ные планшеты, стенды: "Наши отличники", "Колхозные ветераны", "Они за-
щищали Родину". Каледин когда-то учился здесь, и дети его через эти
стены прошли, а с фотографии глядели лица знакомые. Кто-то теперь
повзрослел, постарел, а кто-то и умер. Но жили вместе и долго.
Наконец бригадир пришел в класс. Навстречу ему поднялись все разом.
- Сидите, сидите, - махнул он рукой и похвалил: - Тепло у вас, хо-
рошо. Цветки цветут.
Он снял долгополый намокший плащ, телогрейку, оставшись в пуховом,
домашней вязки, свитере. Яков было пошел от учительского стола к своей
парте, но бригадир остановил его:
- Сиди. Ты же теперь за старшего. Учитесь? - спросил он.
- Учимся, - ответили нестройно.
Бригадир был человеком суровым, немногословным, его в хуторе боя-
лись.
- А может, вам у Башелуковых собираться? - спросил он. - Хата боль-
шая, теплая, и они не против.
У Якова перехватило дыхание.
- А библиотека? - бледнея от волнения, показал он на шкафы с книга-
ми. - А наглядные пособия? А уроки физкультуры? Комиссия какая прие-
дет, и будем не числиться. А беженцы, какие места ищут? Подъехали.
Есть школа? Вот она, - убеждал он бригадира. - Значит, можно жить. А
увидят замок - и развернутся.
- Верно, верно... - успокоил Якова бригадир. - Это я так, попы-
тал... Будет Варя топить, приглядать. Дров напилим. А там учительницу
найдем.
Бригадир и в прежние годы не больно разговорчивым слыл, а ныне,
когда все вокруг прахом шло, он и вовсе стал молчуном. На людей не
смотрел, ходил - "роги в землю". Но здесь, в школьном классе, глядя на
ребятишек, на кипенно-белые банты в косичках крохотной Маринки Башелу-
ковой, он как-то оттаивал, теплело на сердце. И ничего ребятишки от
него не требовали, как все иные: ни работы не просили, ни денег, а
просто глядели на него. И было приятно.
Карапуз Капустин вылез из-за парты с листом бумаги, не торопясь по-
дошел к бригадиру и показал ему свое художество, сообщив:
- Это я сам нарисовал.
- Здорово... - похвалил бригадир, разглядывая рисунок с цветами,
деревьями и красным трактором.
Отогревшись, он стал одеваться. На прощание Якову руку пожал.
- Держись, Фетисыч. Учительницу найдем. А пока на тебя надёжа.
Он ушел. На воле по-прежнему моросил дождь и не было просвета. В
окне класса желтел электрический свет. Он помнил, как два года тому
назад закрыли детский сад. Но целых два месяца, пока не настали холо-
да, ребятишки собирались в пустом доме, играли. Они ведь привыкли -
гуртом, словно телята.
В школе ребята, как обычно, пробыли четыре урока. потом все вместе
ушли, расходясь не сразу. Проходили не улицей, а через разбитые дома,
что тянулись вдоль улицы. На воле - дождь. А там, хоть и окон-дверей
нет, а потолки еще целы, не каплет. Покрутиться на вращающемся желез-
ном кресле в медпункте, залезть в глухую пещеру пустого холодильника,
что стоял в магазине. А в клубе поиграть в прятки, хоронясь в будке
киномеханика, в библиотечной комнате, в длинном коридоре. Помаленьку,
но приближались к хатам своим.
Вернувшись домой, Яков вдруг понял, что день кончается, а все оста-
лось как прежде: ни матери не сказал, ни ребятам, что уходит в Алеш-
кин. С матерью было легче. А вот с ребятами...
Дома все было как обычно: тихая Светланка, не пьяный, но крепко вы-
пивший отчим, потом с фермы вернулась мать.
У Якова позади лежал долгий день, и его морило, тянуло ко сну. Он
прилег, чтобы вздремнуть, и разом уснул, мать его с трудом растолкала
к ужину. За столом он сидел молча.
- Тебя ныне бригадир видел? - спросила мать.
- Он в школе у нас был.
- Охваливал тебя. На ферму пришел, не ругался. Либо выпил чуток...
Мы к нему приступом, а он головой покачал: "Бабы, бабы, - говорит. - Я
бы сам закричал по-пожарному и убег не знаю куда..." Тебя по двух раз
похвалил... - И вдруг она вспомнила главное: - В Дубовке колхоз рас-
пускают. Районное начальство приехало, говорят, все, забудьте про кол-
хозную кассу, расходитесь и сами об себя думайте. Спасайтесь своими
средствами.
