Другие засомневались:
- А что мы там скажем?
- А так и скажем! Свободу! Ого-го!
Котелок поднял руку, подождал, пока горлопаны утихли. Потом обратился
к колеблющимся:
- Мы ведь не замышляем никакой смуты. Просто встретимся с доминатом и
вежливо попросим, чтобы его основательность рассудил дело Апельсина по
справедливости.
- Не попросим, а потребуем! Ого-го! - завопили горлопаны.
Слова Котелка убедили слабодушных. Лавочники зашевелились, потянулись
к дверям. Толпа выклубилась из бражной на улицу и поползла по направлению
к площади.
Учитель был дома один. Цыганочка опять куда-то запропастилась -
видно, дружка завела. Учитель посмеивался про себя, но дочь ни о чем не
спрашивал, считая ее достаточно взрослой и умной: придет время - сама
расскажет.
Только две любви осталось у него в жизни: Цыганочка и Книга. Когда-то
любил он женщину, любил учить детей, но прошло все, прошло: от женщины
пришлось бежать сломя голову, а дети стали взрослыми и сами учили теперь
грамоте других. И думал Учитель, что нечего ему больше ждать впереди, но
тут незаметно вошла в его жизнь Книга. Он называл ее про себя только так -
Книга, хотя стояло уже на первой странице название: "Хроники дома
Нагастов". Работал не торопясь, смакуя, стараясь, чтобы видно было все, о
чем рассказывал, как воочию.
И теперь, выписывая начало главы о покорении могулов, Учитель
старательно вспоминал Саргазан, бело-зеленый город, схваченный широким
полукружьем одинокой горы Тенгир, и весь изрезанный бегущими с ее склонов
ручьями сладкой воды. Здесь, представьте, и завязались, и сплелись клубком
те события, что привели к короткой, но яростной войне между могулами и
пореченцами. И вот, дойдя до того места, как Алакул-нойон приказал вырвать
язык перебежчику Джурабею, Учитель почувствовал, что устал, посидел еще
немного, глядя на недописанный лист бумаги, и решил пойти прогуляться.
Сумерки едва-едва начинали подправлять на свой лад облик города,
приглушая краски и превращая тени в потемки. Булыжники мостовой уже
отходили от веселой силы весеннего солнца и спросонья потягивался над ними
прохладный ветерок. Учитель шел по улице, неторопливо размышляя над одним
вопросом: зачем же пустил Джурабей грязный слух о красавице Эльби, если
знал, что смертельно оскорбляет нойона? Или так ведет нас судьба, лишая
ума и зрения на тех поворотах тайных, когда должны свершиться ее
начертания?
Он дошел до площади, и здесь смутный ропот отвлек его от мыслей.
Подняв голову, Учитель увидел, что у дворцовых ворот собралась толпа, -
почти сплошь лавочники, как он заметил, - и толпа эта гудит недовольно, а
вход в ворота закрывает ей длинный сержант, уперший с вызовом руки в худые
бока. Учитель забыл о своих размышлениях, интересуясь происходящим. Он
подошел поближе - послушать, о чем разговор, и оказался в хвосте толпы, но
услышать ему довелось немного. Почти ничего.
Сначала горлопаны громко обсуждали на ходу, как они сейчас - ух!
Скажут, так скажут! Но по мере приближения к площади голоса поутихли,
брага повыветрилась - к дворцовым воротам лавочники подходили
поскучневшими и слегка оробевшими. Судя по всему, многим уже хотелось
повернуть назад, но удерживал стыд. У крепкой деревянной решетки они
потоптались некоторое время в нерешительности. Наконец Котелок, чувствуя,
что время работает против него, постучал в дверную колотушку. Тогда из
сторожевой будки вышел Дрын, отпер ворота и грозно спросил: "Чего надо?"
Котелок хотел объяснить, и с ужасом ощутил, что у него не
поворачивается язык - сказался застарелый страх перед властями. Но тут, к
счастью, из-за спины его кто-то промямлил: "Мы вот... к доминату нам
надо..." Дрын важно кивнул, зашел в будку и оттуда кинулся в сторону
дворца молодой солдатик.
