статуса агента-двойника, то есть работать под надежные гарантии на нас и
одновременно выполнять задания своего руководства, под нашим же контролем.
Из чего вытекает, что с тем же успехом вы можете оказаться
агентом-тройником. Это термин несколько искусственный, я под ним
подразумеваю, что вы, изображая агента-двойника, все же остаетесь
настоящим чекистом. Роль это трудная, требующая тщательной проработки,
постоянного учета массы параметров и ситуаций, которые заранее предвидеть
невозможно. Обычно такие вещи можно затевать исключительно в
стратегических целях, и к ним привлекаются целые группы специально
подготовленных людей. В вашем случае это безнадежно. У диверсионного
подразделения, вроде нашего, просто не может быть цели, требующей подобной
игры. Передать же вас кому-то, в таких играх заинтересованному, у нас нет
технической возможности. Чтобы вас через фронт переправить, нужно
отдельную операцию планировать.
Вадим выглядел человеком, решившим прокатиться на карусели и вдруг
понявшим, что остановить ее он уже не в силах. И голова кружится, и
тошнит, и знаешь, что будет еще хуже, а скорость такая, что не спрыгнуть.
Новикову в какой-то момент стало его даже жаль. - Зачем человека мучаете,
полковник, - спросил он Шульгина почти искренне. - Сказать ему явно
нечего. Позовите Мизгиря, и пусть кончает. У нас с вами неотложные дела в
городе, вы не забыли?
- Воля ваша, - обреченно сказал чекист. - А я все же надеялся, что
хоть чем-то смогу быть полезным. Ну, давайте я вам все же расскажу, что
знаю, а потом... Ну, как хотите.
- Браво, прапорщик. Это - четвертый вариант. Но ты снова ошибся, к
сожалению, в последний раз. В чем тебе не повезло - собеседники попались
совершенно нелюбопытные. Этого вы учесть не смогли. Мне ведь глубоко
наплевать и на твоих начальников, и на тебя, и вообще на все, что случится
в этой стране дальше. Советская власть мне противна, вот я и взялся
помогать белым. При их подходе устроим в городе шороху побольше,
беспорядков, взорвем что-нибудь. Постараемся не позволить вашим вождям
разбежаться с награбленными ценностями. А старая власть восстановится - я
снова уеду. Приключений искать. А с тобой мне просто так поболтать
захотелось, время скоротать. Что, думаю, за парни такие, от всего
человеческого отказавшись, в красные опричники пошли? Оказывается, ничего
особенного. При Иване Грозном, пожалуй, поинтереснее персонажи
встречались...
Шульгин разочарованно махнул рукой, встал, с меланхолией во взгляде
повернулся к Новикову.
-А Мизгиря вы, полковник, сами зовите, мне он тоже скучен...
Андрей сунул в карман так и не использованную по назначению трубку,
соскочил с подоконника, вышел из комнаты.
Шульгин сел на его место. Лицо его было спокойным и как бы даже
печальным.
"А вот кинется он сейчас на меня или нет? - подумал Сашка. - Лучшего
момента ему не представится..."
Вадим продолжал сидеть, как ни в чем не бывало, только сжимал и
разжимал пальцы.
- А жили-то вы где, прапорщик? Адресок оставьте. После победы, если
сам в живых останусь, могу родственникам сообщить. Так, по-человечески.
Могилы от вас не останется, но хоть день и обстоятельства знать будут.
- Из Петрограда я. Мать на Литейном живет. Дом 16, квартира четыре.
Самойлова Варвара Диомидовна. Напишите, если вправду такое намерение
имеете.
- Чего уж, напишу, раз сам предложил. Вот старушке радости будет -
сын умер собачьей смертью за хамскую власть. Лучше бы действительно на
Галицийском фронте. Вернулся Новиков:
- Сейчас будет Мизгирь. А вы, полковник, плесните прапорщику чарочку.
Держится он неплохо.