- И правильно, - одобрил Федор. - Поделить все.
- Вы уже поделили... Шалаетесь, как бурлаки... Все тянете. Колхоз
хоть плохой плетешок, а все - затишка. Обещают овечками выдать зарпла-
ту. Может, дадут...
- Куда этих овечек. Сено травить?
- Резать да на базар.
- Сама повезешь.
- А вот Виктор Паранечкин возит. Берет у людей по дешевке и везет,
торгует. Паранечка им не нахвалится.
- Перо ему в зад. А мне гребостно на базаре стоять. Мне лучше сутки
в тракторе, безвылазно... Чем стоять кланяться всем.
- А шалаться - не гребостно...
Для Якова эти разговоры были известными. Кончались они одним - руг-
ней. От стола он ушел к телевизору, потом возил маленькую сестру на
закорках, изображая коня. Ржал он по-настоящему, на всю хату. А потом
снова потянуло его ко сну.
Он уснул и проснулся уже ночью, во тьме. Словно ударило его. Он ви-
дел во сне день прошедший: школа в Алешкине, директорша Галина Федо-
ровна, бородатый муж ее, баба Ганя. Вроде виделось доброе, а проснулся
в испуге. Они ведь ждать его будут, а он не придет. Прийти он не мог,
потому что нельзя было оставить свою школу. Тогда там все кончится,
рухнет. Не будет уроков, повесят замок, цветы померзнут. А через неде-
лю - это Яков знал точно - школу разгромят. Сначала вынут стекла. Го-
ворят, они дорогие. Потом снимут двери, окна выдерут. И пойдут куро-
чить. Первое время - по ночам, таясь. А потом среди бела дня, напере-
гонки, кто быстрее успеет. К Новому году от школы останется лишь пус-
тая коробка с черными проемами. Так растаскивали клуб, детский садик,
медпункт. Так будет и со школой.
Без него все пойдет прахом. Ни Марина Капустина, ни братья ее, ни
тем более Кроха без Якова ничего не смогут. Лишь он знает, как тетради
проверять, ставить отметки. Его Мария Петровна учила.
То, что прежде было гордостью мальчика, стало вдруг горем. Потому
что нельзя было уйти в Алешкин, к Галине Федоровне. И от бессилья
что-либо изменить Яков заплакал. Он плакал редко. "Бычок упористый..."
- говорила мать. А теперь хлынули слезы, и казалось, не будет им кон-
ца. Горячие, волна за волной, они накатывались из груди. И мальчик
плакал и плакал, пока не уснул.
Снова снилась ему школа, теперь своя, но такая похожая на алешкинс-
кую: с просторными светлыми коридорами, с плетучей зеленью по стенам и
потолку, со стеклянной оранжереей. И будто он, Яков, вел по школе и
показывал ее своей старой учительнице, Марии Петровне. Учительница
ахала, удивлялась и хвалила Якова: "Молодец..." А вокруг шумела детво-
ра. Много ребят. И за стенами школы, на хуторской улице, было людно.
Просто кипел народ, как на базаре. Голова от людей кружилась. А Мария
Петровна все хвалила Якова и хвалила: "Молодец, молодец..." - и глади-
ла его по голове горячей ладонью. Было сладко на душе от этих похвал,
слезы подступали. И Яков не сдержался, заплакал. А горячая ладонь гла-
дила голову мальчика и лицо, вытирала слезы, и добрый голос шептал и
шептал: "Ну чего ты, сынок... Ну чего ты плачешь... Ну проснись, не
плачь..." И горячие слезы сушили слезную влагу.
Это мать, сердцем почуяв тревогу и боль, услышала и пришла, сидела
на краю постели сына и не хотела резко будить его, боясь испугать, и
шептала:
- Я здесь, мой сынок... Не плачь... Ну не плачь...
А за окном менялась погода. С вечера прежде обычного смерклось.
Дождь пошел сильнее, гулко барабаня по крышам. Но с вечера же явствен-
но потянул холодный северный ветер. И вдруг в ночи застучала по окнам
ледяная крупа. Не та снежная, белая, словно пшено. А ледяная склянь.
Это шел дождь и замерзал на лету. Секло и секло по окнам, словно шрап-
нелью. А потом пошел густой снег. К утру насыпало его по колено.
