никакой возможности. Да я особо и не стремился. И тут что-то стал он на
меня коситься на лекциях. Поговорит, поговорит, а потом замолчит и
уставится. Я уж и не знал, что думать - а потом он вдруг подходит ко мне и
говорит: "Нам с вами надо поговорить, молодой человек." Пошли мы с ним в
ресторан, сели за столик. И стал он мне что-то странное втолковывать - про
Апокалипсис, про невидимый мир и так далее. А потом сказал, что я отмечен
каким-то особым знаком и должен сыграть огромную роль в истории. Что чем
бы я не занимался, в духовном смысле я стою на неком посту и защищаю мир
от древнего демона, с которым уже когда-то сражался.
- Это когда ты успел? - спросил Николай.
- В прошлых воплощениях. Он - то есть не демон, а доктор Штейнер -
сказал, что только я могу его остановить, но смогу ли - никому не
известно. Даже ему. Штейнер мне даже гравюру показывал в какой-то древней
книге, где будто бы про меня говорится. Там были два таких, знаешь,
длинноволосых, в одной руке - копье, в другой - песочные часы, все в
латах, и вроде один из них - я.
- И ты во все это веришь?
- Черт его знает, - усмехнулся Юрий, - пока, видишь, с медсестрами
перестреливаюсь. И то не я, а ты. Ну что, вколем?
- Пожалуй, - согласился Николай и полез под шинель, в нагрудный
карман гимнастерки, где в плоской жестяной коробочке лежал маленький
шприц.
На улице стало совсем тихо - ветер больше не выл в трубах; голодные
псы, похоже, покинули свои подворотни и подались в какие-то другие места;
на Шпалерную сошел покой - даже треск тончайших стеклянных шеек был хорошо
различим.
- Два сантиграмма, - раздавался шепот.
- Конечно, - шептал другой голос в ответ.
- Откинь шинель, - говорил первый шепот, - иглу погнешь.
- Пустяки, - откликался второй.
- Ты с ума сошел, - шептал первый голос, - пожалей лошадь...
- Ничего, она привычная, - шептал второй...
...Николай поднял голову и огляделся. Трудно было поверить, что
осенняя петроградская улица может быть так красива. За окном цветочного
магазина в дубовых кадках росли три крошечных сосенки; улица поднималась
вверх метра на полтора и становилась шире; окна верхних этажей отражали
только что появившуюся в просвете туч луну, все это было Россией и было до
того прекрасно, что у Николая на глаза навернулись слезы.
- Мы защитим тебя, хрустальный мир, - прошептал он и положил ладонь
на рукоять шашки. Юрий крепко держал ремень карабина у левого плеча и, не
отрываясь, глядел на луну, несущуюся вдоль рваного края тучи. Когда она
скрылась, он повернул вдохновенное лицо к спутнику.
- Удивительная вещь эфедрин, - сказал он.
Николай не ответил - да и что можно было ответить? Уже по-иному
дышала грудь, другим казалось все вокруг, и даже отвратительная изморось
теперь ласкала щеки. Тысячи мелких и крупных вопросов, совсем недавно
бывших мучительными и неразрешимыми, вдруг оказались не то что решенными,
но совершенно несущественными; центр тяжести жизни был совершенно в
другом, и когда это другое вдруг открылось, выяснилось, что оно всегда
было рядом, присутствовало в любой минуте любого дня, но было незаметным,
как становится невидимой долго висящая на стене картина.
- Я жалобной рукой сжимаю свой костыль, - стал нараспев читать Юрий.
- Мой друг - влюблен в луну - живет ее обманом. Вот - третий на пути...
Николай уже не слышал товарища - он думал о том, как он завтра же
изменит свою жизнь. Мысли были бессвязные, иногда откровенно глупые - но
очень приятные. Начать обязательно надо было с того, чтобы встать в пять
тридцать утра и облиться холодной водой, а дальше была такая уйма
вариантов, что остановиться на чем-нибудь конкретном было крайне тяжело, и
Николай стал напряженно выбирать, незаметно для себя приборматывая вслух и
сжимая от возбуждения кулаки.
