. . . . .
В нашем остроге было несколько человек таких, которые пришли за
претензию. Они-то и волновались наиболее. Особенно один, Мартынов,
служивший прежде в гусарах, горячий, беспокойный и подозрительный человек,
впрочем честный и правдивый. Другой был Василий Антонов, человек как-то
хладнокровно раздражавшийся, с наглым взглядом, с высокомерной
саркастической улыбкой, чрезвычайно развитой, впрочем тоже честный и
правдивый. Но всех не переберешь; много их было. Петров, между прочим, так
и сновал взад и вперед, прислушивался ко всем кучкам, мало говорил, но,
видимо, был в волнении и первый выскочил из казармы, когда начали
строиться.
Наш острожный унтер-офицер, исправлявший у нас должность фельдфебеля,
тотчас же вышел испуганный. Построившись, люди вежливо попросили его
сказать майору, что каторга желает с ним говорить и лично просить его
насчет некоторых пунктов. Вслед за унтер-офицером вышли и все инвалиды и
построились с другой стороны, напротив каторги. Поручение, данное
унтер-офицеру, было чрезвычайное и повергло его в ужас. Но не доложить
немедленно майору он не смел. Во-первых, уж если поднялась каторга, то
могло выйти и что-нибудь хуже. Все начальство наше насчет каторги было
как-то усиленно трусливо. Во-вторых, если б даже и ничего не было, так что
все бы тотчас же одумались и разошлись, то и тогда бы унтер-офицер
немедленно должен был доложить о всем происходившем начальству. Бледный и
дрожащий от страха, отправился он поспешно к майору, даже и не пробуя сам
опрашивать и увещевать арестантов. Он видел, что с ним теперь и говорить-то
не станут.
Совершенно не зная ничего, и я вышел строиться. Все подробности дела я
узнал уже потом. Теперь же я думал, происходит какая-нибудь поверка; но, не
видя караульных, которые производят поверку, удивился и стал осматриваться
кругом. Лица были взволнованные и раздраженные. Иные были даже бледны. Все
вообще были озадачены и молчаливы в ожидании того, как-то придется
заговорить перед майором. Я заметил, что многие посмотрели на меня с
чрезвычайным удивлением, но молча отворотились. Им было, видимо, странно,
что я с ними построился. Они, очевидно, не верили, чтоб и я тоже показывал
претензию. Вскоре, однако ж, почти все бывшие кругом меня стали снова
обращаться ко мне. Все глядели на меня вопросительно.
- Ты здесь зачем? - грубо и громко спросил меня Василий Антонов,
стоявший от меня подальше других и до сих пор всегда говоривший мне вы и
обращавшийся со мной вежливо.
Я посмотрел на него в недоумении, все еще стараясь понять, что это
значит, и уже догадываясь, что происходит что-то необыкновенное.
- В самом деле, что тебе здесь стоять? Ступай в казарму, - проговорил
один молодой парень, из военных, с которым я до сих пор вовсе был незнаком,
малый добрый и тихий. - Не твоего ума это дело.
- Да ведь строятся, - отвечал я ему, - я думал, поверка.
- Ишь, тоже выполз, - крикнул один.
- Железный нос, - проговорил другой.
- Муходавы! - проговорил третий с невыразимым презрением.
Это новое прозвище вызвало всеобщий хохот.
- При милости на кухне состоит, - прибавил еще кто-то.
- Им везде рай. Тут каторга, а они калачи едят да поросят покупают. Ты
ведь собственное ешь; чего ж сюда лезешь.
- Здесь вам не место, - проговорил Куликов, развязно подходя ко мне;
он взял меня за руку и вывел из рядов.
Сам он был бледен, черные глаза его сверкали, и нижняя губа была
закусана. Он не хладнокровно ожидал майора. Кстати: я ужасно любил смотреть
на Куликова во всех подобных случаях, то есть во всех тех случаях, когда
требовалось ему показать себя. Он рисовался ужасно, но и дело делал. Мне
кажется, он и на казнь бы пошел с некоторым шиком, щеголеватостью. Теперь,
когда все говорили мне ты и ругали меня, он, видимо, нарочно удвоил свою
вежливость со мною, а вместе с тем слова его были как-то особенно, даже
высокомерно настойчивы, не терпевшие никакого возражения.