К рассвету прояснилось. Заря вставала уже зимняя, розовая. Хутор
лежал вовсе тихий, в снегу, как в плену. Несмелые печные дымы поднима-
лись к небу. Один, другой... За ними - третий. Хутор был живой. Он ле-
жал одиноко на белом просторе земли, среди полей и полей.
МИКОЛАВНА И "МИЛОСЕРДИЯ"
Который год уже по утрам в зеленой глухой чащобе вишен и слив, что
стоят вдоль забора, поет садовая славка. Солнца восход. Прохлада и ти-
шина. И вот зажурчала негромкая птичья песнь. Это - славка. Голос ее
негромок, словно тихий ручей, журчит и журчит. Комочек легкого пуха: с
ветки на ветку, с ветки на ветку, что-то склюнет - и снова журчит.
Никто ее не тревожит.
Окраина поселка. В нашем дворе - покойно. В соседском и вовсе глу-
хая тишь. Там старая Миколавна живет одиноко.
За высоким забором, за зеленой стеной деревьев ни с улицы, ни с на-
шего двора Миколавну не видать. Тем более что ходок из нее - никакой.
Телом тучная, тяжелая, с трудом она движется на подпорах: костыль да
клюка, а чаще - табурет, который толкает перед собой, на него опира-
ясь. Горе - не ходьба. И потому дороги ее коротки: от дивана, на кото-
ром ночует и днюет - то лежа, то полулежа, - до кухонного, обеденного
же, стола. А если по летнему времени на волю захочется из жаркой ком-
натной духоты, то с кряхтеньем и стонами выбирается Миколавна на
крыльцо, надежно укрытое от сквозняков стеклянными рамами и дверями. В
летнюю пору она подолгу сидит в этом стеклянном прогретом скворечнике,
вздыхая и охая, порою что-то мурлычет. Песни ее - словно птичьи, слов
не понять. И сама она будто большая старая птица, облезлая, обескры-
левшая, еле живая, прячется, словно в дупле, в глухой огороже стен,
высокого забора, густой зелени.
Только я слышу ее. Порой она меня окликает:
- Милосердию мою не видал?
- Не видал, - отвечаю ей.
- Увидишь, перекажи, пусть зайдет. Все мыкается.
"Милосердия" - это Дуня ли, тетка Дуня, а для молодых - давно уже
бабка Дуня, которая живет против нас, через улицу. Она - казак воль-
ный, в вечных походах. Ранним утром торопливо шлепают ее просторные
калоши через улицу, в соседский двор.
- Миколавна! - окликает она. - Живая?..
- Слава Богу, дышу... А всю ночь промучилась. Лишь чуток комариным
сном задремлю - и враз меня жаром осыпает...
И пошли речи известные, стариковские: о ночных хворях да недобрых
снах.
С веранды моей видна лишь крыша дома соседского да верх стены. Все
остальное заслоняет высокий забор да зелень. Но голоса и речи ясно
слышны. И словно вижу картину привычную: на крыльце, на низкой скаме-
ечке, - большая оплывшая Миколавна в просторной ночной рубахе, а рядом
- тетка Дуня, худая и востроносая, словно воробей. Она не присядет.
Костлявые черные ноги в просторных калошах покоя не ведают, с утра тем
более. Сучит тетка Дуня ногами, уже занудившись. Соседкиным жалобам
сострадает участливым быстрым говорком:
- Какая беда... Какая беда... Это надо... Беда так беда. - И успе-
вает новости выложить и собственное, больное: - Таиса Абрамкина своего
прогнала. Капеля он, говорит, и боле никто. Поросенок опять не жрет,
гад. Била его, била. Кобель гавкать не стал. Ночью, слыхала, кто-то
возле двора шалался, а он, сволочь такая, молчит. Нажрался и спит, нет
ему горя. Ныне дам ему порки.
Беседа течет обычная, она не смолкает. Но слышится по двору шле-
панье тетки Дуниных калош. Помойное ведро убрать, свежей воды принес-
ти. Летят короткие приказы с крыльца:
- Постановь... Прибери в сарай. Ведрушку - на крылец. Подотри...
Подай...
Шлепанье калош убыстряется. Вихревыми кругами носится тетка Дуня по
двору и скоро убегает, на ходу взахлеб передавая дела предстоящие:
- Макарьевна из проулка, ты ее знаешь, они кур помногу держали,
вроде помирает, надо бежать глядеть. Мишка вчера бутылок привез два
мешка, а в нашем магазине их не берут. Сваха переказала...
И вот уже калоши зашлепали вон со двора. Снова тишь. Лишь Миколавна
