"Пошел один!" - крикнет ему Роман, и Гнедко тотчас же повезет один, довезет
до кухни и остановится, ожидая стряпок и парашников с ведрами, чтоб брать
воду. "Умник, Гнедко! - кричат ему, - один привез!.. Слушается".
- Ишь в самом деле: скотина, а понимает!
- Молодец, Гнедко!
Гнедко мотает головою и фыркает, точно он и в самом деле понимает и
доволен похвалами. И кто-нибудь непременно тут же вынесет ему хлеба с
солью. Гнедко ест и опять закивает головою, точно проговоривает: "Знаю я
тебя, знаю! И я милая лошадка, и ты хороший человек! "
Я тоже любил подносить Гнедку хлеба. Как-то приятно было смотреть в
его красивую морду и чувствовать на ладони его мягкие, теплые губы,
проворно подбиравшие подачку.
Вообще наши арестантики могли бы любить животных, и если б им это
позволили, они с охотою развели бы в остроге множество домашней скотины и
птицы. И, кажется, что бы больше могло смягчить, облагородить суровый и
зверский характер арестантов, как не такое, например, занятие? Но этого не
позволяли. Ни порядки наши, ни место этого не допускали.
В остроге во все время перебывало, однако же, случайно несколько
животных. Кроме Гнедка, были у нас собаки, гуси, козел Васька, да жил еще
некоторое время орел.
В качестве постоянной острожной собаки жил у нас, как уже и сказано
было мною прежде, Шарик, умная и добрая собака, с которой я был в
постоянной дружбе. Но так как уж собака вообще у всего простонародья
считается животным нечистым, на которое и внимания не следует обращать, то
и на Шарика у нас почти никто не обращал внимания. Жила себе собака, спала
на дворе, ела кухонные выброски и никакого особенного интереса ни в ком не
возбуждала, однако всех знала и всех в остроге считала своими хозяевами.
Когда арестанты возвращались с работы, она уже по крику у кордегардии:
"Ефрейтора!" - бежит к воротам, ласково встречает каждую партию, вертит
хвостом и приветливо засматривает в глаза каждому вошедшему, ожидая хоть
какой-нибудь ласки. Но в продолжение многих лет она не добилась никакой
ласки ни от кого, кроме разве меня. За это-то она и любила меня более всех.
Не помню, каким образом появилась у нас потом в остроге и другая собака,
Белка. Третью же, Культяпку, я сам завел, принеся ее как-то с работы, еще
щенком. Белка была странное создание. Ее кто-то переехал телегой, и спина
ее была вогнута внутрь, так что когда она, бывало, бежит, то казалось
издали, что бегут двое каких-то белых животных, сращенных между собою.
Кроме того, вся она была какая-то паршивая, с гноящимися глазами; хвост был
облезший, почти весь без шерсти, и постоянно поджатый. Оскорбленная
судьбою, она, видимо, решилась смириться. Никогда-то она ни на кого не
лаяла и не ворчала, точно не смела. Жила она больше, из хлеба, за
казармами; если же увидит, бывало, кого-нибудь из наших, то тотчас же еще
за несколько шагов, в знак смирения, перекувырнется на спину: "Делай,
дескать, со мной что тебе угодно, а я, видишь, и не думаю сопротивляться".
И каждый арестант, перед которым она перекувырнется, пырнет ее, бывало,
сапогом, точно считая это непременною своею обязанностью. "Вишь, подлая!" -
говорят, бывало, арестанты. Но Белка даже и визжать не смела, и если уж
слишком пронимало ее от боли, то как-то заглушенно и жалобно выла. Точно
так же она перекувыркивалась и перед Шариком и перед всякой другой собакой,
когда выбегала по своим делам за острог. Бывало, перекувыркнется и лежит
смиренно, когда какой-нибудь большой вислоухий пес бросится на нее с рыком
и лаем. Но собаки любят смирение и покорность в себе подобных. Свирепый пес
немедленно укрощался, с некоторою задумчивостью останавливался над лежащей
перед ним вверх ногами покорной собакой и медленно с большим любопытством
начинал ее обнюхивать во всех частях тела. Что-то в это время могла думать
вся трепетавшая Белка? "А ну как, разбойник, рванет?" - вероятно, приходило
ей в голову. Но, обнюхав внимательно, пес наконец бросал ее, не находя в
ней ничего особенно любопытного. Белка тотчас же вскакивала и опять,
бывало, пускалась, ковыляя, за длинной вереницей собак, провожавших
какую-нибудь Жучку. И хоть она наверно знала, что с Жучкой ей никогда
коротко не познакомиться, а все-таки хоть издали поковылять - и то было для
ней утешением в ее несчастьях. Об чести она уже, видимо, перестала думать.