Пока Шульгин доставал из вещмешка припрятанную фляжку, Андрей снова
занялся трубкой. Теперь он проверил качество набивки и приготовился ее
раскурить, одновременно насвистывая популярную в конце шестидесятых
мелодию песенки "Здравствуй и прощай".
- Пейте, Вадим, коньяк хороший. Все, что могу лично, как говаривал
один известный генерал. Вы, если б пришлось, мне, скорее всего, не налили?
- На фронте непременно бы налил, а в ЧК. и вправду не принято.
За дверью застучал сапогами Рудников. Чекист не справился с дернувшим
щеку тиком, судорожно вздохнул и залпом выпил. Новиков поднял указательный
палец. - А знаете, полковник, мне вот что в голову пришло. Если мы
прапорщика все же стрелять не станем? - Чего ради? Жалко стало или как? -
Или как. Вы ему тут мозги прилично заморочили. Не на всю катушку, но
достаточно. А чем другие хуже? Неплохо бы и их поразвлечь. У меня такое
предложение - давайте его отпустим. Пусть идет к своим и все расскажет.
Что было и не было - на сколько фантазии хватит. А они голову поломают -
что это за белобандиты такие, чего им нужно и в чем их настоящий интерес?
- Так через час тут половина ЧК будет... - Ну мы ж его не сразу
отпустим. Нас и след простынет, пока он отсюда выйдет.
- Можно и так. Мне, вы знаете, совершенно ведь одинаково, больше
одним красным на свете, меньше... Как комаров в лесу. Только интереса в
вашем предложении не слишком много. Мы ведь не узнаем, как там у него с
начальством выйдет. Соответственно - нет никакой разницы, уйдет он живой
или его здесь прикопают.
- Да и то. - Краем глаза Новиков наблюдал за Вадимом. - Резон в ваших
словах есть. Тогда еще предложение. Давайте проиграем самый первый
вариант. Мы ему, значит, поверили, якобы завербовали. Даем задание -
вернуться на Лубянку, доложить. Что именно - на его усмотрение. Как можно
ближе к тому, что они от этой акции ожидали. А завтра в условленном месте
он сообщит нашему связному, как все получилось и что думает делать дальше.
Устраивает вас, юноша, такой выход?
Цели своей они, безусловно, добились. И заморочили голову чекисту
основательно, и нервы на кулак намотали. Разве что выпитые без закуски
триста грамм уберегли его от слишком глубокого стресса.
Вытирая со лба крупные капли пота, он сумел-таки выдержать марку:
- Слава Богу, господа. Только вы ошибаетесь, я на самом деле хотел
вам помочь, ко взаимной пользе.
- Тем лучше, прапорщик, тем лучше. Хоть это и в пустой след. С тем же
успехом вы могли бы сейчас выкрикнуть нам проклятие и добавить что-нибудь
этакое, р-революционное. Но раз вы искренне с нами, у вас есть возможность
слегка подправить свою карму. Поручик!
Вошел Рудников, подбрасывая на ладони десантный нож.
- Тут у нас кое-что изменилось. Сейчас вы с прапорщиком уединитесь, и
он вам расскажет, кто тут у них такой спец по белым офицерам. Потом
найдете стукача, вместе с Вадимом допросите. И только если абсолютно
убедитесь, что тот человек - агент Чека, дадите прапорщику нож или
пистолет, на выбор, и пусть он его... - Шульгин сделал рукой характерный
жест.
- А вы, Вадим, постарайтесь без глупостей и резких движений. Виктор
Петрович человек опытный. Я у вас заранее прощения прошу, поскольку задачу
вам ставлю не слишком приятную, но тут уж ничего не поделаешь. Вы себе
сами такую роль придумали. Если все удачно пройдет, завтра в восемь вечера
кто-то из нас будет прогуливаться по перрону Николаевского вокзала.
Приходите лично вы и один. Желаю всего наилучшего и не смею более
задерживать. Берегите себя...