Ждать пришлось недолго. Стражник так же бегом вернулся и вполголоса
сказал что-то Дрыну. Тот опять кивнул и вышел к лавочникам:
- Доминат вас не примет. Если что передать хотите - бумагу какую -
оставьте мне. Всем все ясно? Разойдись!
Но толпа не разошлась. Именно робость, с которой заявились сюда
лавочники, обернулась неожиданно досадою. Ведь они же пришли -
послу-ушные! А тут какой-то Дрын перед ними нос задирает. Вспомнилось
кстати, что это он как раз отводил в тюрьму несчастного Апельсина. И
кто-то, похрабрее или хвативший побольше браги, крикнул:
- Нам к доминату надо, Дрын ты несподручный! - и все поддержали
нестройным гулом. Но Дрын, не уловивший перемены настроения, упер руки в
боки и угрожающе четко выговорил:
- Я сказал - разойдись! Или вы бунтовать надумали?
И так смешна была его тощая видимость в мешковатой форме, что из
толпы раздался обидный смех:
- Эх ты, Дрын, дубиной был - дубиной остался! Простых вещей не
понимаешь: нам к доминату надо!
Тогда сержант вышел за ворота и, шаря по лицам стоящих в первых рядах
лавочников глазами, зачастил:
- Ага, прекрасно! Ты, значит, ты, ты... И ты тут? Хорошо... В тюрьму
захотели, да? К Апельсину своему? Ладно...
Лучше бы он этого не говорил. При последних словах сержанта Грымза
Молоток - добродушный Грымза! - коротко махнул чугунным кулаком и Дрын
почувствовал, что летит в проем ворот, откуда только что вышел, а в спину
ему впечатывается выложенная квадратными плитками дорожка. На шум
выскочили из будки трое солдат, кинулись защищать начальника, но силы были
неравными, и стражников успели сильно поколотить. Лишь тогда в спешном
порядке поднят был караульный взвод, и лавочники разбежались кто куда.
Однако же уйти успели не все.
Когда Учителя тащили в тюрьму с завернутыми назад руками, он
вырывался, говорил, что не дрался, а наоборот, пытался разнять, но его
никто не слушал. Так и влетел он в застенок - головою вперед и не успев
даже выставить руки. Следом засыпались остальные: Грымза Молоток, беспалый
Наперсток и невесть как в толпу затесавшийся лавочник из Овчинки по имени
Скаред.
Они поднялись, отряхиваясь и ругаясь; Грымза трогал рукой разбитые
губы, Учитель тут же принялся стучать кулаком в тяжелую дверь, Наперсток
кинулся к решетчатому окну, будто успел уже соскучиться по воле, а Скаред
присел на скамейку в самом углу и поблескивал оттуда потаенными глазками.
Наконец Учитель отбил кулаки и понял, что это бестолку, Наперсток
убедился, что на улице все по-прежнему, будто ничего и не случилось, а
Грымза нашел, что все его зубы на месте. Мрачно расселись по скамьям вдоль
стенок.
Быстро темнело. Грымза сказал: "Хоть бы фитиль запалить, что ли..."
Наперсток полез в карман и нашел там огарок свечки, у Учителя оказалось
огниво. Стало уютнее. Отходя от запала драки, повздыхали. Пригорюнились.
Потом добродушный Грымза Молоток, меньше других склонный предаваться
огорчениям, сказал, прихмыкнув:
- Эк нас угораздило, а?
Тогда Учитель спросил:
- А что вообще случилось-то? Хоть бы рассказал кто...
Грымза рассказал про Апельсина и про то, как хотели они заступиться
за собрата. А чем дело обернулось - вот мол, сам видишь. Учитель
укоризненно покачал головой: разве можно так? - и было непонятно, имеет он
ввиду лавочников или домината, почему Наперсток пустился доказывать, что
лавочники кругом правы, а его основательность, наоборот, неправ. Учитель
стал возражать, завязался уже было спор, но тут лязгнул засов, и они
умолкли. А в следующий момент в застенок вошел как раз-таки он - его
основательность Нагаст Пятый, справедливость и сила, доминат пореченцев и
могулов. Его сопровождал офицер стражи и двое солдат с факелами. Что-то
очень уж часто приходилось в последнее время доминату посещать этот дом,
для проживания не назначенный.