Потеряв всякую карьеру в будущем, она жила только для одного хлеба и вполне
сознавала это. Я попробовал раз ее приласкать; это было для нее так ново и
неожиданно, что она вдруг вся осела к земле, на все четыре лапы, вся
затрепетала и начала громко визжать от умиления. Из жалости я ласкал ее
часто. Зато она встречать меня не могла без визгу. Завидит издали и визжит,
визжит болезненно и слезливо. Кончилось тем, что ее за острогом на валу
разорвали собаки.
Совсем другого характера был Культяпка. Зачем я его принес из
мастерской в острог еще слепым щенком, не знаю. Мне приятно было кормить и
растить его. Шарик тотчас же принял Культяпку под свое покровительство и
спал с ним вместе. Когда Культяпка стал подрастать, то он позволял ему
кусать свои уши, рвать себя за шерсть и играть с ним, как обыкновенно
играют взрослые собаки со щенками. Странно, что Культяпка почти не рос в
вышину, а все в длину и ширину. Шерсть была на нем лохматая, какого-то
светло-мышиного цветы; одно ухо росло вниз, а другое вверх. Характера он
был пылкого и восторженного, как и всякий щенок, который от радости, что
видит хозяина, обыкновенно навизжит, накричит, полезет лизать в самое лицо
и тут же перед вами готов не удержать и всех остальных чувств своих: "Был
бы только виден восторг, а приличия ничего не значат!" Бывало, где бы я ни
был, но по крику: "Культяпка!" - он вдруг являлся из-за какого-нибудь угла,
как из-под земли, и с визгливым восторгом летел ко мне, катясь, как шарик,
и перекувыркиваясь дорогою. Я ужасно полюбил этого маленького уродца.
Казалось, судьба готовила ему в жизни довольство и одни только радости. Но
в один прекрасный день арестант Неустроев, занимавшийся шитьем женских
башмаков и выделкой кож, обратил на него особенное внимание. Его вдруг
что-то поразило. Он подозвал Культяпку к себе, пощупал его шерсть и ласково
повалял его спиной по земле. Культяпка, ничего не подозревавший, визжал от
удовольствия. Но на другое же утро он исчез. Я долго искал его; точно в
воду канул; и только через две недели все объяснилось: Культяпкин мех
чрезвычайно понравился Неустроеву. Он содрал его, выделал и подложил им
бархатные зимние полусапожки, которые заказала ему аудиторша. Он показывал
мне и полусапожки, когда они были готовы. Шерсть вышла удивительная. Бедный
Культяпка!
В остроге у нас многие занимались выделкой кож и часто, бывало,
приводили с собой собак с хорошей шерстью, которые в тот же миг исчезали.
Иных воровали, а иных даже и покупали. Помню, раз за кухнями я увидал двух
арестантов. Они об чем-то совещались и хлопотали. Один из них держал на
веревке великолепнейшую большую собаку, очевидно дорогой породы. Какой-то
негодяй лакей увел ее от своего барина и продал нашим башмачникам за
тридцать копеек серебром. Арестанты собирались ее повесить. Это очень
удобно делалось: кожу сдирали, а труп бросали в большую и глубокую помойную
яму, находившуюся в самом заднем углу нашего острога и которая летом, в
сильные жары, ужасно воняла. Ее изредка вычищали. Бедная собака, казалось,
понимала готовившуюся ей участь. Она пытливо и с беспокойством взглядывала
поочередно на нас троих и изредка только осмеливалась повертеть своим
пушистым прижатым хвостом, точно желая смягчить нас этим знаком своей к нам
доверенности. Я поскорей ушел, а они, разумеется, кончили свое дело
благополучно.