Глава 20
Очередной дежурный офицер, фамилию которого Новиков не помнил,
посторонился, и они вошли в обложенный кирпичом потайной ход. Стены его
облицовывались явно в спокойное, неторопливое время, кладка была четкая, с
едва заметными швами. Плавно закругляясь, коридор закончился еще одной
дубовой дверью, а за ней в душном туманном мареве плескалась и хлюпала
теплая, вонючая подземная река. Протекала она сквозь проложенный,
наверное, еще в XVIII веке тоннель диаметром около трех метров. Дышать там
можно было, но с тем же удовольствием, что в месяц не мытом вокзальном
клозете. По счастью, вдоль подземной реки тянулся приподнятый деревянный
настил, по которому можно было идти, почти не пачкая сапог. Новиков
вспомнил тоннели другой канализации, в которых он сам, конечно, не был, но
видел и представлял по фильмам и книгам о Варшавском восстании. В них люди
жили и воевали неделями. Вообразить это было трудно. Луч фонаря
расплывался в струях зловонных испарений, сверху гулко капало, стены
покрывала отвратительная фосфоресцирующая слизь. То и дело на пути
попадались высокие кучи ила, под которыми не известно что таилось.
Возможно, что и трупы, если вспомнить Гиляровского.
К счастью, метров через пятьдесят жирная, нарисованная копотью
горящей резины стрела указала на ржавую железную дверь по ту сторону
потока.
Наверх они выбрались в подвалах бывшего Воспитательного дома на
Солянке.
Здесь все было иначе. Населяли его бесконечные этажи и коридоры тоже
не лучшие представители общества, но все же не воры и грабители, а люди
трудовых профессий - портные, перешивающие краденые вещи, сапожники,
слесари, исполняющие не только воровской инструмент, но и всякие мелкие
заказы для окрестных обывателей, бедные извозчики, пильщики дров, сторожа
и подсобные рабочие, не удостоенные чести считаться истинным
пролетариатом.
Из этого здания Новиков с товарищами могли уже выйти на улицу, не
опасаясь привлечь к себе ненужного внимания.
В ближайшей луже ополоснули сапоги от налипшей дряни, вдохнули
свежего, чуть ли не курортного воздуха.
В Самарский переулок пришли, когда уже начало смеркаться. Двухэтажный
деревянный дом располагался неподалеку от того места, где находился
снесенный вместе с прилегающими кварталами при подготовке к Олимпиаде
стадион "Буревестник". Тишина и покой здесь царили, более свойственные
какому-нибудь уездному Осташкову. И вполне можно было забыть о революции,
гражданской войне и прочих сиюминутных проблемах.
В глубине двора, полускрытый уже потерявшими листву кустами сирени
стоял совсем маленький, в два окна флигилек, отведенный для жительства
Новикову с Шульгиным. Корнет, чтобы не стеснять их, поселился вместе с
родственницами.
Познакомились с тетушкой, Елизаветой Анатольевной, дамой лет
пятидесяти, в меру полноватой и по старомосковскому радушной, а кроме того
- с кузиной, Анной Ефремовной, двадцатилетней девушкой с правильным,
холодноватым лицом скорее скандинавского, чем среднерусского типа.
Пожалуй, ее можно было назвать и красивой, не будь она так демонстративно
неприязненна к гостям.
За чаем, к которому Ястребов выставил массу давно забытых в голодной
Москве деликатесов, на фоне которых приготовленные хозяйкой из темной муки
пироги с капустой выглядели трогательно жалкими, говорили сравнительно
мало и на темы нейтральные. Женщины из естественной в красной столице
осторожности, а Андрей с Сашкой просто оттого, что не совсем представляли,
какой стиль общения будет в данной ситуации наиболее естественным. Корнет
о своем нынешнем положении ничего конкретного родственницам не сказал, и
они, не видевшие племянника и брата больше двух лет, в основном
радовались, что их Сережа жив-здоров, расспрашивали, что ему известно о
судьбах родителей, многочисленных дядьев, теток, сестер и братьев всех
степеней, разбросанных, как можно было догадаться, от Пскова до Ростова и
от Риги до Иркутска.
Шульгин, по застарелой привычке, почти бессознательно старался
произвести впечатление на Анну Ефремовну, используя приемы студенческой
