.
Имей этот Ф власть, сказал Карьерист, все было бы иначе. Был бы академиком,
лауреатом, героем. От ссылок некуда было бы податься. Школа была бы. Чтобы
удержать учеников, надо иметь власть, т.е. способность устроить их и
накормить. Идеями теперь никого не удержишь. А вдруг сама судьба Ф есть лишь
имитация судьбы настоящего ученого, сказал Болтун. Где критерии? Представьте
себе, работает Ф годами один, делает как будто бы дело. Банда проходимцев
раздувает рядом грандиозную имитацию дела. Но ведь сама жизнь Ф в этих
условиях может быть рассмотрена с точки зрения подлинности и подделки. Почти
тридцать лет замкнутой жизни и труда! Какой ум и какая воля способны
отличать тут дело и имитацию дела? А если сам Ф был занят имитацией дела,
которая лишь с точки зрения индивидуальной судьбы выглядит как дело по
отношению к официально раздутой имитации дела! Возможно, сказал Ученый.
Трудно сказать. К нам тут приезжали американцы. Говорят, что Ф --
действительно крупная фигура. Во всяком случае, единственная значительная
фигура у нас в этой области. А так кто знает... От чего он умер, спросил
Мазила. От одиночества и от тоски, сказал Ученый.
ФОРМУЛА МОЛЧАНИЯ
Кто знает о том, что Клеветник был блестящим лектором, говорит
Неврастеник. А кто его слушал? Много ли он прочитал? Кто знает о том, что
Шизофреник был оригинальным художником и сделал тысячи рисунков? Где они
Может быть, сохранилось в личных коллекциях несколько штук. Да и то лишь
постольку, поскольку они лично касаются коллекционеров. Кто знает, что
Болтун был великолепный писатель по проблемам культуры? Когда-то он по
официальному заказу написал книгу о нестандартных идеях в культуре. Я читал
ее. Если бы она вышла, был бы настоящий шедевр. Где она? Для таких людей
наша формула очевидна: не рыпайся! Будешь рыпаться, уничтожим. Будешь
молчать, не тронем. Комнатушку дадим. Зарплату. На много не рассчитывай. Но
цел и сыт будешь! А это для таких, как ты, слишком много! Я не согласен с
Посетителем, что молчание -- золото. За молчание у нас платят мало. Смотря
за какое, сказал Посетитель. За вынужденное -- малое. За добровольное --
много.
О ПОТРЕБЛЕНИИ
Мы тут обо всем переспорили, сказал Неврастеник. Не спорили только об
одном: о потреблении. А что об этом спорить, сказал Карьерист. Здесь все
ясно. Безусловно, сказал Ученый. Очевидно, сказал Мазила. Не так уж
очевидно, сказал Неврастеник. Вот я кандидат, а получаю меньше, чем водитель
автобуса. Болтун доктор. И Социолог доктор. Как ученый Болтун не тысячу
голов выше Социолога. А получает только в деньгах, по крайней мере, в два
раза меньше. Я не считаю служебную машину, даровую квартиру, дачу,
оплачиваемые командировки, закрытый буфет, гонорары. Социолог был у меня
недавно, сказал Мазила. Хотел купить гравюру. Я назвал минимальную сумму. Вы
бы посмотрели не его физиономию! Он тут же начал жаловаться на свою тяжкую
жизнь. Говорил, что ученый в его положении на Западе имеет коттедж, по
крайней мере пару машин, путешествия по миру, первоклассные отели, яхту. Я
сомневаюсь, сказал Неврастеник, что ученый на Западе живет лучше Социолога.
Я там бывал и видел. А какую сумму ты назвал за гравюру, спросил Болтун. Ты
же знаешь, сказал Мазила. Думаешь, дорого? Вот я тебе скажу... Не надо,
сказал Болтун. Я и так все знаю. Моя жена работала за сто рублей в месяц.
Кончила вечерний институт. Стала получать девяносто. Успокойся, я не
сравниваю ваши творческие способности. Я не вижу в этом несправедливости. Я
констатирую факт: ты запросил за гравюру больше, чем ее месячная зарплата.
Поднялся гвалт. Как обычно. Замелькали имена. Пошли в ход безымянные
начальники, имеющие надбавки и берущие взятки. Модные портные и парикмахеры.
Фотографы. Через час вопрос запутали окончательно, исчерпали сплетни и
эффектные новости. Исчерпали свой справедливый гнев по поводу
несправедливостей оплаты труда. Так вот, сказал Болтун, к вопросу о
потреблении. Я не посягаю на то, что вы имеете. Я готов допустить, что вы
имеете несправедливо мало и по справедливости должны иметь больше. И не хочу
сравнивать нас и Запад. Я хочу обратить ваше внимание на то, что мы все
время обходим молчанием фундаментальнейший вопрос нашего бытия. Его как
будто нет. Он как будто не играет роли. За границу не пускают? Безобразие!