- Мы здесь про свое, Александр Петрович, а вам здесь нечего делать.
Ступайте куда-нибудь, переждите... Вон ваши все на кухне, идите туда.
- Под девятую сваю, где Антипка беспятый живет! - подхватил кто-то.
Сквозь приподнятое окно в кухне я действительно разглядел наших
поляков; впрочем, мне показалось, что там, кроме их, много народу.
Озадаченный, я пошел на кухню. Смех, ругательства и тюканье (заменявшее у
каторжных свистки) раздались вслед.
- Не понравились!.. тю-тю-тю! бери его!..
Никогда еще я не был до сих пор так оскорблен в остроге, и в этот раз
мне было очень тяжело. Но я попал в такую минуту. В сенях в кухне мне
встретился Т-вский, из дворян, твердый и великодушный молодой человек, без
большого образования и любивший ужасно Б. Его из всех других различали
каторжные и даже отчасти любили. Он был храбр, мужествен и силен, и это
как-то выказывалось в каждом жесте его.
- Что вы, Горянчиков, - закричал он мне, - идите сюда!
- Да что там такое?
- Они претензию показывают, разве вы не знаете? Им, разумеется, не
удастся: кто поверит каторжным? Станут разыскивать зачинщиков, и если мы
там будет, разумеется, на нас первых свалят обвинение в бунте. Вспомните,
за что мы пришли сюда. Их просто высекут, а нас под суд. Майор нас всех
ненавидит и рад погубить. Он нами сам оправдается.
- Да и каторжные выдадут нас головою, - прибавил М-цкий, когда мы
вошли на кухню.
- Не беспокойтесь, не пожалеют! - подхватил Т-вский.
В кухне, кроме дворян, было еще много народу, всего человек тридцать.
Все они остались, не желая показывать претензию, - одни из трусости, другие
по решительному убеждению в полной бесполезности всякой претензии. Был тут
и Аким Акимыч, закоренелый и естественный враг всех подобных претензий,
мешающих правильному течению службы и благонравию. Он молча и чрезвычайно
спокойно выжидал окончания дела, нимало не тревожась его исходом, напротив,
совершенно уверенный в неминуемом торжестве порядка и воли начальства. Был
тут и Исай Фомич, стоявший в чрезвычайном недоумении, повесив нос, жадно и
трусливо прислушиваясь к нашему говору. Он был в большом беспокойстве. Были
тут все острожные полячки из простых, примкнувшие тоже к дворянам. Было
несколько робких личностей из русских, народу всегда молчаливого и
забитого. Выйти с прочими они не осмелились и с грустью ожидали, чем
кончится дело. Было, наконец, несколько угрюмых и всегда суровых
арестантов, народу неробкого. Они остались по упрямому и брезгливому
убеждению, что все это вздор и ничего, кроме худого, из этого дела не
будет. Но мне кажется, что они все-таки чувствовали себя теперь как-то
неловко, смотрели не совсем самоуверенно. Они хоть и понимали, что
совершенно правы насчет претензии, что и подтвердилось впоследствии, но
все-таки сознавали себя как бы отщепенцами, оставившими артель, точно
выдали товарищей плац-майору. Очутился тут и Елкин, тот самый хитрый
мужичок-сибиряк, пришедший за фальшивую монету и отбивший ветеринарную
практику у Куликова. Старичок из Стародубовских слобод был тоже тут.
Стряпки решительно все до единого остались на кухне, вероятно по убеждению,
что они тоже составляют часть администрации, а следовательно, и неприлично
им выходить против нее.
- Однако, - начал я, нерешительно обращаясь к М-му, - кроме этих,
почти все вышли.
- Да нам-то что? - проворчал Б.
- Мы во сто раз больше их рисковали бы, если б вышли; а для чего? Je
hais ces brigands12. Неужели вы думаете хоть одну минуту, что их претензия
состоится? Что за охота соваться в нелепость?
----
12 Я ненавижу этих разбойников. (франц.).
- Ничего из этого не будет, - подхватил один из каторжных, упрямый и
озлобленный старик. Алмазов, бывший тут же, поспешил поддакнуть ему в
ответ.
- Окроме того, что пересекут с полсотни, - ничего из этого не будет.
- Майор приехал! - крикнул кто-то, и все жадно бросились к окошкам.