- ...Заборы - как гроба! Повсюду преет гниль! Все, все погребено в
безлюдье окаянном! - читал Юрий и свободной рукой вытирал выступающий на
лбу пот.
Некоторое время ехали молча, потом Юрий стал напевать какую-то
песенку, а Николай впал в странное подобие дремы. Странным было то, что
это было очень далекое от сна состояние - как после нескольких чашек
крепкого кофе, - но сопровождавшееся чем-то вроде сновидений. Перед
Николаем, накладываясь на Шпалерную, замелькали дороги его детства:
гимназия и цветущие яблони за ее окном; радуга над городом; черный лед
катка и быстро скользящие по нему конькобежцы, освещенные ярким
электрическим светом; облетающие столетние липы, двумя рядами сходящиеся к
старинному дому с колоннами у входа - все это он когда-то то видел на
самом деле. Но потом стали появляться картины чего-то очень знакомого, и
одновременно никогда не виданного - померещился огромный белый город,
увенчанный тысячами золотых церковных головок, - город, как бы висящий в
воздухе внутри огромного хрустального шара, и этот город - Николай знал
это совершенно точно - был Россией, а они с Юрием, который во сне был не
совсем Юрием, находились за его границей и сквозь клубы тумана мчались на
конях навстречу какому-то чудовищу, в котором самым страшным была полная
неясность его очертаний и размеров: это был бесформенный клуб пустоты,
источающий ледяной холод.
Николай вздрогнул и широко открыл глаза. В окружающей его броне
блаженства появилась крохотная трещинка, в которую просочилось несколько
капель неуверенности и тоски. Трещинка постепенно росла, и скоро мысль о
предстоящем завтра утром (ровно в пять тридцать) повороте всей жизни и
судьбы перестала доставлять удовольствие. А еще через пару минут, когда
впереди замигали и поплыли навстречу два горящих друг напротив друга
фонаря, эта самая мысль стала несомненным и главным источником
переполнившего душу страдания.
"Отходняк", - наконец, вынужден был признаться себе Николай.
Странное дело - откровенная прямота этого вывода словно заделала
брешь в душе, и количество страдания в ней перестало увеличиваться. Но
теперь надо было очень тщательно следить за своими мыслями, потому что
любая из них могла стать началом неизбежной, но пока еще, как хотелось
верить, далекой полосы мучений, которых каждый раз требовал за свои услуги
эфедрин. С Юрием явно творилось то же самое, потому что он повернулся к
Николаю и сказал тихо и быстро, словно экономя выходящий из легких воздух:
- Надо на кишку было кинуть.
- Не хватило бы, - так же отрывисто ответил Николай и почувствовал к
товарищу ненависть за то, что тот вынудил его открыть рот.
Под копытами лошади раздался густой и противный хруст - это были
осколки выбитой наганным рикошетом витрины.
"Хр-р-рус-с-стальный мир", - с отвращением к себе и всему на свете
подумал Николай. Недавние видения показались вдруг настолько нелепыми и
стыдными, что захотелось в ответ на хруст стекла так же заскрипеть зубами.
Теперь ясно стало, что ждет впереди - отходняк. Сначала он был где-то
возле фонарей, а потом, когда фонари оказались рядом, он отступил в
клубящийся у пересечения с Литейным туман и пока выжидал. Несомненным было
то, что холодная, мокрая и грязная Шпалерная - единственное, что
существует в мире, а единственным, чего можно было от нее ждать, была
беспросветная тоска и мука.
По улице пробежала черная собака неопределенной породы с задранным
вверх хвостом, рявкнула на двух сгорбленных серых обезьянок в седлах и
нырнула в подворотню, а вслед за ней со стороны Литейного появился и стал
приближаться отходняк.