Он внимательно оглядел поднявшихся со скамей подданных и сказал:
"Так." Потом напоказ удивился присутствию здесь Учителя и выразил
удивление свое таким образом:
- Ба, да это же любезный _Д_р_о_б_и_ч_! - молодой Нагаст не любил
Учителя и при каждом удобном случае напоминал о его всхолмском
происхождении. - Не понимаю, что могло подвигнуть нашего
книгочея-затворника связаться с бунтовщиками?
Учитель слегка поклонился, чтобы скрыть набежавшую тень раздражения,
и удержал свой ответ в покое:
- Ваша основательность ошибается: я ни с кем не связывался.
Доминат, по видимости, удивился еще больше:
- Тогда зачем же ты здесь?
- Затем, что стражники хватали всех без разбора, а я оказался
случайно на площади.
- Прискорбно, прискорбно... - Нагаст еще тужился быть насмешливым, но
злоба уже хватала его за горло: - Ну, а эти как... - он обвел глазами
остальных, - тоже случайно?
- Не могу знать, ваша основательность, - все труднее давался Учителю
его ровный голос.
- Да-да, конечно... - доминат покивал ехидною головою, но злоба перла
наружу: - Ну ничего. Я тщательно разберусь и виновные - все до единого! -
будут жестоко наказаны.
Слова прозвучали весьма двусмысленно, но ничего не осталось Учителю,
как еще поклониться, стиснув в бессилии зубы: он учил когда-то мальчишку
Нагаста читать и писать.
Ну а тот, отпустив двусмысленность, повернулся круто и вышел прочь,
уведя за собою хвост из своих провожатых. Снова лязгнул на двери засов. И
опять расселись бунтовщики и, перемолчав тревогу, продолжили начатый
разговор. Но Учитель теперь не возражал Наперстку - больше соглашался.
Грымза не к месту хмыкал, вспоминая, как влетел сержант Дрын в ворота, и
только Скаред, сын Жада, поблескивал из угла потаенными глазками, в их
беседе участия не принимая.
А творилось в городе между тем что-то странное. Во многих домах не
гасились окна, будто хозяева ждали гостей, и шли они, эти гости, несмотря
на глухую ночь. Стучались друг к другу лавочники, садились за столы,
угощались брагою, заводили долгие разговоры. И было бы все как праздник,
необычно и весело, но мешало чувство тревоги и привкус опасности. Что-то
варилось в Белой Стене, а что - понять было трудно.
Доминат в ту ночь тоже почти не спал. Он знал, что в городе
неспокойно, и ходил, все ходил туда и сюда по просторной комнате,
размышляя о смутных напастях последнего времени, все старался понять, что
же готовят лавочники и как погасить их бунт. Нагаст понимал, что они
сильны и опасны: куда легче бы было смуту пресечь, поднимись портовая
чернь или рвань, положим, с Потрошки. Но лавочники... И снова ходил туда и
сюда, и тер руками виски, и все думал: почему началось такое при нем?
Он был еще молодой правитель. Небитый. Неопытный.
И едва утро выкатило из-за дальнего берега ослепительно-желтый диск,
снизу чуть сплюснутый и подкрашенный алым, потянулись лавочники к тюрьме.
Они встречались без удивления, хмуро, будто не расставались вовсе, и часто
поглядывали из-под тяжелых век на другой край площади, где виднелась
деревянная решетка дворца. Они разговаривали негромко, неторопливо, но в
покое их было больше угрозы, чем если бы они бегали и кричали.
Однако накал нарастал по мере того, как прибывала толпа. Здесь были
уже не только лавочники - крепкие ремесленники, удачливые добытчики,
богатые корабелы. И скоро гул от негромких их разговоров дошел до
напряжения, которое трудно стало переносить: требовалась разрядка. Тогда
Батон Колбаса, мужик жилистый и в повадках простой, подойдя к Огаркову
логову, зло постучал кулаком. Выждав немного, еще повторил.
Дверь приоткрылась и высунулась в щель опухшая, потоптанная подушкой
рожа Огарка. Он прищурил свой глаз от солнца, оглядел толпу, после чего