Майор влетел злой, взбесившийся, красный, в очках. Молча, но
решительно подошел он к фрунту. В этих случаях он действительно был смел и
не терял присутствия духа. Впрочем, он почти всегда был вполпьяна. Даже его
засаленная фуражка с оранжевым околышком и грязные серебряные эполеты имели
в эту минуту что-то зловещее. За ним шел писарь Дятлов, чрезвычайно важная
особа в нашем остроге, в сущности управлявший всем в остроге и даже имевший
влияние на майора, малый хитрый, очень себе на уме, но и не дурной человек.
Арестанты были им довольны. Вслед за ним шел наш унтер-офицер, очевидно уже
успевший получить страшнейшую распеканцию и ожидавший еще вдесятеро больше;
за ним конвойные, три или человека, не более. Арестанты, которые стояли без
фуражек, кажется, еще с того самого времени, как послали за майором, теперь
все выпрямились, подправились; каждый из них переступил с ноги на ногу, а
затем все так и замерли на месте, ожидая первого слова или, лучше сказать,
первого крика высшего начальства.
Он немедленно последовал; со второго слова майор заорал во все горло,
даже с каким-то визгом на этот раз: очень уже он был разбешен. Из окон нам
видно, как он бегал по фрунту, бросался, допрашивал. Впрочем, вопросов его,
равно как и арестантских ответов, нам за дальностью места не было слышно.
Только и расслышали мы, как он визгливо кричал:
- Бунтовщики!.. Сквозь строй... Зачинщики! Ты зачинщик! Ты зачинщик! -
накинулся он на кого-то.
Ответа не было слышно. Но через минуту мы увидели, как арестант
отделился и отправился в кордегардию. Еще через минуту отправился вслед за
ним другой, потом третий.
- Всех под суд! я вас! Это кто там на кухне? - взвизгнул он, увидя нас
в отворенные окошки. - Всех сюда! гнать их сейчас сюда!
Писарь Дятлов отправился к нам на кухню. В кухне сказали ему, что не
имеют претензии. Он немедленно воротился и доложил майору.
- А, не имеют! - проговорил он двумя тонами ниже, видимо обрадованный.
- Все равно, всех сюда!
Мы вышли. Я чувствовал, что как-то совестно нам выходить. Да и все
шли, точно понурив голову.
- А, Прокофьев! Елкин тоже, это ты, Алмазов... Становитесь,
становитесь сюда, в кучку, - говорил нам майор каким-то уторопленным, но
мягким голосом, ласково на нас поглядывая. - М-цкий, ты тоже здесь... вот и
переписать. Дятлов! Сейчас же переписать всех довольных особо и всех
недовольных особо, всех до единого, и бумагу ко мне. Я всех вас
представлю... под суд! Я вас, мошенники!
Бумага подействовала.
- Мы довольны! - угрюмо крикнул вдруг один голос из толпы недовольных,
но как-то не очень решительно.
- А, довольны! Кто доволен? Кто доволен, тот выходи.
- Довольны, довольны! - прибавилось несколько голосов.
- Довольны! значит, вас смущали? значит, были зачинщики, бунтовщики?
Тем хуже для них!..
- Господи, что ж это такое! - раздался чей-то голос в толпе.
- Кто, кто это крикнул, кто? - заревел майор, бросаясь в ту сторону,
откуда послышался голос. - Это ты, Расторгуев, ты крикнул? В кордегардию!
Расторгуев, одутловатый и высокий молодой парень, вышел и медленно
отправился в кордегардию. Крикнул вовсе не он, но так как на него указали,
то он и не противоречил.
- С жиру беситесь! - завопил ему вслед майор. - Ишь, толстая рожа, в
три дня не...! Вот я вас всех разыщу! Выходите, довольные!
- Довольны, ваше высокоблагородие! - мрачно раздалось несколько
десятков голосов; остальные упорно молчали. Но майору только того и надо
было. Ему, очевидно, самому было выгодно кончить скорее дело, и как-нибудь
кончить согласием.
- А, теперь все довольны! - проговорил он торопясь. - Я это и видел...
знал. Это зачинщики! Между ними, очевидно, есть зачинщики! - продолжал он,
обращаясь к Дятлову. - Это надо подробнее разыскать. А теперь... теперь на
работу время. Бей в барабан!