Гуси у нас завелись как-то тоже случайно. Кто их развел и кому они
собственно принадлежали, не знаю, но некоторое время они очень тешили
арестантов и даже стали известны в городе. Они и вывелись в остроге и
содержались на кухне. Когда выводок подрос, то все они, целым кагалом,
повадились ходить вместе с арестантами на работу. Только, бывало, загремит
барабан и двинется каторга к выходу, наши гуси с криком бегут за нами,
распустив свои крылья, один за другим выскакивают через высокий порог из
калитки и непременно отправляются на правый фланг, где и выстраиваются,
ожидая окончания разводки. Примыкали они всегда к самой большой партии и на
работах паслись где-нибудь неподалеку. Только что двигалась партия с работы
обратно в острог, подымались и они. В крепости разнеслись слухи, что гуси
ходят с арестантами на работу. "Ишь, арестанты с своими гусями идут! -
говорят, бывало, встречающиеся. - Да как это вы их обучили!" - "Вот вам на
гусей! " - прибавлял другой и подавал подаяние. Но, несмотря на всю их
преданность, к какому-то разговенью их всех перерезали.
Зато нашего козла Ваську ни за что бы не зарезали, если б не случилось
особенного обстоятельства. Тоже не знаю, откуда он у нас взялся и кто
принес его, но вдруг очутился в остроге маленький, беленький,
прехорошенький козленок. В несколько дней все его у нас полюбили, и он
сделался общим развлечением и даже отрадою. Нашли и причину держать его:
надо же было в остроге, при конюшне, держать козла. Однако ж он жил не в
конюшне, а сначала в кухне, а потом по всему острогу. Это было
преграциозное и прешаловливое создание. Он бежал на кличку, вскакивал на
скамейки, на столы, бодался с арестантами, был всегда весел и забавен. Раз,
когда уже у него прорезывались порядочные рожки, однажды вечером лезгин
Бабай, сидя на казарменном крылечке в толпе других арестантов, вздумал с
ним бодаться. Они уже долго стукались лбами, - это была любимая забава
арестантов с козлом, - как вдруг Васька вспрыгнул на самую верхнюю
ступеньку крыльца и, только что Бабай отворотился в сторону, мигом поднялся
на дыбки, прижал к себе передние копытцы и со всего размаха ударил Бабая в
затылок, так что тот слетел кувырком с крыльца к восторгу всех
присутствующих и первого Бабая. Одним словом, Ваську все ужасно любили.
Когда он стал подрастать, над ним, вследствие общего и серьезного
совещания, произведена была известная операция, которую наши ветеринары
отлично умели делать. "Не то пахнуть козлом будет", - говорили арестанты.
После того Васька стал ужасно жиреть. Да и кормили его точно на убой.
Наконец вырос прекрасный большой козел, с длиннейшими рогами и
необыкновенной толщины. Бывало, идет и переваливается. Он тоже повадился
ходить с нами на работу для увеселения арестантов и встречавшейся публики.
Все знали острожного козла Ваську. Иногда, если работали, например, на
берегу, арестанты нарвут, бывало, гибких талиновых веток, достанут еще
каких-нибудь листьев, наберут на валу цветов и уберут всем этим Ваську:
рога оплетут ветвями и цветами, по всему туловищу пустят гирлянды.
Возвращается, бывало, Васька в острог всегда впереди арестантов,
разубранный и разукрашенный, а они идут за ним и точно гордятся перед
прохожими. До того зашло это любованье козлом, что иным из них приходила
даже в голову, словно детям, мысль: "Не вызолотить ли рога Ваське!" Но
только так говорили, а не исполняли. Я, впрочем, помню, спросил Акима
Акимыча, лучшего нашего золотильщика после Исая Фомича: можно ли
действительно вызолотить козлу рога? Он сначала внимательно посмотрел на
козла, серьезно сообразил и отвечал, что, пожалуй, можно, "но будет
непрочно-с и к тому же совершенно бесполезно". Тем дело и кончилось. И
долго бы прожил Васька в остроге и умер бы разве от одышки, но однажды,
возвращаясь во главе арестантов с работы, разубранный и разукрашенный, он
попался навстречу майору, ехавшему на дрожках. "Стой! - закричал он. - Чей
козел?" Ему объяснили. "Как! в остроге козел, и без моего позволения!
Унтер-офицера!" Явился унтер-офицер, и тотчас же было повелено немедленно
зарезать козла. Шкуру содрать, продать на базаре и вырученные деньги
включить в казенную арестантскую сумму, а мясо отдать арестантам во щи. В