Он оказался усатым мужиком средних лет, в кожаном картузе и блестящих
сапогах - типичным сознательным пролетарием. Перед собой пролетарий толкал
вместительную желтую тележку с надписями "Лимонадъ" на боках, а на
переднем борту тележки был тот самый рекламный плакат, который выводил
Николая из себя даже и в приподнятом состоянии духа - сейчас же он
показался всей мировой мерзостью, собранной на листе бумаги.
- Пропуск, - мучительно выдавил из себя Юрий.
- Пожалуйста, - веско сказал мужчина и протянул Юрию сложенную вдвое
бумагу.
- Так. Эйно Райхья... Дозволяется... Комендант... Что везете?
- Лимонад для караула. Не желаете?
В руках у пролетария блеснули две бутылки с ядовито-желтыми
этикетками. Юрий слабенько махнул рукой и выронил пропуск - пролетарий
ловко поймал его над самой лужей.
- Лимонад? - отупело спросил Николай. - Куда? Зачем?
- Понимаете ли, - отозвался пролетарий, - я служащий фирмы "Карл
Либкнехт и сыновья", и у нас соглашение о снабжении лимонадом всех
петроградских постов и караулов. На средства генерального штаба.
- Коля, - почти прошептал Юрий, - сделай одолжение, глянь, что там у
него в тележке.
- Сам глянь.
- Да лимонад же! - весело отозвался пролетарий и пнул свою повозку
сапогом. Внутри картаво загрохотали бутылки; повозка тронулась с места и
проехала за фонари.
- Какого еще генерального штаба... А впрочем, пустое. Проходи, пои
посты и караулы... Только быстрее, садист, быстрее!
- Не извольте беспокоиться, господа юнкера! Всю Россию напоим!
- Иди-и-и... - вытягиваясь в седле, провыл Николай.
- Иди-и... - сворачиваясь в серый войлочный комок, прохрипел Юрий.
Пролетарий спрятал пропуск в карман, взялся за ручки своей тележки и
покатил ее вдаль - скоро он растворился в тумане, потом долетел хруст
стекла под колесами, и все стихло. Прошла еще секунда, и какие-то далекие
часы стали бить десять. Где-то между седьмым и восьмым ударом в
воспаленный и страдающий мозг Николая белой чайкой впорхнула надежда:
- Юра... Юра... Ведь у тебя кокаин остался?
- Боже, - облегченно забормотал Юрий, хлопая себя по карманам, -
какой ты, Коля, молодец... Я ведь и забыл совсем... Вот.
- Полную... отдам, слово чести!
- Как знаешь. Подержи повод... Осторожно, дубина, высыпешь все. Вот
так. Приношу извинения за дубину.
- Принимаю. Фуражкой закрой - сдует...
Шпалерная медленно ползла назад, остолбенело прислушиваясь своими
черными окнами и подворотнями к громкому разговору в самом центре
мостовой.
- Главное в Стриндберге - не его так называемый демократизм, и даже
не его искусство, хоть оно и гениально, - оживленно жестикулируя свободной
рукой, говорил Юрий. - Главное - это то, что он представляет новый
человеческий тип. Ведь нынешняя культура находится на грани гибели, и как
любое гибнущее существо, делает отчаянные попытки выжить, порождая в
алхимических лабораториях духа странных гомункулусов. Сверхчеловек - вовсе
не то, что думал Ницше. Природа сама еще этого не знает, и делает тысячи
попыток, в разных пропорциях смешивая мужественность и женственность -
заметь, не просто мужское и женское. Если хочешь, Стриндберг - просто
ступень, этап. И здесь мы опять приходим к Шпенглеру...
"Вот черт, - подумал Николай, - как фамилию-то запомнить?" Но вместо
фамилии он спросил другое:
- Слушай, а помнишь ты стихотворение читал? Какие там последние
строчки?
Юрий на секунду наморщил лоб.
И дальше мы идем. И видим в щели зданий
Старинную игру вечерних содроганий.
